Лаура

Тиканье часов не убеждало, что время в особняке движется. Оно – безжалостно перебито в день гибели Лауры Викториано, и Джули передвигалась по обломкам. Казалось, дом отвергал ее, подстраивая ловушки. Именно под ней впервые скрипнули натертые мастикой половицы – зловеще, грозя разойтись и зажать, как в тиски, ступни. Привыкшая к рассохшимся доскам Джули не сразу заметила, как исказилось лицо матери Рубена: в момент выгоревшее – зияли лишь тонкие алые губы, – пошедшее морщинами-трещинами. – Лаура бы такого, – брезгливый взгляд был брошен в глаза Джули, – никогда не допустила. Речь шла, конечно, не о половицах. Обида ввинтилась в сердце, пронзила наивную надежду – все перемены к лучшему – и колом встала поверх позвоночника. Джули заставила себя обернуться и слабо, точно сожалея, отозваться: – У вас прекрасный дом, миссис Викториано. Голос – бесцветный, равнодушный; полезный навык, ее единственное наследство. Не лучшее приданое для брака с Рубеном Викториано, но максимально безопасное. Семья отторгла ее в детстве, мать бросила ей в лицо тяжелый медный крест. Джули тогда увернулась, но позже, вытирая сжатым до судорог кулаком слезы, поняла, что пора бежать. В доме, куда приходит Бог, не остается места для жизни. В особняке, что только глубже увязает в трауре, людей хоронят заранее. В деревне, где продолжает биться прошлое, нетрудно связать два одиночества. Удобно прикрашенная симпатией сделка Джули показалась выгодной, и к алтарю она пошла почти счастливой. Безыскусное серое платье, достаточно плотное, чтобы скрыть торчащие ребра, туфли на низком каблуке и букет тугих, пылающих пурпурным пионов – казалось, под стать Рубену. Рубен ни разу не улыбнулся; заледеневший – с лицом восковой куклы, – давил усмешку из вежливости, до боли сжимая ладонь Джули. Ни капли пота, ни румянца, ни блеска в глазах; он вытолкнул себя из тела и управлял им отстраненно, как будто сожалея. Однако он все-таки сказал «Да». У алтаря – и сейчас отцу, возникшему на пороге с безотлагательными документами. Он столь решительно игнорировал Джули, что та вошла в дом на нетвердых ногах, навстречу сухопарой женщине в черном. И та с брезгливостью поджимала губы, держась на расстоянии, сведя ладони в замок. – Лаура была безупречна в ведении дома, несмотря на юный возраст. Все то, что вы столь легко обзываете прекрасным, результат ее безустанных трудов. Чопорный в демонстративной торжественности голос отзывался мигренью; сдавливал череп, пульсировал в глазах. Щеки вспыхнули, как от огня, и Джули едва вдохнула. Вместо воздуха в ноздрях застревала духота. Джули понимала: медлительность сыграет только против. На долю секунды прикрыв глаза, она перехватила букет крепче; еще прохладные, недавно сбрызнутые водой бутоны приятно холодили запястья. – Прошу прощения, – сказала она ровно. – Мне раньше не доводилось бывать в домах, где принято кичиться деяниями мертвых, а не молиться им. Тонкий, не совсем изящный выпад заставил мать Рубена вскинуть подбородок. Собранные в низкий пучок волосы блестели под люстрой как лакированное дерево. В сравнении с ней Джули наверняка распустеха. – Не думайте, что вы задержитесь здесь надолго, Дженни. Рубен затеял этот брак назло моему мужу, а не из любви, – умело вплетенное сомнение, – к кому-либо. И мне бы не хотелось, чтобы горькая правда разбила вам сердце, когда уже будет поздно. Джули остановилась, почти решившаяся шагнуть к лестнице – оба пролета сходились изящным полукругом, ныряя в неизвестность. Дом нехотя встречал ее, не вступившую в права хозяйку. Мать Рубена держала ее, не касаясь. Она и Лаура. За Джули беззвучно плакали пионы; с них капали остатки влаги. Им в целом повезло больше: неслышно подкравшаяся горничная принесла вазу. В дутых, натертых до блеска боках отражались полные обветренные губы и, самое страшное, жалость. В сердце Джули что-то хрустнуло – как перекрахмаленный воротник горничной. Она бы упала замертво, но мать Рубена не заслужила победы. И Джули вскинула голову гордо, с достоинством распрямив плечи: – Я бы хотела дождаться мужа в спальне. Горничная проводила ее молча; ее сутулая спина бугрилась складками от плохо подогнанной формы. Не все в особняке Викториано было идеальным. По крыше и в окна хлестал ливень; заполонившие небо тучи напоминали пепелище – и на его фоне садовые кипарисы превратились в надгробия. Джули невольно вздрогнула: ее тело здесь точно не закопают. Ее бросило в жар, и, торопливо общупав руки, торс, бедра, Джули распахнула настежь окно. Элк-Ривер с пониманием растворился – за пеленой дождя, туманом и лесом. На северо-востоке скоро забьют колокола в знак пробуждения зараженных верой. Людьми их Джули называть давно не могла, и Рубен ее поддерживал. Не потому ли ее к нему потянуло? Она перебралась на красную оттоманку возле кровати и, обхватив себя руками, погрузилась в сон. Джули страшил не холод, а вещи Лауры. Хоть что-то в этом особняке должно принадлежать не ей. Или – кто-то. Уметь курить сейчас было бы весьма кстати. Но Джули не была уверена, что сил хватит – встать даже за возможностными сигаретами. Вообразив табачный дым – тяжелый, лезущий в глаза до рези, – Джули постепенно успокоилась. Комната смягчилась в полутьме, предметы растратили острые углы. Все выглядело мужским, деловитым, ничего лишнего. Джули с сомнением поерзала на оттоманке; шершавая обивка сочилась тугими швами. Каждый – как удар, яростный и отчаянный. Рубен вставал отчетливо – прямо над ней, охваченный болью. Волосы – растрепаны, капилляры вспарывали глаза до самых зрачков, а нож в руках плясал точно безумный. Рубен открылся достаточно, чтобы угадать. И появиться – именно сейчас. – Тебе придется привыкнуть к моему отцу, – он не здоровался; выбрался из пиджака и замер, прокручивая запонку. – По крайней мере, к его отношению. Он не включал свет, не задавал вопросов. Рубен боролся с чем-то внутри себя; его сдавали только быстро вздымающиеся плечи. Джули не могла отвести взгляд от его рубашки – еще днем кипельно белой – и медлила, наверно, наслаждаясь. Она сейчас угадывала Рубена по очертаниям, пыталась вывести его в словах, но тех ожидаемо не хватало. Высокому шпилю она не ровня; о пламенеющей готике [1] – «сомнительный повод для гордости, когда от нас тут ничего нет и не будет» – услышала недавно, а простота казалась заезженной. Чем чаще повторять слова, тем меньше они будут стоить. Болтать все равно что сорить, а жизнь Джули и без того полна мусора. – В твоем доме непросто освоиться и без него, – сказала она, отвернувшись. Ливень утих, на подоконник налипли листья кипариса. Бок обдало теплом и покоем; Рубен сел рядом и прижал к себе. Дыханием обозначил путь: плечо, шея, ухо; сердце сдало Джули мгновенно, ее ладонь послушно легла в его. – Ты думала, что здесь тебе будет легче, – он догадался. – Но ты не сможешь сбежать из Элк-Ривера, пока будешь моей женой. Требовательные повторы – часть его натуры; Рубен прощупывал волю Джули раз за разом, выискивая новые трещины. Она не понимала, чего он добивался, ведь каждый новый шаг всегда был за ним. Внимание Рубена – всегда извращенное, и узнать, какой окажется его любовь, значит, протащить сквозь себя тысячи раскаленных игл. Возможно, смысл именно в этом: довериться Рубену, пустить по мыслям и чувствам, как муравья с ниткой внутрь ракушки – и та, что принадлежит Джули, раскалившись, наконец треснет. Она не стала спрашивать. Первая ночь супругов всегда располагала к другому. Не в первый раз, но по-другому: стесненные, онемевшие, чередовавшие вдохи попарно, они следили друг за другом. Вопреки предчувствиям, особняк отводил звуки. Ни шорохов, ни скрипов, ни грохота – зловещесть таилась только в голове Джули. При поцелуях она держала глаза открытыми, и темнота прикрывала ее. Джули не могла отдаться Рубену полностью, как ни старалась, и он платил тем же: сухо поглаживал волосы, дежурно касался ключиц губами, но бедра у нее все же сводило. Странно, когда восприятие двоится: мозг нашаривал подсказки и тормозил тело. Расслабиться не получалось; Джули впрягала воображение до последнего, чтобы отсеять мир до Рубена. Но под палящим солнцем, в подсолнухах – до покрасневших исколотых спин, – было иначе. Без колкости вины, что лучше бы все закончилось. Без пилящего по вискам долга, что иначе – неправильно, сухо, отчужденно. В какой-то момент Рубен признал, что оба не старались. Он выдохся и оставил Джули в сомнительном покое; перебрался на другую половину кровати, отвернувшись. Спад эрекции – непозволительная осечка для любого мужчины; принципиальность в оргазме – странно нормальная вещь, коснувшаяся и Рубена. Лучше, чем призрак Лауры между ними.

***

К особняку Джули не привыкала – адаптировалась. Каждый шаг давался с усилием. Достойно одеваться, умело пользоваться столовыми приборами, настраивать голос до легкого пренебрежения, держать горничную в напряжении – и, конечно, не давать броне треснуть. Ее лицо – непроницаемое, блеклое в своей естественности – бельмо на глазу семейства Викториано. Джули терпела, не позволяла эмоциям проступать, но этого было мало. – Лаура бы никогда не позволила себе равнодушия, – вскользь вкидывала за обедами мать Рубена. – Она была невероятно искренней, живой… Настоящей. В ставшем привычным отсутствии Рубена столовые приборы позвякивали зловеще. Фамильное серебро смотрелось на скатерти – «натуральный лен, Дженни, стоит каждой секунды ручной отделки», – но кровь из шеи матери Рубена украсит изысканнее. Джули больше не сопротивлялась. Она готовилась. Пяти дней хватило, чтобы понять: в особняке давно признали победу Лауры. Безоговорочное торжество мертвой девушки застыло на каждом семейном портрете. Джули внимательно изучила каждый – и Лаура заслоняла всех. Ее красное платье завораживало; обтягивало фигуру второй кожей и намекало, нет, звало: «Ну загляни же ты под меня». Белый ворот рассекал Лауру по плечам, оголял точеные плечи. Прическу мать Рубена очевидно выпросила у дочери: тот же низкий пучок, точеные скулы, но сама кожа – свежая, нежная, сочащаяся жизнью. Единожды Джули осмелилась коснуться ее; воровато оглянувшись, прижала ладонь к глазам Лауры. С души точно упал один из сдавивших ее валунов. Нескладный Рубен-подросток ее не осуждал, а взрослый – терпеливо изучал. – Каково это, когда тебя отторгает даже дом? – он спрашивал спокойно, когда они прогуливались по двору. Выглянувшее солнце втягивало зловещие тени, счищало подтеки с фонтана. Вода журчала миролюбиво, но выглядела темной. Для Джули она пахла сырой землей и червями – кладбищем. Она старалась ни на нее, ни на тяжелые кроны за оградой не смотреть. – В нем давно нет места для людей, – ответила отстраненно, прикидывая, не укоротить ли платье. Полная противоположность тому, что носила Лаура – «сапфировый мильфлер [2], мадам, вам подойдет идеально, если позволите совета». Рукав в три четверти, тугой лиф, с расходящейся у колен юбкой-колоколом. Простота в деталях; Рубен настоял, чтобы узор прошили серебристой нитью – в тон своих обычных галстуков. Он был скрупулезен до мелочей. – Ты недовольна, что я привез тебя буквально в неизвестность, – остановившись, он обхватил ее лицо руками. Солнце безжалостно высвечивало круги под его глазами, едва заметные родинки на щеках. Джули подалась ближе, готовая обозлиться, но врезалась в собственную броню. Она приподнялась на цыпочки, поцеловала, притворно робко, прося разрешения. Рубен закрыл ее от особняка собой; почти идиллия. Но ей здесь не место; Рубен внезапно закусил ее губу, со свистом втянув воздух, и, хмурясь, отстранился. Крови не было, но лучше она, чем униженье. – Вот как, – с едва сдерживаемой обидой, произнесла она; на слух вроде нейтрально. – Боишься признаться, что губы Лауры тебе были приятнее? Он не ударил ее по случайности. Садовник выронил кусачки на свежий гравий для дорожек, лязг смягчил расплату. Широкополая шляпа с выцветшими лентами, казалось, укрыла бы и двоих, но Джули знала: Рубен не простит. Они вместе всегда были «с трещиной», и та сейчас разрослась до пропасти. Расстояние в шаг между ними увеличилось чуть ли не физически; Рубен измельчал, оброс незначительностью – в тени Лауры. Явственнее демонстрация власти мертвой быть просто не могла. Лаура морочила Джули ложью: облизывалась, ухмылялась; по сочным губам стекала слюна – возможно, поблескивала белым и не она. У Рубена не спросить – догонять его даже не хотелось. Джули яростно топнула, не сдержала злого рыка. Ее пытались загнать в угол, запереть и заморить, чтобы принести в жертву. Мертвые никогда не нуждались в доказательствах; они – совершенны изначально. Смерть уравнивает не всех, кого-то возносит до небес. Джули была готова поклясться: если отступит, то обречет Рубена на одержимость. А ей до невозможности хотелось вернуть его прежнего – каким он становился за оградой. Сердце рвало от страха и отчаяния, и только жалость без устали перешивала по новой. Но окровавленной нити долго не продержаться. Ведь к битве присоединился и отец. – Я часто вижу вашу, – сухая вежливость расставляла все по местам как нельзя отчетливее, – мать в церкви. Нэнси… Пэнси… Я так и не разобрал ее имя за тем, что она называет верой. Его морщины лоснились от пота; брезгливость кривила губы. Джули молчала, понимая; в памяти по новой взрывались истерики, лишенные человечности крики, калечащие тело судороги – благословение бога, не иначе. – Жалкое зрелище, как будто перед тобой – бешеная псина, а у тебя в руках нет ничего, чтобы защититься. Это – уже не в лицо Джули; подслушано в библиотеке. Просторное помещение давало простор для эха и пряток, главное, не спотыкаться о вазы. Необязательный элемент роскоши; Джули бы выбрала другое. Что-то менее гулкое и дутое на вид, но с достоинством – как виденный в детстве глобус с искусной подставкой. Один на стол, второй, поменьше, – на журнальный столик, под медный подсвечник. Думать о переменах полезнее, чем давиться гадостями аристократов. Становиться невидимой безопаснее, чем средоточием целого дома. А Джули к такому невольно приближалась. Всегда жалкая в сравнении с Лаурой, но – ее заменитель. Движения не столь плавны, улыбка – не аристократична. Рукам не доставало мягкости, речь путалась в паразитах, а за отсутствие языковой интуиции мать Рубена гнобила с особым тщанием. Лаура посмеивалась с портретов, таилась в тенях. Она-то знала: Джули здесь не место. – Я вижу, вы тянетесь к искусству, Дженни, – мать Рубена однажды кивнула с одобрением; ее смягчало обновленное платье, толстые руликовые петли радовали белым. – Вы сами пробовали писать картины? – Не думаю, – Джули была сдержана; навязанное имя отсеивала на автомате. – Дома у нас никогда не было всяких приспособлений для живописи. Про огрызок карандаша и обшарпанные стены рассказать не успела. Мать Рубена погрузила ее в динамичные, чарующие угловатостью форм полотна. Взаимопересечение криволинейных поверхностей симультанно, как ей объяснили [3]. В нем скрыто множество законов музыки, физики, живописи. Нетрудно догадаться, что одна из картин была тут же навязчиво прикрыта. Без рамки, холст с рваными краями, но крайне реалистичный. Безликая мужская фигура нарисована грубо, словно впопыхах, а фон – расплывался топлено-желтым цветом. Подсолнухи сливались с выгоревшей землей, закат светлел до очертаний луны: набухшей, щербатой, полной. Джули не рассмотрела большего, ее повторно окунули в криволинейный символизм. Простодушно заявить, что это, скорее, иллюстрация к книге сказок, чем искусство, значит, забросить еще земли на свою могилу. Смолчав, Джули вежливо улыбнулась. Ложь – система ее новой жизни. Держать язык за зубами – временный параметр безопасности. Так сухо ей разложил бы и сам Рубен. Джули не глупила и складывала мозаику в одиночку. Картинка постепенно обрастала смыслом, но разрешения – как проблемы – не давала. Джули бесцельно бродила по особняку, расталкивая беседами горничных. Ей отвечали с осторожностью; на откровенность явно наложено табу. Лауру забыть невозможно. Она не была безупречной, разумеется, нет, но все компенсировал невероятный магнетизм. Природный дар, отделанный жестокостью. Джули тщетно выискивала в сплетнях отголоски доброты. В списке любимых развлечений Лауры – «свержение мещанства». Правила не поражали сложностью: достаточно отказывать прислуге в исполнении обязанностей. Ведь следовать заведенным самой же Лаурой порядкам все равно что признать себя частью стада; немыслимое преступление. – Ты, скорее, себе все кости переломаешь, чем исполнишь ее очередной каприз, – горничная, что прикрепили к Джули, вздохнула; новая хозяйка определенно обнадежила, но чем – пока непонятно. – Вроде она такая ласковая, просит от всей души, улыбается, и все, хочешь ей угодить. А только потом доходит, что ты в очередной раз будешь виновата. Деталей Джули не выспрашивала. Она кивала, соглашалась и вежливо просила чаю. Дорогие сорта – из лучших магазинов Лондона – гарантировали вкус, но Джули прислушивалась к другому. Особняк наливался угрозой, стоило ей остаться без дела; стены грозили сдвинуться, расплющив. Страх рос из понимания, что красный давно принадлежал Лауре, и сжаться себя до него, значит, отдать ей победу. – Видите ли, Дженни, Лаура с детства проявляла выдающиеся интеллектуальные способности. И она ими умело распорядилась, осваивая и совершенствуя установленный в доме порядок. Вы же понимаете, что выбор между мануэлино [4] и полукаденцией [5] человек простой совершить не в силах. Ее определенно подначивали, Джули интуитивно ощущала – понятия связаны лишь незнанием их значений. Она упрямо держала лицо и тело; с долей старательности выбирая платья. Привычные джинсы в нырнувшем в прошлое особняке были неуместны. Кроме того, Джули была уверена: ее ноги не хуже, чем у Лауры. – Почему ты продолжаешь жить здесь? Особняк выжимал из Рубена умиротворение; счастливым его даже не назвать. Джули не чувствовала, что нужна ему; она – временное облегчение, приобретенное без рецепта. Рубен то поддавался ей, жадно целуя и выматывая ночью, то резал наживо словами, отчуждением, Лаурой. Любой звонок Рубена оборачивался исчирканной бумагой; на тонких листах с вензелями наслаивалось, ряд за рядом, одно и то же имя. Пять букв, две повторные – и каждая опутана больным вопросом. – Почему, – беззвучно кричал Рубен; эмоции давить на обозрение он не умел, – почему все именно так, Лаура? Ее имя разразилось дважды: ручкой и голосом. – Потому что иначе ты не можешь, – Джули молча комкала листы, чтобы украдкой сжечь. – И не отпустишь ни ее, ни меня. Чувства к Рубену ужесточались – для самой Джули. Она смотрела, как корчатся, уничтожаясь, бумаги, но унести ее страдания им не под силу. Пепла было много: на каменной облицовке, уже не скрипевших половицах и ковре. Джули трясло от боли, когда она, со всхлипом втягивая воздух, втаптывала в ворс золу. От жары запотели окна, но Джули оледенела настолько, что не могла думать ни о чем, кроме Лауры. Точнее, о дне, когда освободит их с Рубеном от тирании мертвой. Особняк уже не спасти; сейчас он не более чем урна, в которой с гулким свистом мечется пепел Лауры. Двери и окна распахивать напрасно; прах уже въелся в фундамент. Пытаться соответствовать – бесполезно: ни одно платье не достигнет элегантности тех, что носила Лаура, ни одного распоряжения прислуга не примет с нужной почтительностью, ни одной лишней секунды родители Рубена ей не оставят, поймав на очередном «вульгарном в своей обыденности филистерстве». Во внутреннем дворе, однако, на газоне пробился клевер. Тактически расползался по бордюрам, несмело поглядывая на солнце. Трилистники наливались цветом, в сезон одуряще рванет – запахом меда. Когда распустится хоть один цветок – Джули обязательно выиграет. Она загадала это холодным туманным утром; под шаль упрямо продирался ветер. Джули вязала отвратительно, вязка вышла не крупной, а ободранной. Но плевать – ведь Рубен высматривал ее в окне и слабо-слабо улыбался. Как будто он понял, что она не сдастся. ________________________________________________ [1] Пламенеющая готика — витиеватый стиль поздней готической архитектуры. [2] Мильфлер (с французского переводится как «тысяча цветов») — особый вид старинной вышивки с однотонным фоном, усеянным цветами или листьями. [3] Речь идет о таком направлении живописи как орфизм. [4] Мануэлино — португальский стиль архитектуры, национальный вариант Ренессанса. [5] Полукаденция — интонация незавершенности в речи.