Мелкие радости и большие гадости

***

Группа должна была вернуться к рассвету, и ждала её почти вся база: экипаж двух машин да с десяток людей на броне, вряд ли больше, но надежды были колоссальные, а планы – Наполеоновские: разведка, попытка проложить маршрут – всё было на их плечах, особенно интересовала всех возможность налаживания поставок не только по воздуху. В теории всё было возможно, на практике же предстояло проверить, а мысль о "зелёном коридоре" уже не давала спать не только штабным чинам, которые и носа своего сюда не покажут. До восхода солнца оставалось не более часа, когда база превратилась в гигантских размеров муравейник, а то и в настоящее осиное гнездо: люди в форме, с погонами и без, копошились, сновали по территории со срочными поручениями, и все были злее тех самых ос и, безусловно, куда опаснее. На ос не были похожи лишь те, кто с ночи был на посту, будь то часовой на вышке, дежурный в комнате связи или дежурный врач в отведенной под медицинские нужды части базы. К утру в госпитале поднялась тревога: именно туда в первую очередь сообщили о том, что очередной медицинский борт уже на подлёте, задержка 10-15 минут, и у немногочисленных врачей на руках опять окажутся те, за чьи жизни придётся бороться. Кто-то кричал, ругался с кем-то по телефону, доказывал, грозился и умолял найти способ эвакуировать тех, кого можно было транспортировать, и лечить где-нибудь в другом, более безопасном месте. Теперь вся база знала: операция с треском провалилась, принесла потери и в очередной раз доказала, что другого пути нет и, вероятно, ещё долго не будет. – Квадрат Е40... Самодельное взрывное устройство... Попали в засаду... – с перебоями доносилось из-за закрытых дверей комнаты, – Пять трехсотых, экипаж и пехота, трое тяжелых... Операционные развёрнуты... Некуда брать других, отказ, отказ от второго борта, пусть летят дальше! Мы не имеем права лечить гражданских! – надрывался в ответ дежурный, – Отказ, полный отказ! У нас не хватит ресурсов на всех, возьмем одного легкораненого, не больше! В сухих и чистых коридорах полевого госпиталя стало тихо. Все немногочисленные дежурные врачи и медсёстры, получившие распоряжение принимать раненых, уже ждали у входа. Как только борт с красным крестом приземлился и раненых потащили ко входу, оживился и дежурный, принявшийся сразу распоряжаться тем, какая бригада медиков возьмёт на себя кого-то из раненых. Третья каталка с телом, завернутым в два термоодеяла, досталась бригаде хирургов, которые ещё час назад отчаянно хотели спать, заливаясь крепким и отвратительным на вкус кофе. – Минно-взрывная травма, осколочные поражения нижних конечностей, неполная ампутация, ожоги третьей и четвертой степени, бёдра, торс, всё сгорело, предположительно внутренние кровотечения, осколочные ранения левого предплечья, – не переставая, словно скороговорку тараторил парамедик, сопровождающий раненого, – В воздухе почти литр физраствора, до этого противошоковое и анестетик, всё из стандартной аптечки, по шприц-тюбику. Хирург-травматолог молча кивнул, помогая снимать с раненого одеяла. Дисбаланс между верхней и нижней частью тела бросался в глаза сразу же, но при ближайшем рассмотрении всё становилось ещё хуже: левой стопы у раненого уже не было, на большой берцовой кости обугленными тяжами болтались почерневшие остатки связок и мышц, обломки малой берцовой бестолково торчали в разные стороны, только мешая перемещать всё ещё грузное тело, только правая нога выглядела "пригодной" для реконструкции. Мужчина и вправду был отнюдь не маленьким, даже при неполной потере нижних конечностей его рост и вес впечатлял. Его было искренне жаль, впрочем, как и любого другого человека в его положении – им всем бы жить да жить, а тут только неблагоприятный прогноз, маленький шанс на выздоровление и почти никаких надежд на нормальную жизнь. – Пятёрка по шкале Глазго, глубокая кома, – констатировал ассистент. – Интубируем! – скомандовал хирург, уступая место. – Уоррен, почему застыла? Трубку ему, и начинаем! Ты его знаешь? Девушка некоторое время медлила с ответом, помогая ловким рукам анестезиолога ввести злосчастную трубку в трахею раненого. – Это лейтенант Маурер. – донеслось наконец из-под маски, – Я думала... надеялась, что ошиблась. Всё затихло на несколько секунд, только слышно было, как пищит в такт пульсу аппарат жизнеобеспечения. Лейтенанта с его выходками знала почти вся база, вне зависимости от звания и специализации, и любили его тоже почти все, потому как он был не только душой компании, но и надежным бойцом, а вдруг оказался тем самым "счастливчиком", от которого вдруг отвернулась удача. В строй бригада медиков вернулась так же быстро, как и вышла из него до этого: тихая команда хирурга, и все принялись за работу. Тихо шуршала ткань, звякали о край лотка использованные инструменты, шумел и хлюпал кровью периодически подносимый к ранам отсос. Хрустели и чавкали осколки костей и разможженные мышечные ткани, от которых хирурги старательно избавляли тело лейтенанта. Его кровопотерю уже восстановили в четверном объёме, если не больше, раз за разом вливая в едва живое тело литры спасительной жидкости. Казалось, скоро уже опустеет банк крови с нужной группой на базе, и кому-то придется сдавать кровь, а всё ради жизни одного человека. Операцию хотели остановить, и уже не раз: кровь хлестала из раны, невзирая на зажимы, сшитые сосуды и почти максимально допустимую дозу апротинина в крови. В ход давно уже пошли марлевые тампоны, пропитанные тромбином, которые раз за разом менялись, а затем снова прикладывались к поврежденным органам и мышцам. За время операции лейтенант трижды "умирал" на столе, но его вновь и вновь возвращали к жизни под тихий и сдержанный мат анестезиолога-австралийца. Всем было паршиво, руки устали, кровотечение не купировалось, казалось, что ещё час, и операцию прикажут прекратить ввиду бессмысленности повторения одних и тех же действий по кругу. Терять своеобразный живой талисман базы не хотел никто. Лейтенанту повезло: кровь остановилась до того, как хирург-подполковник приказал остановить операцию. Шили его быстро, немного нервно, но очень старательно, пользовались и стяжками, скобами, только бы не нарушить едва установившееся равновесие и спокойствие, а ведь у лейтенанта теперь не было ноги, ведь голень его разметала взрывная волна и осколки, а бедро обгорело настолько, что его пришлось восстанавливать, а до пересадки искусственной или, быть может, донорской кожи ему ещё предстояло дожить. Правую ногу врачи собирали по частям, наложив на неё с добрый десяток швов, несколько ушив мышцы, дабы хоть как-то натянуть оставшуюся кожу. О том, как будет жить этот изуродованный, изувеченный столь любимой им же войной лейтенант, все старались не думать. Наверняка ему присвоят награду, возможно, организуют пособие, которое позволит прожить ещё какое-то время, но слишком велика была вероятность того, что искалеченный лейтенант возьмёт в руки пистолет и застрелится, как только сможет хоть как-то осознать себя. Впрочем, была у этого светлоглазого австрийца чудесная жажда - он хотел жить, что бы с ним не случилось, потому и был, наверное, таким счастливчиком. Именно его жажда к жизни была надеждой для всех: даже подполковник медицинской службы устало улыбался, снимая с себя хирургический костюм, – он верил, что этот амбал ещё встанет на ноги и даже, быть может, продолжит воевать на протезе – известны ведь и такие случаи. Операционная была похожа на место бойни или съемок традиционного слэшера - в крови было всё. Темные лужи были на полу, кровь капала с залитого ею же операционного стола, скапливалась в лотке с инструментами и использованными тампонами. Даже лампа над столом была покрыта крупными темными брызгами, равно как и верхний слой одежды всей медицинской бригады и даже обувь. Выходить из операционной было сложно - совсем не хотелось поскользнуться на такой луже и упасть навзничь, при случае сломав и себе парочку совсем не лишних костей. И только отмывшись от последствий своей бурной деятельности медики направились в некое подобие ординаторской, залить которое кровью очень бы не хотелось. На самом деле, желания всей бригады в среднем совпадали: они все хотели кофе, немного отдохнуть и чтобы чертов австриец всё-таки выжил, а не удумал опять кровить, заставляя вновь превращать всё в ещё одно кровавое месиво. Однако, были у врачей и свои личные желания, которыми они ни с кем не делились. Эштон, австралиец-анестезиолог, уже куда-то запропастился, подполковник, вероятно, удалился в свой кабинет или, быть может, в комнату связи - позвонить жене или кому он звонит едва ли не каждый день; остальные тоже вскоре разбрелись по своим личным делам: кто-то присоединился к освободившимся ранее коллегам, а кто-то пошел бродить по коридорам, осматривать предыдущих пациентов, вести приём или пить свой полностью заслуженный кофе в гордом одиночестве. Та самая опознавшая Маурера офицер медицинской службы уже устремилась к комнате связи по начисто вымытому и сильно пахнущему хлоркой коридору. Она к тому времени успела отыскать в госпитале остальных привезенных последним рейсом раненых, уже прооперированных, потенциальных кандидатов на эвакуацию в тыл, и даже проверила их данные, указанные в заполненных медбратьями карточках. Никого из пятёрки раненых, кроме самого лейтенанта, она не знала, даже фамилии показались совсем не знакомыми. Один легкораненый юнец, правда, оказался весьма разговорчив – анестетик на нём использовали только местный, потому парень оказался почти вменяем, только до крайности напуган, о чем свидетельствовали его огромные, широко раскрытые воспалённые глаза и постоянные попытки осмотреться, чему явно мешали некоторые повязки. Молодой сержантик клялся и божился, что целым "оттуда" не выбрался никто, да и живыми они все, по его убеждению, остались каким-то чудом – слишком уж быстро их спасли и эвакуировали, а всё потому, что ждали их возвращения так, как никто и никогда не ждал здесь кого-либо. Успокоился юнец далеко не сразу, он еще несколько минут тараторил, сжимая руку врача в ужасе и отчаянии, так, что у самого медика пальцы начали немного подрагивать. Парню даже довелось выписать успокоительного, чтобы он почем зря не тревожился сам и не мешал немногочисленным соседям по палате – никому из них не нужна война, когда для каждого она была уже закончена. Девушка уже не шла, почти бежала по бесконечному, отделанному кафелем и линолеумом коридору, надеясь на то, что в нужном ей помещении остался дежурный, и ей не придется самостоятельно копаться в записях, а затем получать выговор. Ей повезло: темноглазый и темноволосый, вечно загорелый до бронзового оттенка Билли сидел за своим столом со скучающим видом, подперев тяжелую голову крепкой рукой. Когда-то он был в первых рядах, но не смог вернуться в них после ранения, с той поры и сидел в почти родном уже госпитале на "родной" базе, принимая и передавая все сообщения, координируя действия издалека. Комната связи была заставлена книжными полками, на которых громоздились папки, скоросшиватели и толстенные подшивки докладов и рапортов, книги учета и прочие нужные бумаги за добрый пяток лет на этой базе. – Нам всех привезли? – едва ли не с порога огорошила дежурного девушка, у которой уже не было сил и терпения для хождения вокруг да около. – Что? – вместо ответа округлил глаза-угольки плотно сбитый шатен, – Каких-таких всех? – Из квадрата Е40. Неужели их действительно пять? Кого-то увезли на другую базу в чужой госпиталь на другом транспорте? Я же имею право знать, куда доставили наших сослуживцев. – Кого ты ищешь, Уоррен? – Билли прищурился, оглядев медика с ног до головы, – Насколько я знаю, лейтенант Маурер был у нас, вроде как, он даже был на твоем столе, неужели ты не узнала своего товарища? Кстати, как он, выкарабкается, чертяка? – Узнала. - голос медика дрогнул, – С Дитером всё будет хорошо, подполковник верит в него, и я верю. Мы восстановили ему ногу, если он соберется с силами, он сможет ходить с протезом. – девушка почти врала, но из благих намерений – она действительно верила в лейтенанта так же, как и полковник, однако, всё равно побледнела ещё сильнее, когда пришлось произносить это в голос, – Но я ищу не Дитера, Билли, мне нужен его первый номер. У нас в палатах одни солдатики, неужели это всё? Неужели никого не осталось больше? Их было 20 человек, Бил, три четверти не могли просто так взять и погибнуть. Многочасовая сложная операция и ночь без сна уже сказывались на поведении медика, девушка становилась раздражительнее, быстрей начинала терять самообладание. Дополнительно по ней ударило то, что группа спецов провалила задание – слишком сильно она ждала их возвращения. – Так бы и сказала сразу... – моментально сдался "связной", – Нет, больше никого к нам в госпиталь не привозили, да и не запрашивали больше мест, видимо, не было никого. Часа полтора назад, как раз после того как вы вышли, на базу доставили двухсотых, думаю, тебя как медика пропустят, позволят осмотреть тела. Вдруг тебе повезет, может они кого-то слишком рано записали в разряд мертвецов... Мне жаль, Уоррен. В глазах вдруг потемнело, мир словно утратил резкость всего за секунду, предметы потеряли свои очертания. Девушка сделала шаг назад, словно задохнувшись на секунду втянула носом воздух, и упёрлась лопатками прямо в стену. Издав едва-слышный стон, она обессиленно сползла по стене. От самообладания и стойкого характера, как её некогда описывал бывший командир, не осталось и следа. Что-либо вдруг потеряло всякий смысл, капрал Уоррен впервые за долгие годы почувствовала себя воплощением человеческого бессилия. – Уоррен! Уоррен, ты чего! – гаркнул где-то за гранью сознания Билли, – Капрал Уоррен! В тот момент капралу показалось, что это и был ад на Земле. *** Девушка пришла в себя с хлопком разрядившейся электры; руки её были едва ли не по локоть в крови, разгрузка и всё её содержимое, равно как и комбинезон, тоже были покрыты бурыми пятнами. Прямо перед ней на корточках восседал Эстет, внимательно изучая лицо ещё ничего не понимающей "сестры". – О, пришла в себя, славно. – пресно ухмыльнулся он, – И что это было? Ты как увидела Борха, так отключилась почти, глаза в пустоту, губы бледные, реакции ноль. Транс? Или видение? Эстет даже не скрывал интереса: после того как вся группировка утратила связь со Всевышним, превратилась в стадо баранов, утративших поводыря, и была едва ли не изгнана с территории своей же базы аномалиями и мутантами, все её члены проявляли необычайный интерес к тем, кому ещё хотя бы ненадолго удавалось восстановить связь. "Счастливчиков" было немного, и всё не сложившее оружие братство уповало на то, что один из них наконец получит какой-то знак и наконец поведёт их обратно. Сам Эстет вряд ли надеялся на что-то подобное, однако, натура его всегда была крайне пытливой. – Нет, – помотала головой Полынь, – Это не транс, на видение тоже не похоже. Хотя... Это чьё-то прошлое, и оно отвратительное. Я хочу верить, что это - ошибка ноосферы, и оно – не моё. Не хочу вспоминать чужую жизнь. Мужчина тяжело вздохнул и даже хотел было прикрыть глаза ладонью, но вовремя опомнился и отвёл окровавленную перчатку от своего лица, состроив театрально-брезгливую мину. Ситуация его явно забавляла, ведь он даже не представлял, что такого страшного можно вспомнить, чтобы прошлое показалось ещё хуже этого скверного "настоящего". Свой родной Мухосранск? Туалет в деревенской глуши? Пир каннибалов? Других вариантов у него не было, да и эти откровенно смущали. Деликатно указав рукой на лежащее между медиками тело, Эстет вновь натянуто улыбнулся, решив на всякий случай напомнить, зачем они здесь собрались: – Следует сказать, что, хоть нам тут делать нечего, и он, увы, уже мёртв, поскольку Борха вытащили слишком поздно, нам все равно велели его осмотреть - а вдруг найдем что-то. Патологоанатомы, мать их, в Зоне, ага. Кто же знал, что во время Выброса новая жарка может родиться прямо под ним в глубоком подвале. Не жалует нас мать-Зона, однозначно не жалует, даже наоборот, везде найдет и загнобит. Проследив за рукой Эстета, девушка вперилась взглядом в распростёртое на земле тело с обугленными ногами и торсом, облаченном в свернувшийся и потемневший от температуры комбинезон, приставший к несчастному, словно упаковка к подтаявшему леденцу. О нём-то, несчастном, Полынь практически забыла. Теперь же, вновь осмотрев еще горячее тело, Полынь поймала себя на очень странной мысли, словно навеянной откуда-то извне. Она сравнивала то, что видела в своей голове, с тем, что находилось прямо перед ней, и строила безумные параллели, выстраивая цепочки странных и своеобразных догадок, потеряться и запутаться в которых не стоило ничего ей самой. Полыни вдруг подумалось, что Зона сама по себе могла бы быть настоящим оружием массового поражения, а все артефакты или, не дай Всевышний, аномалии наверняка могли бы причинить столько вреда неподготовленным людям, что сравнивать их воздействия с чем-то другим казалось полной бессмыслицей. Мысль была тривиальной, простой и поверхностной до ужаса, но от этого она не становилась менее пугающей. Теперь буквально сгоревший в центре базы Борх уже не казался таким важным, все мысли унеслись куда-то далеко, туда, где какой-то безумец только в теории мог бы устроить настоящий ад на земле, если бы имел власть над самой Зоной. Забавным показалось лишь то, что в этом "аду" они уже привыкли обитать, день ото дня всё меньше негодуя по поводу своих судеб, считая происходящее вокруг некой "паранормальной нормой". И ведь не только бывшие фанатики, будь они полностью отбитые и безмозглые или сохранившие крупицы былых себя, не хотели ничего менять, даже обычные "нормальные" сталкеры, что больше похожи на живых и вменяемых людей, которые ходят по улицам деревень и мегаполисов, сидят в душных и тесных офисах и проводят свой вечерний моцион в ближайших парках и скверах с собаками, детьми или с компанией и бутылкой пива в руках, все они упорно выбирали этот истинный ад на Земле, где почва горит под ногами, воздух отравлен, а шутливая фраза "Не пей – козлёночком станешь" приобретает совершенно иную окраску, норовя наставить настоящие рога тому, кто осмелится ослушаться и не следовать народной мудрости, и даже называли этот ад своим домом. Если ад – их обитель, не бесы ли они во плоти? Внезапная попытка абстрагироваться от реальности обернулась для Полыни частичным её переосмыслением, и это вызвало бурю неясных эмоций глубоко внутри, где-то там, под каменной маской бездушного и бесчувственного создания, которое и человеком назвать было не так просто. А ведь все они, даже сталкеры, которых меньше минуты назад Полынь ещё пыталась приписать числу "обыкновенных и слабых людей", людьми не были уже давно – с того самого момента, когда упустили свои первые шансы вернуться домой, к миру живых и обыкновенных потребителей. Все они давно стали "нелюдями", "ненормальными", теми, на чьих, пусть не душах, но внутренностях Зона давно выжгла свое клеймо, словно поставила пробу на своих же изделиях. Многих из них сама Зона клеймила не только внутренне, но и внешне, и многих – сначала изуродовала, и только потом присвоила, заставив полюбить себя, отречься от мира внешнего и не желать больше вернуться. Где-то неподалёку хлопнула, разряжаясь, маленькая "карусель". Полынь неспешно поднялась на ноги: пущенный в расход, отправленный на огромную помойку загробной жизни Борх не представлял для неё ни малейшего интереса, в отличие от мыслей, которые он нечаянно породил. Она осторожно потянула за окровавленный рукав своей куртки, приподнимая его. Покрытое переплетением тоненьких тёмных тяжей и бугорков, словно стянутое узкими ремешками из её собственной кожи предплечье девушка рассматривала так, словно увидела его впервые в жизни и намеревалась изучить каждый миллиметр, вникнуть, познать всю суть оставленного Зоной клейма. Оно уже не болело, по крайней мере, до того момента, пока Ведьма не вспоминала о произошедшем и не пыталась понять, могло ли что-то произойти иначе, был ли шанс избежать неприятной встречи с пламенем, к её счастью, старой и выдохшейся за время своего существования "жарки". Раньше она думала, что это – случайность, ошибка, но теперь ни в чем не была уверена – так и сказывалась потребность свято верить хотя бы во что-нибудь, будь оно хоть самой абсурдной ерундой на всём свете, а то, что всё предплечье её – один большой сплошной ожог, от которого она ещё недавно с воем и скрипом зубовным пыталась отодрать пропитанные сукровицей и гноем бинты, было уже даже не вторично. Зона, по-своему милосердная, не превратила её в калеку, лишь изуродовала, жестоко напомнив о том, что путь назад им всем уже сто лет как заказан. – И все мы как лейтенант Маурер – теряем в пламени кусочки себя, а потом лезем обратно, искалеченные и обгоревшие. – пробубнила себе под нос Полынь, – А всё потому, что жить не можем без этого адского пламени – не умеем уже, вот и горим, улыбаясь, пока обугленная кожа не начнет слазить тёмными лоскутами, обнажая жёлтые черепа. За ней с недоумением наблюдал Эстет, порой в сомнении качая головой, словно не решившись сказать, что он не согласен. Оно и понятно: верить абы-во-что ему, как и всегда, не хотелось.