***
Позже, когда я сижу на краю дивана, он подползает ко мне со стороны спины, обхватывает за плечи, целуя их, шею, ухо, везде, куда только может дотянуться губами. — Не хочу тебя отпускать, — бубнит он, прижимая к себе сильнее. — А давай, я сделаю тебе крышеносный минет, и ты останешься ещё на пару часов, а лучше до утра? — озорно предлагает Егор, вылизывая как кот моё ухо. — Горик, ты как маленький, ей-богу. — А маленькие минет не предлагают, а я да. Соглашайся! Оближу, пососу, сглотну. — Предложение заманчивое, но я пас. Обещаю, буду скорбеть по несостоявшемуся отсосу до выходных, представляя всё в красках, — торжественно обещаю я, а затем, горестно вздохнув, продолжаю, — домой надо, я и так у тебя засиделся. — Скорее залежался, — пытается шутить он, но я вижу его расстроенное лицо и на душе становится муторно. — В кои-то веки приехал среди недели и то на часок. — Егор, ты же знаешь… — Знаю, Серёж… Я ловлю его губы и провожу по нижней языком, втягивая в поцелуй. И как бы я не хотел, но от заманчивого предложения отказаться не могу. Рот у Егора волшебный, как и его руки, и я уплываю в рай на волнах скорого оргазма.***
Когда я, подъехав к своему дому, выхожу из машины, по оголённым рукам пробегают мурашки от набежавшего прохладного ветерка. На улице свежо и темно, и лишь жёлтый свет фонарей освещает безлюдный двор, да россыпь подмигивающих звёзд на чёрном небе. В окнах квартиры горит тёплый свет, и я улыбаюсь, вспоминая мою любимую дочурку, которая обязательно кинется мне на шею, как только я ступлю на порог. Я не обманываюсь. Худенькая Настёна, одетая в цветастое трикотажное платьице и с замысловатой русой косой на голове, перетянутой разноцветными резинками, сразу запрыгивает ко мне на руки, обвивает тоненькими ручками мою шею, целует в щёку, обросшую за день щетиной, и сразу начинает радостно щебетать: — Папка, я так скучала, так скучала! Ты чего так долго? — и не дожидаясь моего ответа, делает не по возрасту серьёзную мордашку, прикладывает палец к губам, скашивает васильковые глаза в сторону кухни и таинственно шепчет мне в ухо: — Там мама плачет. — Котёнок, я к маме, а ты в комнату, и чур не подслушивать, — улыбаюсь дочери, стараясь её приободрить, хотя самому становится тревожно. Ставлю её на пол и провожаю до детской. Как только убеждаюсь, что за Настей закрывается дверь, я захожу в кухню. Наталья поднимает на меня осоловелые глаза, полные слёз. Красные неровные пятна покрывают её лицо и шею, в руках она держит бокал с красным вином, которое любит, и я невольно задумываюсь — эти пятна от слёз или алкоголя? Мы смотрим друг на друга недолго. Наташа начинает первой: — Скажи мне, как ты мог? — всхлипывает она. — Как ты мог так поступить с нами? Со мной, со своей дочерью, как? Я тебя, суку, спрашиваю — как? — Она тычет мне в лицо телефон, показывая на нём снимок, и моё сердце пропускает удар, когда я узнаю его. Воздуха в лёгких становится мало, и всё потому, что на фотографии я вижу себя и Егора. Всё то, что казалось мне тогда невинной забавой, сейчас обернулось в потенциальную опасность. Это было на прошлой неделе в субботу. Мы целовались на диване в его квартире, и Егор селфил нас, тогда казалось, в шутку. Полностью лиц на фото не видно, только наши целующиеся губы, плечи и мое новое тату, выглядывающее из-под короткого рукава голубой рубашки в тонкую синюю полоску, которую выбирала и купила сама Наталья. В этот момент мне становится по-настоящему страшно, и я понимаю — чтобы сохранить семью, надо всё отрицать. — И только не надо говорить, что это не ты! Своего мужа я везде узнаю. Одна твоя татушка чего стоит! Да и родинка на щеке приметная! — как бы читая мои мысли, кричит Наташа. — Что люди теперь скажут, как я им в глаза смотреть стану? Ладно бы бабу завёл, но мужика-то? Стыдно-то как! Она причитает, словно кого-то оплакивает, а я не знаю, что делать. Знаю только, что фотографию надо срочно удалить из соцсетей, пока кто другой не увидел. Хотя такой пост, да ещё с хаштегом «Любовь_моей_жизни», увидало много народу — спасибо лайкам и поздравительным комментариям, зашкаливающими своими цифрами. Не думаю, что Егор сделал это нарочно — мы тайно встречаемся почти год, и даже никогда всерьёз не сорились. Были незначительное недопонимания, как и у всех, но всё это мелочи для того чтобы меня так подставлять. Егор всегда знал, что из семьи я не уйду. Мы обсуждали это вначале наших отношений, хотя порой он мечтал о том, что когда-нибудь мы будем вместе, представлял нашу с ним общую жизнь. Иногда мы фантазировали вместе, но всегда понимали, что это всего лишь мечты, в действительности мы так и будем встречаться время от времени, пока кто-то из нас от этого не устанет. Дурак! Какой же он дурак! Какой я дурак! Я боюсь думать, что будет, если Наташка уйдёт и я потеряю дочь. Зная свою жену, я могу представить, что с ребёнком она мне видеться не даст, да ещё и родню всю против меня настроит. Правду может и не осмелится сказать, но слова об измене будут произнесены точно, и это из её уст прозвучит, как приговор — все обязательно встанут на её сторону, и её, и мои. Моя мать всегда гордилась тем, что разведённых среди близких родственников нет — женятся один раз и навсегда. Я думаю о Егоре, о наших с ним отношениях, и они словно призрак в эти минуты отдаляются от меня всё дальше и дальше, потому что понимаю, что это крах. Я не выбираю между дочерью и любовником — мой выбор был известен с самого начала и мне, и ему. Для меня сейчас остаётся главной задачей не дать развалиться семье, которая и так давно вся в обломках. — Что молчишь? Стыдно? Сказать нечего? — Наталья наливает себе в бокал вина и выпивает его залпом словно водку. Красивое лицо кривится от кислого вкуса и становится отталкивающим. — Прости, — только и могу сказать ей. Можно бесконечно говорить, что она сама виновата в том, что отталкивала меня всё это время, подталкивая к измене. Сейчас ей движет обида и боль, да и вино, которое в этот момент не лучший советчик, поэтому можно забыть, что она поймёт и услышит. Я сажусь возле неё на пол, обнимаю за ноги, целую в колени и шепчу «Прости!», хоть и не чувствую себя виноватым. В груди разливается пустота от пережитых эмоций и только древние инстинкты самосохранения движут мной в этот момент. Наталья не отталкивает, и это вселяет в меня надежду, что всё поправимо, и наши отношения в дальнейшем наладятся, на сколько это возможно. Я слышу всхлип позади своей спины, поворачиваю голову и вижу Настёну. Она стоит возле двери вся в слезах и обнимает своего любимого зайца. Её глаза напуганы, и они то и дело мечутся между мной и Натальей. Губы сжаты в тонкую линию, и только трясущийся подбородок выдаёт, каких усилий стоит ребёнку, чтобы не зарыдать вслух. Я протягиваю к ней руку, Настя подбегает, прижимается к нам, и то и дело твердит: «Мамочка, не обижай папу, он хороший. Ты прости его». Когда Наталья проводит рукой по моим волосам, меня немного отпускает. Может впереди меня и не ожидает ничего хорошего, то теперь я уверен, что она не уйдёт, а значит, дочь останется со мной — мой лучик, моё солнце! Я не знаю радоваться мне или смеяться, то ли победе, то ли поражению. Знаю одно — это мышеловка. Мышеловка, в которую я загнал сам себя. Прошла неделя. Я не живу — я существую. Жена молчит и её взгляд по-прежнему обвинительный. Мы не вспоминаем тот вечер, но воздух от напряжения между нами всё время искрит. Я стараюсь пораньше приезжать с работы домой, а в выходные мы гуляем по парку, чем очень радуем дочь. Настёна катается бесстрашно на самокате, лихо объезжая не спешащих прохожих, залезает чуть ли не с головой в фонтаны, брызгая нас с них водой, бегает и смеётся, вечно тормоша нас, стараясь вовлечь в свою незамысловатую игру. Затем мы едем по магазинам и родственникам. Наталья старается от меня всё это время не отходить, подслушивает мои разговоры по телефону с коллегами по работе и друзьями, а заодно следит чтобы я не звонил Егору. Как бы я не хотел, но мои мысли далеко не с семьёй. Они бродят вокруг Егора, заполняя моё сердце тоской и болью. Я вспоминаю его нежные губы, податливое тело и нежный шёпот в последнюю нашу встречу, когда мы старались поставить точку на наших отношениях. Не было обвинений и ссор, а только смертельная тоска в его глазах, которая проникала в мою раненую душу, обжигая своим холодом. И только тогда, расставаясь с ним, я понял, как сильно я его любил и люблю. Я стоял за закрытой входной дверью рядом с его квартирой, и не мог справиться с собой. Слёзы стекали по моему лицу, и только звук его голоса раздавался в моей голове снова и снова: «Серёж… Люблю тебя… Помни…» Лучше бы он этого не говорил, а послал куда подальше, ударил в конце концов, но не так! Как теперь жить, зная это? Как? Каждая моя частичка тела и души постоянно тянется к Егору. В городе, где мы дышим одним воздухом, мне нечем дышать, и я понимаю, как нам в нём тесно. Я вижу его везде, в каждом прохожем, что похож на него: то причёской, то фигурой, то просто жестом. И всё, что я придумываю на тот момент — это переезд в другой город. Наталья меня поддерживает, она считает, что в другом месте, где мы никого не знаем, всё наладится, и там обязательно нас ждёт светлое и счастливое будущее. Я поддерживаю её энтузиазм, хотя в душе понимаю, что даже там ничего не изменится и лишь километры будут меня удерживать от любимого человека. Руководство моей фирмы поддерживает моё прошение о переводе и даже предоставляет квартиру на первое время для обустройства в городе N-ск. Наталья радуется, а вместе с ней Настёна — для неё это целое приключение. Она помогает матери в переезде, складывает свои игрушки в подготовленный картонный короб и то и дело спрашивает, то её, то меня: «А там точно мне понравится?» N-ск встречает нас хорошей погодой — осеннее солнце светит ярко и дарит горожанам тепло. В городе по-настоящему живописно от разноцветной листвы, которая украшает аллеи и парки, которые тут в изобилии, и деревья, выстроенные в ряд вдоль дороги. Деревья ещё не опали и радуют горожан своей яркостью. Я отмечаю, что город чище и больше, чем тот, в котором мы жили, но не испытываю того восторга, что жена и дочь. Мне кажется, что внутри меня что-то сломалось: треснул какой-то механизм или вылетела гайка, которая могла заставить весь механизм крутится с нужной силой. Я больше не вижу того света, что струился вокруг меня, его многогранность и каждый оттенок в отдельности. Я словно застрял в чёрно-белом кино, которое хочет стать цветным, и он видит, но только через призму, и эти цвет, настолько приглушённые по сравнению с воспоминаниями, что понимаешь — это крохи. Крохи моего конца жизни!