Мелкие радости и большие гадости

В тишине полупустой квартиры, такой же бесконечно одинокой, серой и пустынной многоэтажки оглушительно громко и мерзко тикали настенные часы. Пока секундная стрелка бежала по циферблату, раз за разом выписывая незамысловатые круги, каждое движение, каждый щелчок её отдавался эхом в висках, в горле, а вместе с этими щелчками билось и сердце. Всего шестьдесят ударов в минуту, мало, непозволительно мало, недостаточно. Удары были тяжелыми, словно норовящими смять изнутри трахею, выбить воздух из лёгких и сломать рёбра, выбравшись из составляющих клетку костей на свободу. По подоконнику за открытым окном мерно, хоть и не в такт секундной стрелке, барабанил мелкий дождь. От дождя за окном было свежо и серо, а на кухне, как и в остальных комнатах, - прохладно и сыро, почти как в склепе. Однако, закрыть окно было бы непозволительной глупостью: сырость и прохлада сейчас были на удивление приятны. Руки дрожали от перенапряжения, пальцы словно свело у самого тонкого лезвия, ощущения были такими, словно скальпель был в этих руках впервые. Он не хотел, порез получился настолько глубоким совершенно случайно: тренированная рука вдруг перестала трястись и упрямиться, и полоснула ровно, точно, с равномерной глубиной, даже красиво. Кожа послушно разошлась на две стороны, словно кто-то открыл замок переполненной сумки, и содержимое её сразу полезло наружу. Вот только у человека внутри, увы, совсем не гавайские рубашки да сандалии для летнего отпуска. Расходящиеся края раны выворачивались, заворачивались в недокрученные трубочки, выставляя не слишком яркий и богатый внутренний мир. Тонкая кожа предплечья, прослойка подкожного жира, что-то тёмное под ней, неожиданно упругое и жёсткое. Кровь потекла слишком быстро и неожиданно, и было её слишком много: в этот раз что-то пошло не так. Тонкие темные ручейки покатились вниз по предплечью, огибая каждую выпуклость, каждую мышцу, заливая мутными озерцами все впадинки между мышцами и костями. Инстинкт самосохранения снова дал сбой: Эстет стоял и молча смотрел, словно околдованный, не в силах ничего предпринять. Он вряд ли смог бы умереть прямо здесь, вот так, истечь кровью от глупого пореза, но мог потерять достаточно крови для того, чтобы потерять сознание, погрузиться в темноту, чтобы ноги его стали ватными, подогнулись и не удержали его. Падение как раз могло бы добить: совсем рядом была тумбочка, по другую сторону - старая эмалированная чугунная ванна - идеальное место, чтобы при падении удариться головой и сломать себе шею, а то и вовсе проломить череп. Впереди была раковина. В фильмах часто показывают, как люди бьются головой об раковину, проламывают керамический поддон, раскалывают его, превращая свои или чужие головы в подобие разбитого о плоскую поверхность помидора. Эстет совершенно не был уверен, что всё будет как в кино: красиво, ярко и пафосно, - скорее наоборот, он был уверен, что это будет грязно и отвратительно.