Мелкие радости и большие гадости

Граната взорвалась совсем близко, в дверном проёме комнаты, в которую в последний момент рванул Стиг, в тот самый, когда увидел взметнувшуюся вверх руку противника. Ещё надеясь на удачу, наёмник едва ли не рыбкой нырнул за угол, на полном ходу врезавшись в целую стопку старых ветхих ящиков, которые при ином раскладе могли бы даже спасти от осколков, а граната взорвалась где-то позади, помимо ударной волны и обжигающе-горячих кусков металла, обдав его мелкой деревянной щепой. Руку чуть пониже наплечного щитка пронзила резкая боль, и мир вдруг померк. Теперь он не чувствовал ничего, кроме мерзкой и вязкой безвкусной жидкости в носоглотке, которая мешала дышать и постоянно норовила найти выход наружу, да только раз за разом лишь сильней пачкала всё ещё закрывающую лицо балаклаву. Осознать, получилось ли открыть глаза, Стигу так и не удалось: сколько бы ни пытался он разлепить веки, мир оставался таким же темным, окрашенным в багрянец; казалось, что зрачки перестали реагировать на свет, или же глаз у наёмника теперь не было вовсе. Иррациональный страх уже начал закрадываться в голову из самых тёмных глубин подсознания. Он не чувствовал ничего: не болело задетое осколком плечо, не ныли ушибленные при падении рёбра, они просто не ощущались, словно принадлежали кому-то другому, или же мозг перестал обрабатывать передаваемые нервные импульсы. Тело казалось полностью набитым ватой, словно у куклы, и если кукловодом для собственного тела раньше был он сам, теперь ниточки, за которые Стиг привык дёргать, были оборваны и безнадёжно болтались, вызывая досаду и панику одновременно. После взрыва наёмник не был уверен даже, где верх, а где низ, ощутить на момент удалось только удар, когда тело его скатилось с груды разломанных вдребезги досок. Наверное, теперь он был на полу. Сам Стиг совсем не был в этом уверен: через перчатки он не чувствовал даже фактуру поверхности, а пальцы слушались слишком плохо для того, чтобы их стянуть и попытаться ощупать всё вокруг себя заново. Окружающая реальность плавала вокруг, укачивая его так, словно наёмник находился на корабле или в неконтролируемом режиме кружился на безумной карусели-цепочке в парке, том самом, что родом откуда-то из воспоминаний о детстве. Всё внутри скрутило лютым и совершенно внезапным спазмом, словно Стиг не валялся на полу в какой-то квартирке опустевшего города, а попал в шторм в открытом море, однако, вопреки всему, прочистить желудок прямо здесь и сейчас ему так и не довелось. Желание жить вдруг обострилось до предела, выброшенный в кровь адреналин подстегнул, вынудил действовать. Наёмник подтянул под себя сначала целую, как ему казалось, левую руку, едва не завалился на бок, совершенно не осознав, в какой плоскости находится его тело, однако уперся локтем во что-то, и попытался подтянуть вторую. Торс его вдруг оказался неподъёмным, до крайности неудобным грузом, который двум рукам, существующим отдельно от него, теперь предстояло тащить. Он попытался подняться хотя бы на локтях, но даже приподнять голову от пола оказалось слишком сложной задачей. Мириться с собственной беспомощностью Стиг готов не был, не в его правилах было валяться на полу и только скулить, словно слепой новорожденный щенок. Вновь подтянуть под себя руки удалось не сразу, но это уже показалось мужчине победой. Упираясь подрагивающим предплечьем в пол, Стигийский Пёс неловко дернул правой, обычно ведущей рукой, попытался оттолкнуться ею и продвинуться хоть на пару сантиметров вперед, но рука вдруг подломилась где-то в локте, от чего полностью оглохший наемник отчетливо представил себе её отвратительный влажный хруст, такой же, как и тот, что издает перед своей разрядкой аномалия «карусель». Боль пришла не сразу, она появилась лишь спустя добрый десяток безумных попыток всё равно подняться на изувеченной руке, оттолкнуться ею, и прекратились они лишь тогда, когда плечо вдруг свела судорога, от которой наёмнику захотелось орать. Он, безусловно, орал, и был в этом полностью уверен, хоть и не слышал ни одного звука из тех, что издавал сам, как и не слышал всех остальных, и успокоился только когда в легких больше не осталось воздуха. Он кашлял, долго и влажно, раз за разом выплёвывая кровь и слюну прямо на черную ткань, облепившую лицо, но горло всё равно драло словно наждачкой. Сил дёргаться уже не осталось. Головокружение нарастало с каждой минутой, и минуты эти тянулись мучительно долго, а наёмник всё ждал. Он, как и прежде, совсем не хотел умирать, однако, уже не надеялся на чудесное спасение; лучшее, что его теперь ждало - контрольный в голову, и такой исход казался грустным, но вполне приемлемым - он был куда лучше вероятных пыток, допросов, или что там ещё эти безумцы с пустыми глазами делают с пленными - этого Стиг не знал наверняка, да и знать не хотел. Уши всё ещё были забиты ватой, сквозь толстый слой которой не доносилось ни звука, внутренности всё так же штормило, но со временем один глаз начал различать свет. Он был светло-оранжевым на тёмно-бордовом, почти чёрном фоне, поначалу совсем размытый и нечёткий, но зрение постепенно возвращалось, в отличие от всех остальных чувств. Теперь Стиг уже различал темный, забрызганный чем-то паркет вокруг себя, свисающие со стен уродливыми кусками старые, пожелтевшие от времени обои и обломки досок, оставшиеся от ящиков, в которые он столь лихо влетел на повороте. Когда Стигу наконец удалось опознать в маячащем на периферии синем бесформенном "нечто" рукав комбинезона и собственную неестественно вывернутую руку, он наконец отключился. Реальность вернулась вместе с толчком, когда и от чего произошедшим, наёмник понял не сразу. Открыть глаза, приподнять даже одно прежде послушное веко не получалось долго, слишком долго. Мир вдруг поплыл и полностью изменил ориентацию в пространстве, когда тело еле-живого наёмника кто-то бесцеремонно ухватил за шиворот и резко перевернул на спину. Голова Стига запрокинулась. Он все так же ничего не чувствовал, но потяжелевшие от засохшей крови веки вдруг разлепились, открыв один относительно зрячий глаз, всё ещё качающийся на волнах пейзаж немного прояснился, и перед взглядом наёмника предстал старый, не раз залитый чем-то ботинок, и камуфляжная штанина над ним. Воображение почти сразу дорисовало картину, проявило присевшего перед ним бойца из тех безумцев, в лапы которых он так боялся попасть. Стиг больше почувствовал, чем увидел, взмах обтянутой пятнистой камуфляжной тканью руки, и мир вокруг него окончательно померк.