Мелкие радости и большие гадости

      Выброс — явление по-истине ужасающее в своей мощи и красоте, по-настоящему убийственно опасное для любого человека, оказавшегося лицом к лицу с буйством стихиии и не нашедшим себе укрытия от этой самой стихии. Помимо убийственной силы Выброс был опасен для всех хомо и сколь бы то ни было сапиенс своими последствиями; другими словами, у абсолютного большинства представителей любых группировок, не ширяющихся поразительно мощными психотропами для повышенной устойчивости психики к Выбросам, или уникальных индивидуумов с поразительно низкой чувствительностью к подобным изменениям ноосферы, после любого Выброса следовал отходняк, и выглядеть он мог совершенно по-разному. Кому в этом смысле повезло больше, а кому — меньше, каждый был в праве решать для себя, однако, отходили все пр-разному, как и переносили сам Выброс: у кого-то просто повышалось давление, стоял звон в ушах, лопались мелкие сосуды и шла носом кровь, чей-то желудок выворачивало наизнанку от каждого Выброса, а у кого-то, наоборот, давление падало и он впадал в некоторое подобие транса. У некоторых особенно везучих симптомы могли сочетаться в самых отвратительных вариациях, тем самым добавляя активно хлопающую плохо прибитым шифером крышу и лезущих изо всех щелей внутренних демонов.       Вся группа Сплита была бы отличной иллюстрацией богатства и вариаций симптомов, решись кто написать научный труд или учебник по «правильному» переживанию Выброса. Если разделить симптомы на лёгкие и не причиняющие особого дискомфорта и особо тяжелые, несущие непоправимые последствия для ментального и физического здоровья, а затем распределить их по шкале, Киб и Кот однозначно оказались бы на противоположных её концах. Простой, словно валенок, в устройстве своей психики Киб, имеющий стальные нервы и такой же стальной желудок, практически не чувствовал воздействия Выброса на собственной шкуре, как и практически не имел «отходняка»: для него Выброс означал разве что сонливость и головную боль, и это было ему, как части группы, действительно на руку: он мог оставаться беречь покой товарищей даже на пике безумия Зоны, но в этом же была его слабость — приближения Выброса он мог просто вовремя не заметить. Его полный антипод — Кот — был счастливым обладателем не столько заметных физиологических симптомов, сколько абсолютно и неконтролируемо обрушивающегося под тяжестью каждого Выброса условного чердака, выпускавшего наружу всё то, что Кот так старательно прятал даже от товарищей по отряду. «Отходняк» у Кота был по-истине паршивым: по окончанию Выброса его трясло, словно наркомана во время ломки, скручивало мышцы, сводило безумными судорогами, заставляющими жилистое поджарое тело выгибаться совершенно неестественным образом, а лицо — непроизвольно искажаться в безумных гримасах, совершенно не присущих здоровому человеку. Следующей стадией «отходняка» для Тима становилось некое подобие кататонии: монолитовец сидел, подобравшись, поджав под себя согнутые в коленях ноги и обхватив их руками, раскачиваясь при этом из стороны в сторону с произвольной амплитудой, взгляд его при этом был совершенно пустым, устремлённым даже не в пол, а словно сквозь него. В какой-то момент не знающий всех тонкостей человек мог бы подумать, что Кот просто впадает в транс и, возможно, как раз молится своему ослепительно сияющему Богу, даровавшему ему новую жизнь и прозрение, однако, любой более сведущий в данном вопросе человек сразу бы заподозрил неладное.       В таком состоянии Кот непозволительно громко думал. Мысли его были спутанными, обрывочными, они гудели, жужжали и роились, словно потревоженные осы вокруг своего гнезда, и все были жестокими и опасными: приблизься, и тысячи жал вопьются тебе под кожу, изожгут тебя жидким огнём токсинов и, возможно, не оставят и следа от того, кем ты был раньше. Каково с такими мыслями жилось Коту, никто, кроме разве что Сплита, никогда и не спрашивал. Однако, у Сплита, как и у остальных Старших, наверное, было одно неоспоримое преимущество: они умели глушить для себя эфир, словно прикручивать громкость чужих мыслей у себя в голове, отгораживаться от чужих мыслей шестифутовым забором, сохраняя себя в целостности. Подобное преимущество было и у Киба, однако, причина была лишь в том, что он был глух на оба ментальных уха, а ещё полностью увлечён осмысливанием простейших вещей. Сложнее всего забитый обрывками мыслей «эфир» переносить было тем, кто был наиболее чувствительным к его изменениям. «Телепатия» у них была примитивной, простой, как тот же Киб, однако, именно Тихон и Ящик имели наибольший потенциал, слышали других в «эфире» даже когда те пытались говорить шёпотом, да и сами умели так же. Однако, Тихону повезло больше: он, хоть и не был Старшим, научился частично глушить для себя «эфир», чтобы чужая путаница в голове не свела с ума и его. Ящику повезло куда меньше: этой хитрости он так и не научился, хотя очень старался, ведь кошачье безумие всякий раз задевало волной и его.       В прошлый раз фантазия Кота разошлась не на шутку: мóлодец издали наблюдал за пытками воображаемой жертвы, упивался её страданиями и собственным отвращением к происходящему; в этот раз мысли его были отвратительно спутанны, прерывисты, при этом хлестали и самого Кота, и Ящика, словно длинный, свистящий на замахе хлыст. Моментами это было больше похоже на поток раскалённого воздуха, направленный прямо в лицо, пронизывающий до самого мозга, обжигающий что-то в глубине черепной коробки. Ящик невольно скривился — больше пары минут столь активного чужого самобичевания он вряд ли выдержит. Помощь кого-нибудь из Старших, бывалых и опытных, умеющих успокоить даже столь разгулявшееся внутреннее пламя, сейчас была бы очень ко времени, однако, Старшие были слишком заняты своими делами и чужую бурю в пустыне действительно не замечали. Ящик и рад был бы чем-то помочь Тиму, больно уж тот мучился каждый раз, когда приходилось отходить от издевательства Зоны над психикой, только вот он не умел, совершенно не представлял, что с этим делать и как помочь страдающему брату. Он мог бы остановить кровь, наложить повязку, зафиксировать повреждённую конечность, попытаться спасти чужую жизнь на поле боя, но был совершенно бессилен, когда дело доходило до страданий не столь физических, сколь духовных. Остальным, менее чувствительным, было в общем-то всё равно: они не ощущали чужих страданий столь остро, потому и не знали, что творится с их смешливым братом за тонкой стеной заброшенной квартиры. Тихон тоже всё чувствовал, оттого и бросал короткие взгляды на стенку, словно собираясь с мыслями, силами, взвешивая, стоит ли помогать. Наконец взгляд его мазнул по лицу склонившегося над разобранным пулемётом Ящика, выхватил отпечатавшееся и на его лице страдание Кота, от чего Тихон тоже скривился, обречённо вздохнул и поднялся с насиженного места: сочувствие или что-то сродни ему победило. — Спасибо. — одними губами прошептал Ящик уходящему в спину. Вместо ответа Тихон покачал в воздухе высоко поднятым указательным пальцем; что подразумевал этот жест пулемётчик понятия не имел. Остальные на уход Тихона внимания не обратили: Киборг продолжил копаться в очередном КПК, пока Леший самозабвенно чистил свою обожаемую винтовку, отложив слабость и плохое самочувствие на потом. Остальных в поле зрения не было, они были либо разбросаны по своим постам, либо были заняты в апартаментах в другом конце коридора с членами временно квартировавшегося там отряда.       Стоило шагам Тихона удалиться и замереть у входа в соседнюю комнату, как Ящик с облегчением выдохнул: жжение в мозгу несколько уменьшилось, дышать и вращать головой стало легче, словно кто-то вынул из его черепной коробки раскалённый штырь, и теперь в ней воцарилась относительная прохлада. Однако, обрывки чувств и примитивных мыслей все ещё долетали до Ящика, как и отголоски звуков, рождающихся где-то в глубине соседнего помещения. «Эфир» на несколько минут оставался практически чистым, лишь где-то вдали, словно за несколькими стенами, плескалась странная, необъяснимая тревога Кота. За стеной определённо что-то происходило. В какой-то момент Ящик вдруг осознал, что мысли в эфире окончательно стихли, словно Тихон дёрнул какой-то рубильник, то ли отключив восприятие Ящика, то ли просто заглушив не только свои мысли, но и мысли Тима. В соседней комнате что-то стукнуло, судя по звуку, хлопнулось на пол и то ли само покатилось, то ли было отправлено катиться чьим-то не очень сильным пинком. Где-то там фыркнул, а затем вдруг засмеялся Тим, сначала тихо, по-доброму, а затем громче, надрывнее. Вряд ли смех его был слышен вне квартиры, но и эта перемена казалась несколько странной. Ящика вдруг передёрнуло: в грудь словно плеснули жидким азотом, всё внутри от этого сжалось, потяжелело, а затем будто оборвалось, словно кто-то воткнул ему прямо в грудину сквозь замёрзшее нутро огромный железный штырь — столь явно вдруг вылез наружу ничем не прикрытый страх Тима. От этого вдруг стало не по себе: чего может столь сильно бояться кто-то вроде Кота? Первый же ответ, пришедший на ум пулемётчику, был прост, и в простоте своей страшен: смерти. Думать о том, что Тихон, уставший от вечных мучений товарища, может милосердно отправить его в мир иной, накликав на себя гнев Старшего и гнев Всевышнего, было бы глупо, но происходящее слишком сильно перестало нравиться Ящику. Страх вдруг стал уменьшаться, словно отходить на задний план, словно кто-то изо всех сил старался его заглушить, не выпустить наружу, или же делал вид, что старался. Теперь внутри Кота ощущался не только страх, но и растерянность. За стеной что-то стукнуло, затем предательски громко скрипнули старые пружины. Разобранный пулемёт был тут же оставлен до лучших времен, а сам Ящик резво вскочил на ноги и в два шага уже оказался у двери, готовый выскочить наружу в любую секунду. В коридоре было темно и тихо, вырваться прыжком в такую черноту было бы глупо. Ящик медлил, прислушиваясь, но так и не смог ничего уловить, кроме забивающей «эфир» тревоги Кота, медленно стихающей от чьих-то потуг.       Когда утопающий во тьме коридор оказался у него за спиной, оказавшийся у дверного проёма Ящик не сразу понял и даже не осознал происходящее в комнате, а потому, утонув во мраке, внимательно наблюдал за происходящим, не смея хоть как-то обозначить своё присутствие. Опасаться за жизнь Кота теперь было незачем, но и уйти сразу, резко развернувшись, спугнув, всё испортив, тоже казалось неправильным, и мысль эта странно давила на голову, словно подталкиваемая извне. Снова надрывно скрипнули пружины старого дивана. Теперь бояться незачем: теперь это уже Кот нависает над Тихоном, упираясь в край подлокотника. Руки его были предельно напряжены, все мышцы под тонкой полупрозрачной кожей — натянуты, словно канаты, лицо бледное, словно «приступ» только закончился. Глаза у Тима, повёрнутого ко входу практически в профиль, в холодном свете фонарика были бешеные, уже не янтарные, а жёлтые, словно у настоящего кота, Тихоновы же — совсем прозрачные, словно слепые, подёрнутые мутной поволокой туманящегося рассудка. Добавь одному из них какое-либо подобие оружия хотя бы в одну руку, и Ящику стоило бы ужаснуться: столь сильной со стороны казалась их ярость, холодная, как тот самый штырь, что словно пробил нутро пулемётчика парой минут ранее.       Тихон словно выжидал, то ли подходящего момента, то ли реакции Кота, то ли внезапного озарения или гнева Господня. Ему нравилось ощущать как с каждой секундой белеют костяшки и пальцы Тима, сжимающие обивку дивана над его плечами, как щекочет его лицо дыхание Кота, пахнущее мятной жевачкой — это он его так «успокаивал» поначалу, когда вспомнил, что жевательный рефлекс снимает напряжение, и сделал это очень кстати. Он наслаждался, упивался каждой секундой, каждым моментом, когда в Коте уже не было страха, и делал это так явно, что позволил узнать об этом всем, кто того пожелает; благо, желающих было мало. Нервы Кота были уже на пределе, настолько, что, кажется, коснись его рукой прямо сейчас — и полетят искры, словно ты за оголённый провод схватился, а не коснись, и он потеряет самообладание, потеряет самого себя. И Тихон наконец выбрал, решился, коснулся. Одно краткое касание, и Тим, натянутый, напряжённый, словно сжатая пружина, всем телом подаётся вперёд, навстречу сухой ладони, бережно поглаживающей шрам на его загривке. Ладонь Тихона осторожно скользнула вокруг по шее Кота, большой палец едва коснулся его кадыка и скользнул вниз к адамовому яблоку. Силой притягивать Тима к себе Тихону не пришлось: лёгкое касание его чуть выпирающих из-под отопырившегося ворота футболки ключиц, ладонь Тихона, пальцами вперёд нырнувшая в просвет между грудными мышцами, и всё тело Кота разом подалось вперёд ещё сильнее, лицо практически поравнялось с полулежащим на диване. С такого положения Тихон уже мог сделать всё, что ему заблагорассудится, но вдруг передумал. <      Плавное поглаживание по груди, заставившее Тима закрыть длинными ресницами глаза и задержать дыхание, дабы не издать ни звука, резко оборвалось, рука Тихона скользнула вниз по рёбрам, щекотно перебрав по ним тонкими пальцами, и вдруг ухватила Тима за поясной ремень, а к тому времени, как Тим осознал, что руки на его ремне было уже две, и держали они его достаточно симметрично, Тихон резко и сильно дёрнул его за пояс, заставив центр тяжести сдвинуться, от чего Кот пошатнулся на руках, но устоял. Однако, выбора у него не осталось, как и точек опоры — край дивана начинался сильно выше колена, а упереться мысом ботинка в пол уже не удавалось — слишком высоко Тим оказался. Выход был только один: подогнуть ноги в коленях и опуститься сверху на Тихона в надежде на то, что именно этого он и добивался. Однако, едва усевшись, Кот неуверенно заёрзал всем корпусом, сомневаясь в правильности принятого решения. Сомнения его были прерваны нечленораздельным мычанием Тихона, вдруг вырвавшимся сквозь стиснутые зубы, в котором вертлявый Кот не разобрал ни слова, но на всякий случай вскинулся и резко привстал на неудобно согнутых коленях — боялся навредить и сделать больно своему весьма своеобразному спасителю. В ответ Тихон разочарованно вздохнул, но тут же улыбнулся забавной реакции Кота: Тим подобрался настолько, что был готов вскочить и бежать в любую секунду, напрочь забыв обо всём. Добивался же Тихон совсем не этого. Шумно выдохнув, Тихон снова мазнул кончиками пальцев по рёбрам Кота, прошёлся вниз, до самого ремня, затем опустил ладонь на напряжённое бедро и деликатно надавил, опуская Тима обратно. Выгнувшись, словно настоящий кот, Тим, худой и поджарый, упёрся ладонями в плечи лежащего под ним Тихона и склонился к нему, едва не коснувшись его лба своим — теперь была его очередь медлить. Каждое прикосновение этих двоих словно давало разряд такой мощности, что его покалыванием на кончиках пальцев и на загривке ощущал даже стоящий в коридоре Ящик, и почему-то он был почти уверен, что отголоски этой электрической бури должны были ощущать и остальные. <      Наконец Тихон освободил вторую руку, путавшуюся до этого в чёртовом поясном ремне Тима, и, обхватив его за шею, бросил секундный взгляд на дверной проём и наконец притянул Кота к себе. «Смотри и учись.» — словно услышал в своей голове Ящик голосом Тихона за секунду до того, как губы двоих сомкнулись в беззастенчивом поцелуе.