Мелкие радости и большие гадости

"Любой порок, лишь попробуй кусок - станет тебе угощением. Робкий глоток, страшной силы поток - так снисходит прозрение". Лидия Радек, сборник "Сонм", 20** год. *** - Ф-у-у-у-х! - с натугой, до ежового покалывания под рёбрами, выдохнул вытянувшийся Юрка Помело, выпячивая толстые губы приплюснутым каналом. Путь уже ощутимо измотал его тело и разум, выжал из него всё, как сито для протирки помидоров, острой, режущей, настырной костью встал поперёк горла, вовсе не собираясь заканчиваться. Сталкер ведь не прошёл и его половины. А квадрицепсы уже струнно вздрагивали при каждом усилии, стремлении переложить на них всю нагрузку. Закорки под увесистой поклажей смиренно клонились к земле, один из суставов время от времени провисал ниже собрата, сколько не старайся сосредоточиться и держать баланс — сколиоз, злобная штука. Думать о ней — только нервы трепать. Где-то прямиком за сердечным центром терзаниями давали о себе знать два, если верить ощущениям, позвонка. Ощущения эти были пренеприятнейшими. Чудилось, что прямиком в межпозвоночные диски рабочей дланью кузнеца вбили под разными углами по охапке чопиков, шкантов, может даже дюбелей. На каждое неравномерное — а только такие и могли быть в нынешнем состоянии мужчины — движение стерженьки эти отвечали по уставу: резью вкручивались ещё глубже, острее, надёжнее. Шея обратилась в Южный Камень, прямиком из Ливана, и повернуть глыбообразную часть тела было весьма непростой задачей. Лёгкие посовещались, сверились с отчётностью и сократили половину персонала, следовательно и функционала — дышать было всё трудней. Вот и никотиновая зависимость сказывалась. Наверное. В конце концов, пятки какая-то потусторонняя воля вдавливала в землю, желая опрокинуть путника на те самые торчащие из спины шипы. Делать было нечего, оставалось только противиться и балансировать. Впрочем, Юрий вовсе не унывал, ему было чем занять «думалку». Мысли же, как всем известно, чуть ли не лучшее обезболивающие. Распирало его от блаженства, фарта, кортизолового колебания нервной системы. Ведь такое с ним впервые! Это путь наверх, к большим людям, крупным заказам, авторитету, славе, богатству, да ко всему вообразимому и даже невообразимому, чёрт возьми. Только бы всё срослось. Грузный, массивный, пузатый «Бархан», утягивающий назад, напоминал весом о том, что в нём, помимо походной шарабары и результатов мародёрства, уютненько пристроился, завалившись на серенький бочок, пятикилограммовый контейнер для артефактов из новейшего сплава металлов — гладкий прямоугольный параллелепипед. Вещичка редкая, такую только у учёных выручить можно. При воспоминании о том, как пришлось срамословить с профессором Агаповым, какими правдами и кривдами выцыганивать у лабораторной крысы «важнейший инструмент для транспортировки аномальных образований, используемый только при крайней необходимости», скольких бессмысленно сожжённых нервных клеток стоило утверждение падлоухой необходимости, начинали скрипеть и стачиваться сжатые в мёртвую хватку зубы. Яйцеголового Помело видел насквозь: ему, откровенно говоря, чхать хотелось на жизни местных бродяг. Главное только, чтоб образец к нему в руки попал в целостности и сохранности, дальше же «посыльный» мог благополучно отбросить копыта, желательно за территорией мобильного научного комплекса, дабы не тревожить охрану оного, не нагружать лишней работой и без того устающих военных. Да и с одиночками естествоиспытатель работал редко, отдавая предпочтение «Военсталам», институтским «Командировочным». Впрочем, древнегреческая Тюхе пару раз оказалась на стороне Юрки и тому выпал случай втереться к этому дряхлому старикашке в некое подобие доверия. Скупердяйство, опасения, мнительность так и опутывали терновым венком плешивую башку учёного. Тем не менее, их можно было угомонить, если приложить дюжие усилия. Даже после того, как сканер засёк в «Драконьем Дендрарии» инородную, незнакомую аналитической системе активность, Агапов долго, по меркам Зоны, мялся, ломался, перепроверял данные, видимо надеясь, что группа Шестого закончит работы у «Теплосети» раньше назначенного срока и можно будет сразу перенаправить их в «Дендрарий». Не срослось, Шестой застрял, как поплавок в сливном бачке, а премию седовласому грамотею хотелось, вот он послал уже почёсывающего ладошки Юрика по этому делу, недобро бурча под нос предостережения. Боялся небось, что «вольник» упрёт драгоценный контейнер, продаст Солёному или Зогу, авось и первому-встречному состоятельному шарпальщику и будет таков. Да только что оставалось служителю науки, кроме как довериться другому такому шарпальщику — за принципиально новый образец платят много. НИИ «ЧАЗ» же заплатит быстрее и больше всех, тем более — это официальная структура, а значит есть и какие-никакие гарантии. Так же рассудил и Помело, прикидывая, что плодотворная кооперация со временем принесёт ему куда больше, нежели один радикальный прыжок выше головы, толкни он даже контейнер с уникальным содержимым. Могли ведь, в теории, официально трудоустроить. Там и условия, там и зарплата, там и продвижение по карьерной лестнице. В перспективе можно стать эдаким куратором группы: тогда знай себе, в бумажках копайся и получай поболее тех, кто подыхает по ту сторону периметра. Сказка, если одним словом. Вот только до такой сказки лежал протяжённый, окольный и непроглядный путь, на тропу которого сталкер вступил ещё вчера. Объектом интереса оказался «Душевный Бублик», «Двойная Душа», «Инь-Ян». Наименования конечно были рабочими, зато Юрий уже присвоил себе право выбрать его для диковинной мутации пресловутой «Души». Опосля он уж как-нибудь подберёт пафосный ярлык для неординарной штучки, вписав свой труд в историю. Первый слой «Двойной» был как всегда «нестабильным», гелеобразным, будто сотрясаемым каждым потоком ветра. Подстраивался под ладони носителя, оседая в них покрепче, вибрировал, на манер медузы, вытащенной на берег развесёлым туристом. Но он отнюдь не был прозрачным, как то предполагал оригинальный образец. Метались в нём какие-то спрессованные остатки диковинных растений, веточки, песчинки, пыльные сгустки, точно блёстки в снежном шаре. Второй слой был диким цветовым кругом, сумбуром, сумятицей, неритмичным диско-шаром в оттенках синего: определялись сизый, лазурный, индиго, кобальтовый, ультрамариновый, сапфировый, бирюзовый. Они все переливались, клубились, спутывались между собой и затухали, тут же разражаясь язвами и метастазами в другом месте. Все эти процессы были настолько мелкими и неуловимыми, что сливались в хаос. Но хаос столь гармоничный, что тело брала дрожь, а глядела теряли фокус, словно утопая в роднике красок. На это всё было бы буквально невозможно смотреть, если бы не третий слой — зияющая золотистая спираль, заточённая, как муха в янтаре. Монолитная, неподвижная, нерушимая, такая тёплая и ласковая. Однако в «бубликовой» версии, как можно догадаться по названию, на месте спирали простиралась пустота диаметром в пару сантиметров, расширяющаяся у краёв, сужающаяся ближе к центру сферы. В неё даже, пожалуй, можно было бы просунуть средний палец, но пусть уж лучше этим промышляют в лабораторных условиях, коли им придёт такое в голову. Из-за отсутствия третей прослойки, структура «Души» подверглась искажениям: спираль как бы вытолкнуло во второй пласт, разбив на две — по правую и левую сторону — громадные для одноклеточных организмов, инфузории туфельки, уже нисколько не закреплённые янтарным раствором, вроде бы как даже наполненные цитоплазмой, ядрами, вакуолями, только без ресничек и трихоцистов. Теперь лжеэукариоты могли свободно перемещаться по светопреставлению, купаться в нём, нарушать покой и без того дисгармоничного пространства. Вот только встретиться никак не могли — сколько ни крути артефакт в руках. Один вверх, значит другой вниз, и наоборот. Прям ровно что разные полюса. Это всё мужчина успел разглядеть всего за минуту, после чего поймал себя на мысли, что бредит, теряя самообладание и доступ к собственным недрам разума, поскорее запихивая «Псевдо-Душу» в уготованное ей вместилище, закупоривая его герметичной крышкой, удерживая кнопку, по заверениям создающую внутри вакуум. Он даже не был уверен, что образование таково, каким его утвердил мозг, однако проверять вовсе не тянулся, даже мыслей таких не было. Страх перед явлениями Зоны был велик, и назвать его необоснованным выходило с трудом, в особенности когда толк шёл о чём-то малоизученном или не изученном вовсе. Конечно, знания о природе здешних вещей в основе своей выжимаются из человеческой плоти и крови, перетёртых в муку костей, поставленных на кон судеб, тем не менее, вряд ли кому-то хочется стать таким вот первопроходцем. «Инь-Ян» же резко напоминал о себе, даже через свою «темницу», стенки рюкзака и ткань «Зари»: обдавая пустынной жарой трясущееся в эту пору тело. Мышцы выжигало черствой омертвелостью, по позвонкам будто проходил слюнявый шершавый язык, передающий секретом электрические конвульсии, с завидным рвением истязая те самые грудные позвонки, что были поражены протрузией или грыжей. Сердце бешено убивалось об рёбра, уши будто запихивали в советские вафельницы, а из носа лились сопли, как из подтекающего крана: мерно, без остановок. Впрочем, только стоило этому окончиться, как лавиной накатывало облегчение и покой. Одиночка неописуемо хотел верить в то, что это всё иллюзия, обман, лихорадка, вызванная проказой или отравлением, полученным в химической среде, болями, нестабильным воображением. Не мог контейнер быть повреждён, не мог Агапов выдать ему не экранированное оборудование, он может и скаредный, да не глупый. Оставалось только списывать всё на вышеперечисленные факторы. А приступы всё не прекращались. «Бублик» всем этим без затей морил не токмо организм, в охапку грабастал ещё и такие подуровни сознания, о которых до этого и размышлять не приходилось. Душу, что ли, как бы иронично оно ни звучало. Во время каждого «наплыва» ментальность сама отчего-то устраивала акт скорби по почившему в аномалии Толику. Пусть из него и мог получиться порядочный бродяга с большой дороги, однако, подох он как самая простая отмычка — глупо и беспечно. Юра тогда не предупредил его заранее только потому, что был уверен в своём подопечном. Разве что слепой бы не заметил такую жадную «комариную плешь». Из-за опрометчивости идиота пришлось лезть в «Дендрарий» самому, тратить вторую упаковку драгоценного «Антитоксиканта ИП4», портить и без того потрепанный временем комбинезон. Так чего жалеть дурака, который погиб бесславно, так ещё и проблем создал? Помело не знал. Вопреки его рациональному неведению предсмертный вопль из головы всё никак не улетучивался. Такой безэмоциональный, звонкий, дрожащий и протяжный. Будто помирает человек и этим криком всего-то хочет разнести сей факт по округе. Ни тебе боли, ни страха, ни чего-то лишнего, людского, чувственного. Сигнал. И всё тут. В нём укрылся Фобос, его слуги - гнусная менжа, стылая смута. Крик как кассета проигрывался снова и снова, заставляя чувствовать себя паршивее забитой дворовой псины. Мужчина радовался только тому, что не видел самой разрядки «плеши» - отвернулся проверить тылы, впрочем, воображение даровало вполне чёткую картину произошедшего — опыт в наблюдении всё же имелся. Тушку едва отрывает от земли, режет на куски, рвёт, кромсает, шинкует. Так ещё раз. И ещё. И ещё. Пока попавший внутрь гравитационного капкана не перестанет хоть отдалённо напоминать что-то цельное. Всё это происходит быстро, едва уловимо. Потом подрагивания воздуха и лёгкий гул. Мерзость. Со смерти Анатолия всё и полетело к паркам, в их распростёртые объятия. «Двойную» вытащить удалось без эксцессов, несмотря на это она оказалось дико своенравной, отходя от «знакомства» ходок проглядел подтянувшихся к «Драконьему Дендрарию» мерков, благо хоть успел окружным путём уйти, только вот следов после себя оставил больше любого чернобыльского секача — времени на грамотное отступление не было. Существовала конечно вероятность, что наёмники заявились в округу по каким-то своим делам, но в похожие совпадения верить было слишком опасно для своего существования. Архианомалия находилась на самом краю локации, поодаль от всех сталкерских стоянок, тем более лагерей. Особого интереса не представляла, редкостью «детишек» не отличалась, гостей встречала только в самые «неурожайные» месяцы или недели для её сестёр. Поодаль опасная стена «Хмари», логово Кровососов. К тому же у «синих» здесь отвратительная репутациях, да ненавидят их просто после ряда происшествий. Нечего тут было делать Синдикату — резюмировал Юрий. Вот и выходило, что лучше быть живым параноиком, чем… Чем мёртвым. Такой элементарнейший тезис подгонял лучше любого пинка, злостного обещания, горького проклятья. От того удавалось вариться в потоке рассудка, принимать и отпускать взмыленные думы, идти наперекор скребущей боли, противиться выходкам артефакта, кротко внимать «заевшим» воплям отмычки, давать простор мечтам о утопичном будущем, но идти. Идти, балансируя между скоростью и осторожностью, не помышляя о перерыве. С таким багажом Юрик вышел из-под кружева чёрных ветвей, олицетворяющих собой кургузую дубраву. Тяжёлой поступью покорив вару, остановился на взятой высоте, оглядывая впереди лежащий путь — стоило прикинуть, как далеко он от протоптанных дорожек. На горизонте, куда ни глянь, лес, преимущественно хвойный, однако до него плестись километра два-три, потом ещё по лесу где-то столько же, если ориентиры правильно высматривать, только потом можно выйти к распутью, от которого не так уж далеко до хором Солёного. Там можно будет переночевать и наймиты туда не сунутся. До бункера он уже засветло не успеет, тут без шансов. Всё этот отятой крюк. Перед ним же лежала степь. Нехорошая, чахлая, грязная и тёмная, с режущими органы зрения апельсиновыми кляксами песка, каждая на пару метров. Ни зажатого кустика, ни незваного деревца, только жухлая трава лабиринтами, едва вздымаемая дуновениями, так сразу же приникающая к матери-землице. Почерк угадывался. Сконцентрировавшись Помело отметил: местами почва вздымается, «булькает», из неё при этом тоненькими — сразу не заметишь — гейзерами выплёскиваются крупицы песка, пыльца, крошки дёрна. Они разрастаются сакральной балчиной, замирая в невесомости. Более не было нужды созерцать, дело ясное - «Пудра». То ли всё-таки аномалия, то есть архианомалия, так как предоставляет себя для размещения прочих гадостей Зоновских, то ли преобразование самого грунта, протекающее по немного иным законам. Слишком молодой феномен, светлые умы ещё не пришли к единому мнению, покамест время теорий. В принципе, вещь не страшная и жизни не угрожающая, если время суток дневное, а на тебе качественный противогаз. Заметить проще простого, пройти можно спокойно, ничего не почувствуешь. Но упаси тебя Семецкий оформить марш-бросок через всю равнину ночью. Лёгкие через час-другой методично растопит до жидкообразного состояния, слизистую изведёт подчистую, кожу счистит, ровно лук отшелушит, волосы с тела взымет. Впрочем, пациент помрёт ещё на пункте с лёгкими, за остальными последствиями наблюдать останутся живые скептики. Да, находились и такие. Гражданский ГП-7 с сопротивлением налез на лысую черепушку, прилипая к ней на манер жадного осьминога. Мужчина подтянул одну лямку, другую, проверил герметичность — без неё никуда. На всякий случай сменил фильтры, решив, что экономия на здоровье свеч определенно не стоит. Теперь он, грозно пыхтящий в свою защитную маску, готов к спуску. Можно конечно было обойти это чудо природы по левую сторону, углубляясь в пущу, только это ещё один крюк. Тогда ночь точно придётся встретить под открытым небом, за последние сутки же, часов сна с натяжкой набиралось три. Значит, вечерняя прогулка превращалась в самоубийство. Плюс, если потенциальные преследователи не дураки, то они не одной группкой за ним устремились. Перехватят — как пить дать. Да и вера в себя имелась, это может у ландскнехтов нормального проводника нет, они больше стрелять выучены, а вот толковый сталкер «Пудру» проскочит только так. Стоило пройти не больше пары десятков метров, как созерцательные функция, общая концентрация, позывы неврозов пришли в свербящее возбуждение, воспалились, пульсируя по границам телесной оболочки. Ничего удивительного. Обычная сталкерская привычка. Вот и мышцы будто скрутили, как полотенце, выжали из них всю влагу, оставив те надрывно растянутыми, иссушенными, напряжёнными до предела, до усладительной корчи. Теперь каждое напряжение и растяжение мускулов стало педантичным. Теперь он видел всё. Степь открылась ему с чёткостью, определённостью, свежестью, источая односложность. С каждым битом детектора серое вещество бродило, повышая активность любого атома тела, фокусируя мечущиеся окуляры на нужных объектах - только успевай всё осмысливать. Вот, на юго-западе чёткость мира исчезает, плавится и дрожит в страхе - «Мясорубка», даже две, вторая значительно меньше и слабее. Из неё ещё, может, и получится выскочить, не то что из «взрослой» и «состоявшейся». Ровно на сто восемьдесят градусов уже вихрится судорожное нечто, прямо частицы охрового газа - «Птичья Карусель», подлая и голодная, ибо останков тел рядом нет, что делает ту неприметнее. Восточнее был палисад бунтарской тропосферы с набухающими и лопающимися облачками воздуха — то жарки, большое семейство, из-за них придётся рисовать знатный круг, а ведь дальше по проложенной в уме тропе плескался голубой туман — ознаменовыватель гроздей «электрических пауков». Но Юра шёл быстро, почти без остановок, Десница метала болты, гайки и прочий лёгкий проржавевший хлам без промаха, ощущаясь футуристическим имплантатом, рассчитывающим всё до мелочей, соблюдавшим тонкости, учитывавшим детали, бившим ровно в цель. Такого с ним не было давно, если вообще когда-то бывало. Мужчина чувствовал себя наравне с Лесником, Проводником и даже Картографом. Взбалмошно, без всякой на то причины всё описанное вторглось к нему, скрутило, накидывая гарроту. Сталкеру случалось зазнаваться, в этом была его слабость, однако, осознание оной обычно приходило потом, да вот в чернозёме «Пудры», в её шёлковых песках, всё было растолковано на иной манер. Надменность была ощутима, уславливалась в текучих шажках, выверенных фазах функционирования диафрагмы, вздрагиваниях кончиков пальцев на каждой из пар конечностей. Помело отрицал её, точнее пробовал это делать. Спесь, в противовес таким усилиям, отдалилась, перескочила в неизвестную плоскость, выбираясь из отведенной ей полочки, тая в ликворе, не теряя при этом хватки. От этого в недрах расцветала пустота, сковывая попытку за попыткой, серой хрущёвкой возвышаясь со всех сторон света над маленьким человеком, закатывая его мысли в бетон. Сейчас можно было только продвигаться вперёд, акцент сместился сюда. Его заткнуло подсознание. Вместе с тем нельзя было не подчеркнуть для себя, как же красиво шло перемещение, будто по следам на снегу, заботливо оставленным самим собой из прошлого, а может даже из будущего. Будто область была полосой препятствий в учебном лагере, заученной за время практики до каждого бугорка. Почва под ногами пружинила, липла к ботинкам, растекалась, скатываясь в водяные шарики чёрно-оранжевого цвета. Но ступни адаптировались к этому, вылавливали ритм и отныне такое непостоянство играло им только на пользу: двигаться получалось быстрее, ловчее, резче. Тут он проскочил меж двух «каруселей», изгибаясь лентой под давлением тисков хилой щекочущей гравитации, там прошёл в метре от хищной «электры», явно усмотрев, как кокетливый язычок разряда чуть облизнул его мысок. И всё со снайперской точностью, без заминок, так, словно маршрут принял вид боевого столкновения с порцией танца, гимнастики, шалости наконец. Дыхание сбитое, впрочем, без одышки, руки как из мёрзлого пластилина и прижаты локтями к рёбрам, ноги в противовес пластичны, послушны, энергичны, раскованы. Зенки скачут, как ошалелые, под ложечкой набухал сгусток чего-то горького, как сама полынь. Так, миг за мигом, секунда за секундой, минута за минутой исполнялось безучастное строгое маневрирование и было оно прекрасным. Лысый мужчина в конце концов застопорился, разом отсекая все пляски с бубном, что остались где-то там, за спиной. Остановка была столь резкой, что нижние конечности парным плугом вцепились в кашеобразную почву, а корпус по инерции гнущимся прутиком выдвинулся вперёд. Помело равновесия не потерял, поймал себя, ладонью придерживая рвущуюся вперёд грудную клетку. Шуйца же его придерживала шею, одновременно ощупывая ту, пробираясь сквозь слои шемага. Агальцы наткнулись на сетку до сей поры не ощутимой испарины. Влага была везде, о чём обострившиеся сенсоры тела поспешили рапортовать. Под противогазом толстобрюхие капли катались с широкого косого лба, как ребятня с горки, приземляясь на острый вздёрнутый нос, пухлые щёки, выступающий овальный подбородок, впоследствии скапливаясь у него в мизерную лужицу. Плечи со спиной как есть горели, каждый тяжёлый такт вентиляции лёгких растапливал горнило в районе больших ромбовидных вместилищ мышечной ткани. Пространство подмышек таки заквашивалось, спёрлось, бурча. Кожу там ровно что подтопленным мёдом помазали. Ниже же уже всё прибывало сперва в умеренных, а потом уже и весьма прохладных температурных диапазонах. Стопы, оказывается, окоченели вдруг, однако пота на них тоже было порядком. Происходило что-то неясное. О «Бублике» Юра и думать уже забыл. Или не хотел. Наваждением прибило потребность отчётливо зафиксировать картину мира вокруг, вникнуть в неё, прожить этот момент с ясностью. Будто воротится сталкер и сразу сядет писать пейзаж по памяти, и станет сие художество делом всей его жизни. Что же, ради такого можно и поднапрячься. Небосвод был монотонным, плавным, отшлифованным донельзя, будто над горе-Чёрчем символично натянули холст, мглистый, матовый, мерклый, полный беспроглядной ртути. То ли сегодня было совсем безоблачно, то ли напротив: небесных масс было так много и были они так похожи, сплочены, идентичны, что сквозь полные осевых белёсых разводов окуляры противогаза казались одним целым. Кружась, завихряясь, чудаковатой винтовой лесенкой оседал бус. Он был робок, нежен, напуган даже самыми плавными соприкосновениями с физическими объектами. Погодному явлению явно хотелось витать в воздушном пространстве постоянно, падая и падая вниз, без цели, без промедления, без препятствий. Падение ведь так бесподобно. Чистейшая диктующая воля, авансом принятая неизбежность, суть без начала и конца. Пропущенная через самое тонкое сито мжица была ледяной, потому каждое из редких соприкосновений с ней щипалось немотой. В первые мгновения даже появилось ощущение, что бусинец, на пример всяких там частиц нейтрино, выборочно проходил сквозь резину, разбиваясь на физиономии, снова общаясь к своим привычно-водянистым свойствам. От такого глюка всю морду перекосило цепью защемлений, освободив нервы только когда мозговой центр принял факт того, что это выделения потовых желёз просто поостыли. Только резко как-то. Ветер был удалым, лихим, то посылая свои порывы от души, лупя как нагайкой, то осекаясь и отступая для нового выпада. Вроде, идти на встречу такому должно быть нелегко, но лобастый мужчина трудностей не испытывал, разве что порой куда-то под одежду просачивался студёный поток, порождая россыпи набатных мурашек, но то не страшно, терпимо. Растительность, на взгляд так мутировавшая осока, только палевая и полупрозрачная, тряслась перед непогодой, обтираясь об штанины. Помело его не чувствовал, но был готов поклясться, что вокруг, гонимый отовсюду, скитается тяжёлый и кислый запах прелости, застоя. Мужчина вдруг вперился в небольшую, всего метров пять длинной, вздымающуюся рыженькую дюнку, что расположилась совсем рядом. Он ведь, вроде бы, приметил её ещё в начале пути, хотел как можно скорее до той добраться, чтобы не думать об открытой спине. А он ведь и не думал совсем, пока шёл. Никакой паранойи даже не наблюдалось. Вот ведь диво. Медленно, борясь с металлической болью в шее, вольник повернул голову на девяносто градусов, кинув взгляд через правое плечо. Пусто. Тихо. Только аномалии подрагивают, вибрируют, «шушукаются» между собой. Ему повезло, что он так быстро проскочил это поле, можно было нехило застрять в такой круговерти и тогда верно пришили бы. Впрочем, теперь всё позади. Теперь здесь застрянут корыстные маньяки, а может даже струхнут и пойдут путём нормальных героев, как учил Владимир Николаевич Коростылев. Как бы то ни было, «туфля теперь на другой ноге» или как там у англичан? За дюной обнаружилось, что дальше ловушек Зоны в разы меньше, однако, они жирнее, прожорливее, злее. Из этого же вытекало, что те, в большинстве своём, становились куда более приметными и обособленными. До чащобы оставалась пара сотен метров, Юрка шёл довольный, можно даже сказать в приподнятом настроении, представляя себе озадаченные рожи своих мнимых гонителей. А «Инь-Ян» никак не унимался, дразня сам эфир вокруг. Выходки его уже начинали походить на норму. *** "Когда смерть в тени ветвей, Её сложно угадать. Идя по пятам за ней, Ты не забывай плутать". Лидия Радек, "Пуща", 20** год. *** Сперва лес представлялся смесью плюгавых, отстранённых друг от друга хвойных и широколиственных пород, полнился прогалинами, просеками, но чем дальше Помело продвигался, тем яростнее вокруг него возрастала темнохвойная монархия. Наконец он, сам не заметив масштаба перемен, очутился в гордом, статном и дружном царстве елей, пихт, кедровых сосен. Реже встречался верес, но вот запах его стоял повсюду, шибая в нос, щекоча его ворсинки, скобля по горлу. Повсюду было как обычно беззвучно, невозмутимо, безучастно. Однако покой этот давил, действовал на нервы, насаждая свою молчаливую волю. Каждый нежданный треск под подошвой, каждый суетливый шорох, каждый неровный вздох и выдох воспринимался невежеством, неотёсанностью, грубым пренебрежением местными устоями с его стороны. Оттого, ожидая раскатов гнева, приходилось чересчур сильно концентрироваться на своём зычном шествии и на судорожных осмотрах местности на предмет угрозы. А её не было. И от того становилось дико тошно. Характерная для ельника затененность скооперировалась с надвигающимся сумерками, пропуская между широкими стволами рубленные полосы темени, обнимая ими всё, свивая вокруг маленького человека покрывало из них. Человек этот чувствовал себя котом в мешке: ничего толком не видно, а угроза молнией потрошит черноту. Влага и холод укрылись во мраке и действовали теперь из него, Юра подмечал, что, несмотря на давно снятый ГП, ему едва ли стало легче дышать: в потёмках можно было развесить целую плеяду топоров. Исполинские деревья, вширь и ввысь пуще среднестатистических раза в полтора, а то и два, одноярусным пологом перекрывали любой доступ к небесной тверди, позволяя лишь раз в сотню-другую метров уловить зеницей жалкий обрывок серости. Внизу же вечно путались, извивались, цеплялись витыми усиками какие-то растения. Сталкер такие охарактеризовать глубже чем "трава-мурава, что ходу мешает" не смог бы, а вот любой студент-ботаник обнаружил бы майник двулистный, седмичник, кошачью лапку, грушанку. Чуть севернее даже был расположен черничник, но у мужчины не было желания заниматься его изучением. Кукушкин лен устилал всё, до чего не смогли добраться здешние травы. Он был склизок, мягок, надут изнутри. Впрочем, несмотря на все препятствующие минусы, был и один увесистый плюс - аномалии встречались крайне редко. Безмятежность так никуда и не делась, флора хранила спокойствие, фауна о себе знать не давала. Тем не менее, подозрения и тревога пошли на убыль, как только Помело выбрался из заросшего кислицей овражка, перебрался через неестественный, искажённый, раздутый вал, который будто оставил после себя гигантский слепыш. Думать о вероятностях наличия такой огромной твари, неуклюже ступая по рассыпчатым торфяным кускам, было неуютно, пусть и существование её было почти невозможным. Почти. Не стоило забывать, что "Зона" и "Невозможно" - понятия плохо стыкующиеся. Днесь сие был пройденный курс, а прямым его продолжением становилась впору прилежно протоптанная, отныне безотлагательно отходящая во власть зелёного покрова тропка. Такую и не заметишь сразу, нужно к бортикам земляным приглядываться, они ведь дольше всего стоят-сигнализируют. Эти места Юрик уже как-никак знал. Если верить внутреннему компасу, то при развороте на девяносто пять градусов, можно было выйти к "Охотничьим Угодьям", в которых бродяге приходилось бывать на вольных хлебах, и где всегда в обилии водились кабаны, плоти, собаки разной паршивой масти. Сюда же мутанты почти не заходили, сюда никто, исходя из логики, не заходил. Бывают такие места даже на аномальной территории, где никому нечего делать. Вершей расточительных кругом нет, любителей их обездолить, стало быть, тоже, а зверьё не очень любит друг друга жрать, им человечинка явно повкуснее кажется, вот и гнездятся они там, куда добрый люд сам с ружьём наперевес отправляется с целью обогащения. А оно и правильно: гора сама к Магомету идёт. Отпустил его "Дендрарий", отпустила "Пудра", узел тайги этот помертвело-немой отпустил даже. Всё, теперь он из леса за полчаса выскочит, до рассвета к стоянке нейтралов припрется, часа через два на постой уже будет у Пашки Солёного устраиваться. И ни хвори этой, ни ломоты, ни мигрени, ни артефакта воспалённого, ни наёмников, ничего. Ничего, кроме заслуженного отдыха. Наемники его правда так просто не оставят, будут ждать где-то на пути между деревенькой и бункером, впрочем, то будет уже дело завтрашнего дня. Можно связаться с Агаповым, он вышлет курьера или даже охрану, сопровождение то есть, что почётно. Сегодня же ему нужен сон, как форма высшего блаженства. - Эй!.. Ты!.. Руки держи так, чтоб я видела и медленно разворачивайся на звук! М-е-д-л-е-н-н-о. - мужчину как ушатом с ихором, мочевиной и фекалиями окатили. И он действительно остановился, раболепно повинуясь каждому слову. Ведь это была девушка. И контральто её был прямо как у его милой Лидии: такой же хриплый, прокуренный, с бойкими тональностями, только ниже и моложе, пожалуй. Как невовремя вскрывались заквасившиеся язвы прошлого и в каком неправильном контексте. Вся процедура только начиналась, однако Помело уже явственно и чётко разглядел, чем всё закончится. Пытаясь отсечь вспенившиеся эмоции, он послушно скинул свою "Гадюку" наземь, отбросив ту мыском обуви в сторону. Снял пояс, на котором крепилась кобура и ножны. Вещмешок пока трогать не стал, ждал отдельного приказа, раздумывая лишь о шансе, закреплённом за голенищем. Ещё одно лезвие, только не охотничье, поменьше - "игла", она же стилет. Такой можно обнаружить только при обыске. Припрятан его "шанс" на совесть, чтобы стать разящей неожиданностью. Юрик огляделся. Шибко далеко со своими влажными мечтами о перине и отдыхе он зайти не успел, только сошел с тропы, чтобы обойти месторождение "Трамплинов", как тут же нарвался на самый опасный куст папоротника в его жизни. Ещё и говорящий. - Умница. - похвалил куст, - Сговорчивый хоть, глядишь и мокруху на себя брать не придётся. Уйдёшь живым, только раздетым. Ба! - застигнутый врасплох сталкер прикинул, что речь у неё совсем не как у среднестатистических псов Синдиката, она могла принадлежать и к обычным рэкетирам. Тогда выходит, что он весь путь боялся профессионалов за спиной, а тем временем шпана зашла сбоку. Комично. - Ну ничего, не печалься, ma chérie, c'est le destin. А теперь иди ко мне, держа руки правильно, не давай мне повода для сомнений в тебе. - тембр был издевательски-игривым, кокетливым, полным шутливого превосходства. Вольника переклинило. До того он ещё пытался держаться, думать о своём положении и выходах из него, исключая мысли о такой переменной, как обычная авантюристка. Но судьба выкинула интересный фортель. Эта манера говорить, эта поставленная речь, эти вкрапления её любимого французского, которого она на самом деле и не знала толком. Всё было так похоже, почти идентично. И он пошел на сделку с самим собой, убедив мозг в том, что отличий не было вовсе. Человек-то конечно был другой, настолько себя не обманешь без вреда рассудку, но голос - это уже дорогого стоит. Он бывает таким тонким, нежным, элегантным способом давления, что никакие больше не нужны. Мысли впервые за рейд выдались такими звонкими, отчётливыми, сосредоточенными, желающими высказаться. И мужчине эти мысли понравились, он дал их потоку волю. "- Я её выебу! О да, пусть эта блядь будет одна, пусть только ошибётся, пусть заиграется! Глазом моргнуть не успеет, как заточенная сталь станет ласково почесывать её горло, пока она устраивается подо мной! Я запихаю ей свой хуй как можно глубже, я кончу этой заносчивой суке прямо в её немытую пизду! А потом убью нахуй! Собственными руками! Снова! Пусть у неё будут такие же лакричные длинные кудрявые волосы, пусть глаза горят лазурью, а губы будут слаще патоки! Мне это нужно!" - заверещало нутро. Соображения были отчаянными, безнравственными, пошлыми, клейкими, вскопанными где-то в глубинах его космического естества. От них стоило оградиться, стоило устремиться к заботе об оружии, хабаре, деньгах, да о жизни своей, если уж на то пошло. Вот только Помело экстерном поддержал каждый из настырных призывов, все надежды разом. Над ним восседали только они, только сантименты. Он ступал медленно, ноги подрагивали, стыли, млели. Дыхание было размеренным, глубоким, оно пожинало с тела всё оставшееся тепло, перенаправляя его по животу вниз, в паховую область, где жаровня раскалялась пуще прежнего, вихрясь тонким напряжением, как теплый воздух у открытого зимним утром окна. Хладные якорные цепи возбуждения опоясали его с ног до головы и стянули до сопротивления ходу, до жжения в точках соприкосновения, тужа все мышцы, заодно и мягкотканный трубчатый орган, что мигом обрёл крепость и до боли упёрся в ограждавшие его свободу тканевые стенки. Можжевельник дурманил и без того заплывший фантасмагориями мозг, физия наливалась кармином, на ней сейчас скорее всего была незатейливая гримаса желания и жадности. Юрий всё шел, слушая родное, влекущее, электризующее "Ближе... Ближе... Вот так!", облизывая треснутые губы, прикусывая их, вникая в установившийся факт его владения этой женщиной. Плевать, что сейчас ситуация не в его пользу, она в раз переменится, он станет тому первопричиной. С дежурным вздохом явился совсем не дежурный вкус. Он по первости центром своим увяз на застывшем языке, однако ему быстро помог прилив слюны, вынуждающий проглотить гостя. До желудка он не добрался, впитавшись в стенки гортани и придя напрямую к серому веществу, протискиваясь в устоявшийся порядок, поражая хаос. Смак был полон плавленного утомления, хрустящего спокойствия, зефирной омяги, сонной пенки. Все эти "Нельзя спать!", "Нужно дотерпеть до лагеря!", "На кону слишком многое!" согласились как овцы на заклание с тем, что здоровый сон превыше всего и что не помешало хотя бы вздремнуть. Вот прям тут, прямо на этом шелковом, пушистом, бархатном мху. И вот, раз все пришли к консенсусу, раз даже сверху это утвердили, то можно было засыпать. Засыпать под возникшую где-то... Где-то нигде пульсацию углекислого газа и кислорода, ультразвук, лижущий уши, мурлыканье толстого рыжего кота, что пришёл погреться вместе с тобой в студёную пору. Впрочем, черепная коробка, как и вся плоть, поделилась на два полушария, прямо подобно "думалке". Одна половина радушными, любезными, человеколюбивым кругами размазывала по плечам и спине безмятежность, вторая ретивым мятежом скакала повсюду, как очумелый шарик для пинбола в "Звёздном Юнге". С каждым отскоком, "Хочу!" сигнализировали всё ярче. Сам ходок уже не мог установить точно, чему отдает предпочтение. Всё взболталось, слилось, породнилось. Хотелось всего и сразу, а потом резко ничего. Потребность. Отвращение. Перипетию пересёк колотящийся в самом себе, надтреснутый изнутри, полный слезной злобы рёв, напоминающий извращённую новомодным фильтром ругань кота, которому отдавили хвост. Похоже, что аж КАМАЗом. У лысого мужчины вместе с этим будто башку выдернули, всего одним тянущим движением, оставив её болтаться на винтовой пружине сжатия. Вежды будто забыли про своё законное место и начали кататься по неожиданно плоскому лицу, под которым разместили магнитики. Взору представлялось одно единственное землетрясение цветов и образов, закрученных в сумятице. Мясо подменили на дрожащий, тающий холодец, верхние конечности потянулись к матушке-земле активнее всего остального. Боль отступила, сон отступил, страсть отступила. Всё вернулось на исходные позиции перед лицом изнурения. Огромный, тяжёлый, колючий меховой мешок приземлился на грудь Юре, и тот рухнул с ним вместе как сноп. Приземление стало ему откровением, наваждение как снесло: рухнувшую плотину бросилось омывать спасительными рефлексами, мышечной памятью, едучими мыслями. "Кот-Баюн!" - гремело в черепе, а одним этим словом уже обосновывалось всё произошедшее. В момент вернулся тот самый Помело, заточенный практикой, компетентный, понимающий всё и вся. Нельзя было ему не придти - иначе смерть. Теперешнее лежачее положение объяснялось банально: Мутант забрел сюда, возможно, гонимый сородичами, возможно инстинктами, возможно голодом. Заприметил издалека "вершину эволюции", выждал подходящего момента и проявил свои способности одурманивания поэтапно. Сперва слизанный с неизвестной дамы голос, потом кемар и наконец добивающий пси-удар. А его возбуждение это так, побочный эффект перенапряжения неверной системы, ибо слишком экспансивно всё для него сложилось. Вместе прямо ядрёная смесь, после такой выжить - великая удача, коли один на один с "рысью чернобыльской" остался. Значит придется поднапрячься. Комок шерсти узурпировал инициативу, старательно елозя сверху. Металлические когти его надорвали комбинезон и в дырках этих дергались, напрягались, бились с целью разорвать наконец непослушную ткань, с остервенением впиться в податливые волокна. Клыкастая пасть метила прильнуть прямо к укутанной шарфом шее, да в стремлении своём встретила на пути предплечье с прорезиненными вставками, без всякого сознательного повеления метнувшееся на защиту артерии. Вкусив крови и плоти своей добычи, хвостатое чудище торжественно заурчало, захлебываясь жидкостью, начиная попытки оторвать шматы мяса. Сталкер попробовал заорать, впрочем, проба его привела только к надрывному сипению. Каждый "датчик боли" лопался, отправляя лихую резь всем своим соседям, судьба которых была идентична. Жертва ясно чувствовала, как от однородной руки сардонически неторопливо начинает отделяться шмат, как его аннексируют. Кто-то говорит, что страх - лучший учитель, Помело же считал, что боль. Страх учит лишь последствиями, боль становится твоим учителем от её первого приступа и до твоей смерти. А главное: она шестерня, что пускает в ход застоялую машину, освежая ей вкус жизни. Дальше всё пошло складно, точно, проворно, как за станком. Освободив правую ногу энергичным движением в сторону, задрав её кверху, согнув в колене, освободившейся пятерней мужчина добрался до потаённого стилета, сама рукоять которого вещала о спасении владельца, со звоном вытянул его, проворачивая в ладони, отвёл в сторону для набора разящей мощи и на рваном выдохе сокрушительным уколом добрался до крепкой шеи орудующего над ним животного. Холодное оружие вошло на всю длину - пульс визави словно отзвуком осел в присваивающей жизнь рукояти - живым маневром выскочило из пробуренной скважины и принялось за создание второй. Багрянец вырвался наружу бурливой струёй, значит задумка было осуществлена - сонная артерия перебита. Хватка стала лёгким давлением, конечности кота ослабли, растянулись в разные стороны, умирая, он не издал ни звука, даже проклинающего шипения, то ли раны мешали, то ли на это не осталось сил. Смерть во владениях здешней хозяйки - искусство о сноровке и скорости, не о размеренности и прозе. Поблескивая умом, лукавством, махинациями люди лишь готовят себя вот к такой молниеносной перепалке, где чья-то жизнь заканчивается тогда, когда ещё никто не успел этого осознать. Столь долгий путь, целая история за спиной и кончина вмиг. Миг, о котором никто может даже и не узнать. Потому здесь, как и в любом другом месте, ценятся в первую очередь не стрелки, не проводники и не медики - то есть исполнительный персонал, а визионеры, которым под силу не дать заманить себя в эту минутную развязку. Стать узнаваемым, популярным, в какой-то мере легендарным сталкером не так сложно, как после обретения хвалебного статуса не загнуться, не пасть под давлением, не остаться всё тем же оборванцем-счастливчиком, а переработать полученные амбиции и возможности в явь. Так сделал известный всем и каждому Стрелок, к примеру. И куча ребят поменьше мастью. До них Юрику ещё очень далеко, тем не менее он абсолютно точно будет стремиться стать в первую очередь стратегом. Первый и чуть ли не самый важный шаг уже сделан - осознание пришло. Точно свинцом налитое, разваренное, непринуждённое тельце скатилось по наклону торса под лёгким и брезгливым принуждением культяпки, вольготно разваливаясь рядом, продолжая отвергать блуждающую внутри соединительную ткань, что орошала природную подстилку. Вольный беззаботно лежал на набитом перспективами рюкзаке, думая о своих заявках на большее, чем это всё. *** "Жалкий смех любви меж судеб, Он решил всё наперёд, Сотрясая нас за плечи, Страх с собою позовет. Боль прекрасная наука, Обуздает в раз. Утопая в шали счастья, помни - краток час". Лидия Радек, "Трафарет", 20** год. *** Помело расселся в раскоряку. Одну свою "ходулю" вытянул вперёд, уложив набок, вторую подогнул под себя. На коленях разместил локти, скривился в позвоночнике, непредумышленно потирая обработанное, разодетое в слои марлевого бинта пространство от запястья до локтевого сустава. Поражена была в основном плечелучевая мышца, хотя и та сверх меры не страдала. Да, недужила, саднела, ныла, но оробело как-то, застенчиво. Кровоточить ранение перестало уже на тот момент, как он, еле придя в себя, поднялся с лежбища. Юрка вообще вспомнил о нём только немного погодя, когда разыскал ремень с кобурой и ножнами, свою верную помощницу - HK MP5A3, вернул их на условленные места, только тогда наконец почувствовав себя полноценным человеком, готовым позаботиться о себе. Во время борьбы ему казалось, что в последствии обнаружит он разве что болтающийся на лоскуте кожи кусок мяса, по крайней мере на это указывали вопли тела. По итогу же всё было вовсе не так страшно - следы икл и резцов средней глубины. Обойтись удалось аптечкой, да подорванной дееспособностью предплечья. Тем не менее, двигать и орудовать им было можно, с горем пополам. Должно было быть какое-то обоснование чудесному исцелению. Только какое? Почему он не может... Понять, вспомнить, разобраться? Всей нижней частью тела потерпевший ощущал собачью знобу, трескучими укусами пробирающуюся все выше, выше и выше, прямо как Советский Союз в песенке из детства. Суставы замерли, заколели, отвердели, нехотя отвечая на принуждение к выполнению собственных функций. Кожа иссохла, распялилась, вот-вот готовая разразиться каньонами трещин. Горло резало внезапно иссохшим воздухом, его так же заполняла оскоминная жижа, по составу похожая на сырой яичный белок, в ней была едва различима горечь с помесью корицы и гвоздики. Не смотря на её наличие, предельно ясно давала о себе знать тотальная дегидратация. Нос, набитый чем-то плотно-текучим, навроде дегтя, всё равно проводил по закоулкам вездесущий "тяжёлый" запах арчи, не дающий пространства идеям и образам, загонявший их к кромке психики. Однако всё это было едва различимо, припрятано, отстранено перед тем, на что воззрился бродяга - на мертвую тушу животного, лежащую в шаговой доступности. Кот был обессилен и обескровлен голодовкой, все выглядело так, будто из него чудаковатым образом вытащили всю мышечную ткань, с силой натянув на остроугольные кости несоразмерную кожу. Он как бы сдулся, утоп в себе самом, был обглодан изнутри. С этим мужчине улыбнулась удача, причём во все тридцать два. Будь мутант в своей обычной форме, жертва его даже с жизнью проститься бы не успела, не поняла бы ни черта - накатила сверху дрёма и дело с концом. Отсыпайся на том свете, милок. А этот экземпляр, похоже, немного обезумел от физических потребностей, а может его энергии просто не хватило на полный процесс. Да и какая разница? Важно ведь, что выживает сильнейший. Вот Юрик и выжил. Впрочем, Баюн был необычно пушист, почти без выпирающих язв и бледных проплешин, сложен соразмерно, органично, даже раздутые щеки-мешки, эти баллонообразные пузыри, покрытые сеткой сосудов, не смотрелись так уж вычурно, им находилось диковинное, тем не менее устоявшееся место в любопытной композиции. А морда была ну ровно что у Васьки с соседнего двора, заядлого любителя подраться у трубопровода за кусок подачки с Барсиком. Этот экземпляр хоть как-то можно было сопоставить с дальними и такими возвышенными на его фоне родственниками. Эластично, словно по раскатанному льду, заискивая перед целью, к Помелу приникал интерес. С одного взгляда абсолютно детский, а с другого вполне научный. До посинения хотелось изучить ещё теплый труп, рассмотреть все его детали, вникнуть в опасности, подметить слабости. Пересчитать хрящи и сахарные косточки. Срезать трофей, доставшийся от поверженного по праву. Всё во имя будущего, во имя опыта, что всегда проторяет к тому самому будущему стёжку. До этого ведь такой возможности никогда не представлялось, одна суета, взор косой, что метит ровно в душу. А тут вот она, возможность, значит - иди и смотри. И Юра повиновался пристрастию, на карачках подбираясь к объекту внимания. Из животного, на удивление, уже вытекло всё, что могло вытечь. И это самое всё, как по щучьему велению, ухитрилось впитаться в землю, напоминая о излиянии лишь красным озерцом. Одиночка, всё же не желая заползать в круг да и просто ползти дальше, схватил убиенного за щуплые бедра и подтянул к себе. Это была оплошность, вентерь, подвох. Силок, расставленный им для себя же. Те самые звоночки из прошлого, о которых он так давно или совсем недавно рассуждал, явились во втором, видоизмененном, растленном облике. Он понял, что желание его никуда не ушло, не притупилось, не затухло, оно всё так же продолжало гореть. Несмотря на мерзлоту ткани, дух не ослабевал, разве что стагнировал, а представитель сильного пола не замечал обозначенного - свыкся в экстренные сроки. Впрочем, теперь похоть раскочегарили хлеще, да так, что руководствующей силой стала она. Перверсия Юрия возвысилась над ним, сверху вниз поглядывая на мизерабельную букашку, раздавленную грузом забот и гифедонии, снедая её за то, что та все просохатила, повелевая блеском глядел. Она сделает то, что должно. Сделает то, чего сама хочет, но чего и боится из-за навеса предрассудков и моральных ценностей. Кольнуло в мозгу, где-то там отыскался приснопамятный прецедент. Да не один. Множество. У него ведь был опыт с собаками, немало опыта. С Тишкой и Дунаем даже по множеству раз. Он пьяный, разбитый, со слезами на глазах признавался в этом на тот момент ещё будущей жене. И она приняла его. Простила, отпустила ему эту патологию. И тогда, поражённый её великодушием, её искренней любовью и терпением, Помело и сам отпустил это всё, зарёкся, навсегда покончив с зооэротией. Тем не менее, то было тогда. Сейчас нет ни Тишки, ни Дуная, ни жены. Зато есть прямая возможность сорвать запретный плод, вспомнить молодость, набраться блаженства. А живо создание божье на тот момент или нет - индифферентно, блаженство от этого не зависит. Может это всё парамнезия? Может всё - лукавство? Может... А какая разница? Чем-то нужно пренебречь, чтобы стало хорошо. Нужно. Необходимо. В малый родничок будто бы вколотили теллуровый гвоздь, о котором страдающий когда-то читал. Вошёл химический элемент одним махом, прямо с подачи громадной кувалды. После такого подзатыльника вольный рухнул, не в силах больше удерживаться над бездыханным хвостатым дрожащими руками, одна из которых и без того слабела с каждой секундой. Он соприкоснулся с хищником, чувствуя не успевшее выветрится тепло. Так же отчётливо лысый мужчина чувствовал свой жёсткий, крепкий, несгибаемый член, что оказался между этими телами. Эрекция была такая, что аж скручивало ломкой болью где-то у яичек. Доставшееся лоно было не самым премиальным и востребованным, однако почему бы и нет, если всё это будет лишь выступлением. Эмпирическое цунами пробрало его, солью распутства заливаясь во все открытые раны и участки, умывая пароксизмом удовольствия, в котором он с запалом да азартом дёргался вперёд-назад, без какого-либо ритма, стараясь просто не свалиться в сторону. Скотские, низменные, грязные рывки в перемешку с болями в детородном органе. Сколько в них изумительного. Они призвали память. Память шушукалась, пересуживала, ворожила, приводя на ум тот сладенький, елейный, райский глас, так похожий на самый важный в его жизни. Каждая услышанная фраза зацикливалась, повторялась, вливалась в общую полифонию, у которой была одна цель - заставлять его алкать больше. Слегка погодя и вовсе живо начала передаваться галлюцинация, основанная на памяти плоти. Мерещилось, будто Кот ожил и трётся об Юру, прямо как когда напал на того. Консорциум лихорадочного аффекта был всё же слишком нестабилен, упорист, цепок. Из-за того Помело сначала подкосило, а потом он и вовсе свалился на правый бок, сразу же подтягивая "партнёра" к себе и закрывая зенки, дабы не штормило от реактивных видов окружения. Да и в темноте было проще фантазировать, представлять. Было проще отринуть то, чем он был занят. Его трясло, как эпилептика, он стонал, выл, скулил, рычал, желчно сопел, впрочем, ни на секунду не укрощая своей страсти, проявляющейся в аляповатых фрикциях. В раз измельчённые фракталы извилин нейтрала свидетельствовали о полной капитуляции перед ликом алекситимии. Не под силу стало описать, проанализировать, хоть почувствовать что либо так ясно, как это чувствовал прошлый Юрик. В его голове разверзся конгломерат воззрений, представлений, образов. Торжество бытия и грусть забвения, безбрежный экстаз и ютившееся отчаянье, безукоризненность и испорченность. Вышеперечисленное обобщилось, сплавилось, став чем-то нейтральным, заурядным, безбурным. Остался только бритоголовый муж, ненавидящий себя за вершимое и ненавидящий ненависть, что путала карты, портила всю обедню, противодействовала естественному ходу дела. Он стал разобщённостью, а разобщённость стала им. Не было и больше не могло быть никакого "Я", был только "Он" и "он", оба в контрах, вечно сменяющиеся, однако тот, что урывал себе заглавную букву, заранее выходил победителем из конфронтации. А Помело демократично и невзыскательно выполнял указания, идущие к нему в руки. Думы были иллюзорными, поддельными, ведь помышлять отднесь было не о чем, давалось позволение только на субъективную регистрацию событий. И были они паскудны. Всё же вспышка алогичных, извилистых, сбивчивых потоков кумеканий и рефлексии должна была когда-то закончится. Вот только конец не принёс флегмы, мира, тишины. Тотчас затрещали задиристые пощёчины, прилунились обидные плевки в лицо. Дальше было слово, одно, а за ним другое: "Хватит. Довольно уж. Что это такое? Дрожишь, трясешься, дёргаешься. Мечешься, страдаешь, нюни распустил. И всё попусту. Что это за дефективное сношение? Ни себе ни людям. Давай-ка вставай, в самом деле, и принимайся за дело основательно, со всей ответственностью. Живей-живей". Сталкер покорливо отринулся от земли, не замечая скоблящих его телесных мук и немыслимого позыва рвоты, уселся в исковерканную трепетом позу лотоса, непослушными, дерганными гребками сражаясь со всем, что посмело укрывать рвущийся на волю пенис. И вот миру явился корчащийся, накаленный, тянущийся к небесам колосс. Усыпанный венами, с пульсирующей головкой, намагничивающийся к задней части мутанта. Помело тихонько и нежно поглаживал его, чувствуя волнение органа, а сам, полностью переваренный делирием, косноязычил: - Я... Я почему... Нет, не виноват... Прости... - клёкот его надломился, по щекам поползли лавовые слезы, как бы скарификакацией разъедая свой след, оставляя после себя пашню. А жалостливо хлюпнув носом, он всё таким же гласом заорал: - Хочу, ах, как же я всего этого хочу! - и подался вперёд. Может ветер качнул старую, скрипучую, исхудалую ветвь кедровой сосны, может под весом собственной тяжести обломилась наклоненная беспощадным временем ветхая жердь, может агрессивно отозвался мох, смешанный с иголками и палочками в ответ на давление извне. А может шорох прошёлся где-то внутри, не желая распутывать сплетённые противоречия, болезненно разрывая те, вскользь вскрывая абсцессы, разбрызгивающее гной повсюду. Юра, словно оплесканный этим кипящим гноем, разделивший участь средневекового рыцаря, что пытался осадить стены замка с помощью эскалады, прямо в момент соприкосновения живого и омертвелого отскочил назад, да так шустро, импульсивно, что любой баскетбольный мячик позавидовал бы. Мужчина обомлел, постигнув, что сосредоточенный внутри него одного мир, взрывом выскользнул сквозь трещины созерцания, развернулся помятым листом, обретая выразительность, бурность, рельефность и густоту. Теперь мерещилось, что каждый объект перед его взором вытаращился на него с отвращением. Всё отвергает его, все злится, всё жаждет расправы над беззаконником. Ужас и отщепенство не связали по рукам и ногам, но подстегнули. Он, отталкиваясь пятками и ладонями, искалеченным богомолом отползая от убитого собственными руками хищника, изо всех сил старался не глядеть на него, а взамен этому рассмотреть в сумрачной чаще гибельность на пару со стращанием. Взять конкретный ориентир, цель, которой уже можно будет противостоять или от которой можно будет бежать в установимом направлении. Однако дамоклов меч был повсюду, в каждой молекуле вокруг и это щемило, мяло и прессовало аж до прихода абсурдной клаустрофобии. Представитель «сильного пола» перевернулся, подобрал скользящие ноги, поочередно поднялся на каждую из них и бросками двинулся подальше от алтаря непристойности. Пусть тело извивалось, отзывалось неудовлетворенно, было не так технично, как того бы хотелось, пусть при каждом шаге сноп длинных и тонких спиц закрадывался под рёбра, связывая там удушающий корсет, пусть дыхание иссушало, однако идти было необходимо. Необходимо убраться отсюда как можно скорее. Ещё пару минут и его никогда отсюда не отпустят, вынудят обратиться землёй и бриофитами. Заправившись, утянувшись, кое-как развесив и рассовав подобранное второпях снаряжение, Помело шаркал по пористому слою под ним. Хоть и был он воздет паникой, достоинство не спешило утихомириться, что было бы резонно. Наоборот, сигналы удовольствия долетали до него из застенок, образуемые контактом крайней плоти с одеждой и кожаным ремнём. Ещё пара метров, щепотка продвижения вперёд и гонимое к головному центру удовольствие выплеснулось, выплеснулось не единожды, желеобразной субстанцией пачкая нижнее белье, обжигая сластолюбием участки наружного покрова, которых могла коснутся. Тепло наконец потеряло плотность концентрации и вернулось ко всему телу, особым наслаждением размещаясь в кончиках пальцев, у самых ногтей. Пробежали мурашки, а за ними марафон устроила лёгкая судорога. Юрик застыл, отогнул корпус назад, расслабляя руки, позволяя им болтаться свободно, не удерживая оружие. Крохотный человечек потерялся перед пучиной оргазма, погружаясь в самое великое ублажение, какое только когда-либо у него бывало. Безмолвие счастья нарушил только невзрачный выпал хлопушки, которая сдетонировала где-то сбоку. А хлопушка это ведь всегда символ праздника. Правда ведь? *** "Полый дар раскисает в беспечности, Его уронил неофит. Мы падаем ниц перед ликом бренности, Она как всегда победит". Лидия Радек, "Праздник", 20** год. *** - Пиздануться можно. - шёпотом продекларировал Ясный. Коротко, впрочем, многогранно. Такой особенностью славилась бранная речь. Отодвинувшись от бинокля, он уставился на лежащего в метре Толстолобика, который уж очень был занят созерцанием картины мира через оптический прицел вверенной ему СВД, - Не, ну ты видел? Этот козлоеб не стал ебсти блохастую падаль! Что за люди? Почему никто не хочет перед смертью сделать хоть что-то хорошее, полезное, веселое? Н-да. - разочарование било ключом, прекрасная история о застреленном на самом интересном месте зоофиле увядала на глазах. - Э-э-э... - так же вполслуха отозвалась какая-то часть подопечного, весь остальной пласт его разума был занят всё тем же ПСО-1. - Видел. Я же как бы это, эм, тоже на него смотрю... Да. - Не в этом дело, мля. - наставник вернулся на исходную, поднося к глазам здоровенный армейский бинокль. - Я, сука, знаю, что ты видел. Я даже видел, что ты видел. Но я, Лоб, хочу поделиться с тобой своим разочарованием, найти в тебе отклик какой-то что ли. А ты бля? - А я - бля. - постыло буркнул собеседник. Честно признаться, так его сейчас совсем не волновало, даже скорее раздражало это желание Ясного породниться душами на фоне грандиозной тоски по упущенным впечатлениям. Куда больше он думал о подсунутой ему "Плетке". Почему вообще его послали? Нужно было Кожаного снарядить на это, он ведь таких дел мастер. Да и шут с ним, с этим Кожаным - стрелять должен был сам Ясный, да только прилип к новичку с "Ты его обнаружил, тебе его и от бремени существования избавлять. Теперь он - твоя добыча". Добыча, блин, угу, больно хотелось. Только вот ныне патрон как будто бы нарочно тянул с приказом, несмотря на то, что цель застыла на одном месте, так и нарываясь на скоропостижную кончину. Искусав губу до крови, расхрабрившись от солоноватого привкуса, индуцированный снайпер не выдержал и осведомился: - Так мне его валить? - А? Я разве не давал отмашки? - отозвалось справа. Прошло пару десятков секунд, по видимому потраченные на какие-то пространные умозаключения, - Да, конечно, хуярь эту свинью, пользы своим бытием она нам уже не принесёт. А то лежим тут с тобой, как вялые хуи после ебли. Пора бы и честь знать. Ясно тебе? Стрелок облегчённо выдохнул, перед тем как набрать мешок воздуха в органы воздушного дыхания. Деревенское срамословие только придавало уверенности. Теперь он точно не промажет. Расстояние здесь не такое большое, ветер улёгся, фигурка не двигается. Всё пустяково и прозрачно: плавное давление на крючковатый отросток, брыкающийся толчок в плечо, грохочущий звук выплевывания калибра 7,62 и-и-и - прямое попадание! Подходя к делу как предприимчивый бармен - повторить, до того как клиент сам об этом заикнется. Контрольный в голову важен для каждой из двух профессий. - Заебато! - умаслено хохотнул "команданте", регистрируя в памяти падение как бы поскользнувшегося на пластиковой упаковке вольного, во всех смыслах, сталкера, развалившегося точно мешок картошки из "Красной Шапочки". - Красиво ты этого мудофела заставил землю жрать. И-э-х-х-х! - был взят перерыв в пару минут, чтобы передохнуть, отпустить эмоции, проверить обстановку и убедиться в смертности их жертвы. Потом Ясный продолжил. - Это всё конечно шикарно, однако нужно работу доработать. Лупи глаза в оба, смотри за ним, за мной, за всем вокруг. Пора собрать причитающееся нам по праву. Ясно тебе? - Яснее ясного, Ясный. - Довольный убийца серьезно кивнул и от радости вернулся к суровому сосредоточению. А его наставник, лязгнув металлическими ручками увесистого контейнера "Курьер-3", начал спуск по склону, басом скрипя слова слегка переделанного под ситуацию романса: - А для тебя кусок свинца, Он в тело белое вопьется, И слезы горькие прольются, Такая жизнь, брат, ждет тебя.