Война была проиграна, Договор подписан. Я не был пойман, Я пересёк границу. Я не был пойман, Хотя многие пытались. Я живу в твоём кругу, Хорошо замаскировавшись. Мне пришлось оставить Свою жизнь позади. Я вырыл кое-какие могилы, Которые ты не найдёшь. История рассказана С фактами и ложью. У меня было имя, Но это неважно. Неважно, неважно… Война была проиграна, Договор подписан. Есть правда, которая живёт, И правда, которая умирает. Я не знаю, где какая, Так что не бери в голову. Твоя победа была такой совершенной. Иные из вас решили сохранить Биографии Наших маленьких жизней. Одежду, что мы носили, Наши ложки, наши ножи. Азартные игры, В которые наши солдаты играли, Камни, что мы отесали, Песни, что мы сочиняли, Наш закон о мире, Который понимается так: Муж руководит, Жена отдаёт команды. И всё это — Выражения Прекрасного Безразличия, Которое иные именовали любовью. Высшее Безразличие, Которое иные именовали судьбой. Но у нас были имена Более сокровенные… Имена настолько глубокие, И имена настолько правдивые. Они — кровь для меня. Они — пыль для тебя. Нет нужды, В том, чтобы это сохранилось. Есть правда, которая живёт, А есть правда, которая умирает. Неважно, неважно… Я живу жизнью, Которую оставил позади. Есть правда, которая живёт, И правда, которая умирает. Я не знаю, где какая, Так что не бери в голову. Я не смог бы убивать Так, как ты убиваешь. Я не смог бы ненавидеть, Я пытался, у меня не вышло. Ты сдал меня, По крайней мере, ты попробовал. Ты на одной стороне с теми, Кого презираешь. Это было твоим сердцем — Этот рой мух. Это когда-то было твоим ртом — Этот клубок лжи. Ты хорошо им прислуживаешь, Я не удивлён. Ты с ними одной крови. Ты с ними одного теста. Неважно, неважно… Я вынужден был оставить Свою жизнь позади. История рассказана С фактами и ложью. Мир принадлежит тебе, Так что не бери в голову. Моя женщина здесь, Мои дети тоже. Их могилы в безопасности От призраков вроде тебя, Где-то глубоко, Среди сплетений корней. Я живу жизнью, Которую оставил позади.
⊹──⊱✠⊰──⊹
День репетиции бала был последним солнечным днём в две тысячи десятом году. Я до сих пор всё помню слишком ясно и пугающе явственно, во всех неотвратимо минувших деталях. Иногда мне думается, как всё сложилось бы, если бы было можно подтасовать карты, вернуться и мудрой рукой сменить векторы наших судеб, нашептать ласковым взрослым голосом правильные ответы на уши запутавшихся детей. Я помню этот неслыханный декабрь. Помню его многоликость, то унылую и удручённую, то смиренную и безропотную, почти что святую, а то и неистовую и гневливую ипостаси. На своей заре он был грязный, бурый, неотёсанный и колюче морозный, не сухой и не влажный, затем, в апогее пасмурных пучин — туманный и промозглый, пробирающийся сырой отравой в самую душу, затем, на те два безмятежных дня — неожиданно погожий, с разреженным чистым воздухом, и наконец, на последнем своём издыхании — стенающий, беснующийся в оглушительном рёве ливня, которому, как верилось, никогда не будет конца. Район, в котором мы были с моим учителем танцев, тот самый, в котором он провёл детство и юность, затопило в декабрьском дожде в том же году, как и крохотную замызганную квартирку, к моменту потопа уже ему не принадлежавшую. Там не осталось его личных вещей. Не осталось альбома с его детскими фотографиями, его медицинской карты и свидетельства о смерти его бабушки, ничего ценного от его жизни, что хотелось бы сохранить на память. Разве что его маленькие маечки на полках шкафов, но и до потопа они успели заплесневеть, осыпаться и стать пищей для моли — кто о них переживает? Всё ценное он смиренно принял из моих рук и унёс. И до потопа эта его квартира уже была ничем, а после потопа и подавно. Но мне отчего-то всё равно тоскливо, что она вот так исчезла, эта серая низкорослая комнатка. Даже такая, какая есть, только с маечками и красной кушеткой, застеленной простынёй, и с продавленной бабушкиной кроватью — с какими-то доказательствами его присутствия, пускай и очень давнишнего, забытого, канувшего в лету. Только бы она не исчезала совсем, как всё исчезает в жизни. Впоследствии к ней присоединились и Скворечник, и голубой Хёндай, и все иные материальные пути к тем осенним дням — высохли, накренились и осыпались в труху, медленно, умиротворённо стёрлись во времени. Потому я настолько дорожу всеми оставшимися у меня лоскутками. Моя одежда, мои туфли для занятий и тот подаренный Пиль Ютэком ноутбук, и та фотография меня и Пак Чимина, где я в белом платье и он в чёрном фраке, сделанная двадцать второго числа, в последний солнечный день декабря, в день репетиции бала. Репетиция продолжалась с обеда и до позднего вечера, но мы ушли значительно раньше. Как странно, думалось мне, мы ходим по этому начищенному паркету, репетируем танцы в этих стенах, стенах дома Чон Чонгука, и все лишь для того, чтобы прийти и незаметно от всех вынести ценнейшую вещь, которая здесь находится. Мы переговорили с уймой людей, смеялись, шутили и ни одному человеку не назвали своих имён, ни настоящих, ни вымышленных имён с билета. В бюллетене программы можно было выбрать те танцы, которые вы с парой собираетесь танцевать, и их обязательно нужно было прогнать. Мы встали в позицию, и заиграла музыка, и кучка воронок в тренировочной танцевальной одежде закружилась по залу. Венский вальс шёл первым, после были репетиции прочих — мы сидели с отдыхающими и наблюдали за одухотворённой красотой лиц и фигур. А после все расползлись переодеваться по разным гардеробным для прогона в уже бальной одежде. Одна из девочек, пышущая парфюмом, бархатным румянцем и великолепием, заботливо склонившись надо мной, голым пальцем стёрла из-под моей губы вышедшую за контур помаду. Другой я помогла потуже затянуть шнурки на её корсете. У третьей одолжила шпильку для волос, мне одной не хватало. Четвёртой сама одолжила расчёску: она умудрилась её забыть. Я сделала, наверное, миллион пылких, восторженных комплиментов. Получила в разы больше таких же. И объявили выход, и все торопливо поплыли наружу, и мы с моим партнёром встретились уже наряженные. И всё по новой — музыка, улыбки, кружащие по залу водоворотики. — Знаешь, о чём я подумал? — говорил Пак Чимин потом, когда мы оттанцевали вальс и могли бы уже уйти, но задержались поглазеть на прочие номера. — Я с тобой ужасно обходился в первые дни. Помнишь те наши пощёчины? — Сейчас не время об этом думать. Это давно в прошлом. Смотри, разве она не здорово танцует? Нет, вон та, что в розовом. Да, она! — Я часто об этом думаю, — негромко добавил он чуть погодя, — о том, что давно в прошлом. Я слушала его вполуха; я охнула, потому что танцующие синхронно подхватили своих партнёрш, и те махнули юбками. — Мы должны были разучить этот танец. Тоже так хочу, — я мельком оглянулась на него, — постой-ка, что ты говорил? — Что тебе в жизни не научиться этой фигуре. И ты недостаточно пластична для неё, ты будешь, как палка. — Нет, ты говорил что-то про прошлое. Он улыбнулся шире, глядя на танцующих. Но глаза оставались серьёзными. — Я говорил, что в прошлом мы не ладили. — Да, было дело. Но теперь-то мы ладим, правда? Мне кажется, мы здорово спелись. Он не особенно воодушевился. Сидел с застывшей полуулыбкой. — Не бери это всё в голову, особенно сейчас, — продолжила я и опять обернулась на танцующих, — посмотри, как тут красиво. Что бы кто ни говорил о родителях Чон Чонгука, а они закатили великолепное мероприятие. Скажи? — и я ободрительно улыбнулась ему. — Побудь в настоящем немного. Уголки его губ были слегка приподняты, пока он завороженно наблюдал за танцующими. Замыленный взгляд скользил от фигуры к фигуре. Ровно, плавно, туда-сюда. Даже взмахи ресниц у него были преисполнены изящества, словно и взглядами он выполнял вальсовые фигуры. В такие минуты, когда он походил мрачную на фарфоровую куклу с пустыми глазами, казалось даже странным, к примеру, что этот получеловек может разражаться гневом и бросаться на кого-нибудь с кулаками. Или плакать себе в ладонь во дворе Скворечника. Или глумливо ухмыляться в нашей компании, как делал это прошлой ночью. Его черты порой лишались человечного и застывали, словно на изваянии. — Это невозможно, — говорил он, скользя глазами по танцующим; взгляд проходил ровнейшими траекториями, туда-сюда, туда-сюда, — я не могу забыться в настоящем, потому что его для меня больше не существует, как не существует и будущего. Сегодняшние дни в моем видении — всё равно что страницы альбома, который мы с тобой вынесли из той обшарпанной комнаты. Всё равно что фотографии, давнишние, пожелтевшие. Как, к примеру, фотография, на которой мы с лучшим другом стоим смирно с бутылками в руках, или та, где мы с Чон Чонгуком и Ким Тэхёном в гостиной Скворечника, или даже та, которую мы с тобой сделали только сегодня, перед приходом сюда, выряженные в платье и фрак. Нынешние будни — всего лишь новые листы в пыльную стопку давно минувшего. Прошлое — вот и всё, что мне отныне осталось. Бродить по заброшенным переулкам ушедших лет. Заглядывать в пустые окна сгорбившихся нежилых избушек. Там танцевать. Да. Я навеки обвенчан с прошлым. Жаль, очень жаль. Жаль, что он никогда не произносил этих слов вслух. Он только безучастно глядел на вальсирующие силуэты с блеклой, безжизненной, кукольной улыбкой на лице. Лишь потом, гораздо позднее, оглядываясь назад, я ясно увидела ход его мыслей, увидела эти слова в ровном движении его тёмных глаз по залу, в его бездыханном молчании. В тот же конкретный миг я, всматриваясь в него, совсем его не понимала. Он всего лишь казался мне мучительно непостигаемым, как это бывало обыкновенно. Смиренным, безразличным и отрешённым, словно монашеская долина. Преисполненным ностальгией по тому, что происходит в эту самую секунду. Он ничего не ответил на мои слова. Мы продолжили смотреть танцы, а чуть погодя ушли. На небе не было ни облачка, и вечер выдался синий-синий. Молодой и ясный, удивительно тёплый для декабря вечер, омраченный лишь оголенными когтистыми ветвями деревьев и коричневыми шмотками земли. Мы только возвращались с репетиции. А ведь танцующие всю программу по-прежнему находились в коттедже, они должны были уйти только поздней ночью. Я откинулась на спинке, отвернулась к окну и вспоминала утро. В тот день я проснулась совсем рано, задолго до того, как нужно было выдвигаться на репетицию с Пак Чимином. Я приготовила себе кофе, разложила перед собой учебники и стала медленно, вдумчиво их просматривать. Пособия для экзаменов, написанные моим неторопливым косым почерком, были встречены мною с презренной тоской. Они были выполнены крайне старательно и совершенно бездумно. Я билась в хвост и в гриву, но делала это бессознательно, безучастно, как будто глядя на всё со стороны. Как так было можно? Я пролистала учебник по истории, остановившись на трёх поздних корейских государствах, тех самых, что подвели меня в тесте Чон Чонгука. Пусть не без усилий, и всё-таки Позднее Силла, Позднее Пэкче и Усан тогда вернулись в мою голову, но не Тхэбон. История одного из государств смутного времени была забыта мною напрочь, да и остальные припоминались едва-едва — оно неудивительно. Я ничего не знала ни о Тхэбоне, ни о его основателе Кунъе. Не знала, что он должен был быть убит в младенчестве, что был спасён кормилицей, что обладал пылким нравом, что стригся в монахи и мнил себя Буддой на исходе лет. Прежде я знала только, в каких восстаниях он принял участие, в каких это было годах и кто были его пособники, когда он умер и по каким причинам его молодое государство прекратило своё существование — вот и всё. У меня имелся перечень вопросов, и ответы были мне известны. Механические, бездумные стишки, не отличавшиеся от любого другого случайного набора букв, который при желании можно было бы заучить наизусть. Я никогда прежде не вникала в смысл вопросов, которые мне задают, как не вникала и в смысл ответов, скороговоркой отлетавших от моих зубов. Это было просто печально. Но ещё печальнее было другое. Просидев над смутно знакомыми страницами, некогда уже зазубренными, но теперь выветрившимися из головы, я очень скоро кое-что поняла: несколько месяцев жизни были брошены в утиль. Нет, я вовсе не жалела, что дорога к поступлению в университет, во всяком случае, в этом году была теперь мне заказана. Скорее, я жалела, что с августа не двигалась вообще никуда. Я не прилагала каких-либо значимых усилий для того, чтобы хотя бы попытаться чем-то заинтересоваться. Я была одержима туманным и во многом приукрашенным завтрашним днём, в то время как сегодняшний был поставлен на паузу. Но вот, завтра превратилось в сегодня, унылое, серое, безынициативное сегодня, и снова нужно было что-то решать. Меня словно бы сняли с паузы в мире, который на паузу не ставили. Мы провели время праздно, мы безбожно бездельничали, мы ничем не занимались. Конечно, едва ли раньше, когда жила с дядей и работала у него в кафе, я хоть сколько-нибудь приближалась к пониманию, чего хочу от себя и от жизни в дальнейшем, но это, по крайней мере, была хоть какая-то деятельность. К примеру, я уже знала, что ни за что не подамся в лингвисты, даже несмотря на то, что и ханча, и кандзи, и даже английский язык давались мне легко и со свистом. Меня пугала строгая структурность всякой языковой системы, она походила на учебник по анатомии. Я страшилась морфологии, синтаксиса и лексики, как всадников апокалипсиса. Стоило только в изучении любого языка зайти дальше того, чтобы просто понимать его и уметь на нём говорить, как мне мгновенно начинало казаться, что я попала в математику. Пускай исключение лингвистики из дел жизни мало помогало мне приблизиться к ответу, пускай он оставался так же далёк — у меня хотя бы появлялись вычеркнутые пункты. А это всё же движение — вслепую, вглухую, наощупь. Теперь же я сидела за столом в своей комнатке и чувствовала, что не сдвинулась с места, что я лавирую ровно там же, где лавировала полгода назад. Помимо того, теперь мне в глаза мне бил этот невыносимый люминесцентный индиговый цвет. И кругом была пустая автозаправка. — Все эти девочки там, все костюмы, все танцевальные номера, — со странной пустотой в груди произнесла я теперь, когда Хёндай притормозил в знакомом тупике. — Всё это сорвётся, если сорвётся наше ограбление, да? Поднимется шум, и бал придётся экстренно завершить. — Наверное, да, — отрезал Пак Чимин. Он сидел за рулём. Мы не торопились в дом. Между нами витала недоговорённость, которую мы оба чувствовали. — Это родители Чон Чонгука, — продолжила я, — но не наши. Организаторы вполне себе вызовут полицию, скажем, когда ты будешь возиться с сигнализацией или когда Тэхён, если он приедет, будет как раз в кабинете с диадемой. И тогда мы понесём ответственность. Мы же не дети хозяев дома. — С тобой ничего не станется. Ты идёшь просто потанцевать. — Я ни за что в жизни не смогу соврать на дознании. Они будут задавать каверзные вопросы и обязательно меня разоблачат. Чимин усмехнулся. — Я удивлён, что ты так долго об этом молчала. Мы разучили танец, купили костюмы, даже сходили на репетицию. — Я молчала об этом только при тебе, — хмыкнула я, — его я уже давным-давно подбивала не идти на «Алмаз». Мой учитель танцев не ответил. Он уставился в тупик, на исчезающую в темноте тропинку, вьющуюся между кустарников вглубь двора Скворечника. — В последнее время ты частенько ходишь на дела, которые срываются, — продолжила я, откидываясь на спинке, — я считаю это недобрым знаком. — Что теперь, птичка? Предложишь сбежать вместе? Я улыбнулась. И продолжила: — В самую нашу первую встречу он позвал меня на бал. Я согласилась пойти только из-за него. После того, как переночевала у Ким Намджуна, я пообещала себе сделать всё возможное, чтобы отговорить вас от «Алмаза». Когда мы узнали от Доктора, что в этом как-то замешаны родители Чон Чонгука, я прямо заявила Тэхёну, что на бал идти нельзя. Неважно, будет ли это западня твоего начальника, чтобы насолить родителям Чонгука, или же срыв ограбления, чтобы им угодить — достанется в любом случае нам. И надо же, Тэхён послушал. Он не пойдёт, правда? Не мы с ним не пойдём. А он не пойдёт — один. — Может, он и появится. — Вчера ты говорил, что он не появится. Вряд ли сегодня ты считаешь иначе. — Ты всё-таки боишься. — Я совсем не боюсь. Знаешь, зачем мне хочется пойти? Чтобы станцевать вальс с другими гостями. Салон погрузился в тишину. Тупик был освещён тусклым-тусклым фонариком. Я заговорила снова: — В остальном я всё ещё еду в машине той ночью. Помню, я ясно видела змейку дороги, которую обступали горы, и совсем не управляла рулём, а спереди ждал обрыв. И я сидела смирно. Мы были там вдвоём, нас обоих несло к обрыву. Мы ехали дальше и ничего не предпринимали. С той ночи мало что изменилось, разве что теперь его нет, он сбежал. А я всё ещё в той самой машине, одна. Еду вперёд и сижу смирно. Снова повисла тяжёлая, саднящая тишина. Как вдруг Пак Чимин произнёс: — Ничего не случится, — его голос странно ложился на прочие пласты действительности; это была не попытка заверить или утешить меня, это было не обещание — это было истинное утверждение; вот, машина стояла у двора Скворечника, вот, тускло-оранжевое свечение фонаря брезжило в тупике, вот, среди прочего, и оно, то самое ничего, которое обещало не случиться, — поверь мне, Рюджин. Тебе совершенно нечего бояться. Эти его слова отличались от прочих данных им обещаний. Он уже давал мне слово, что с Чон Чонгуком и Ким Тэхёном ничего не случится, что их не постигнет та же участь, что и Птичника. Он давал нам с Ким Тэхёном слово, что нам ничего не будет с «Алмаза». Всё это было иное. Тогда он обещал устроить обстоятельства так, словно они зависели от него, обещал постараться, приложить усилия, повлиять на события самостоятельно. Теперь же он знал, что ничего не случится. Это было безвольное знание, как если бы на нас летела бомба, и он простодушно объявил бы, задрав голову к небу, что вот-вот она разорвётся прямо здесь. Его мертвенное смирение, печатью лежавшее у него на лице все последние дни, достигло тогда апогея. У них уже что-то было решено. Существовала некая договоренность, и одним из обстоятельств этой договоренности было то, что пресловутый «Алмаз» более не сулил нам никакими опасностями. Странно, странно — должна была смекнуть я. Как такую железобетонную безопасность мог обеспечить один Дэнни Многорукий? Ведь даже в случае, если бы он не саботировал дело, мы всё ещё могли провалиться и попасться организаторам, пусть и с маленькой вероятностью. Но в пустых черных глазах Пак Чимина этой вероятности не существовало. Это было странно. Очень странно. Должно было быть какое-то ещё обстоятельство, чтобы наш провал на этом деле считался физически невозможным. Должно было быть что-то или, вернее, кто-то ещё. К примеру, хозяева коттеджа, прекрасно осведомлённые о наших планах на этот бал. Уж если бы знали они, если бы они заверили кого-нибудь, к примеру, Пак Чимина, что с нами ничего не станется, то, разумеется, нам было бы нечего бояться, кроме разве что того, что ни на какую диадему нам рассчитывать не стоит. В случае, если это обстоятельство было бы верным, получили бы объяснение и некоторые другие на первый взгляд чудные вещи. Например, почему, забрав у нас бюллетень и найдя нас в списке приглашённых, чтобы отметить, какие танцы из программы мы будем танцевать, женщина-организатор в строгом костюме и овальных очках бросила на нас такой резкий взгляд. Почему после, когда мы уже репетировали с толпой других гостей, она неизменно возвращалась, как мне мерещилось, именно к нам глазами. Несуразность какая-то, но и у всякой несуразности должно быть некое объяснение. Несуразность — это по сути всего лишь явление, до объяснения которого ты не догадался. Да, многие подспудно настораживающие детали можно истолковать. Но совершенно невозможно анализировать настоящее со всем его хитросплетением вероятностей. Невозможно из столь многочисленных обстоятельств, гораздо более вероятных, уповать на абсолютно невероятное объяснение, которое, к тому же, могло быть продиктовано моим страхом перед тем поступком, что я намеревалась совершить. Невозможно, когда другие девочки шепчут рядом в гардеробной: «У меня было чувство, что она именно с меня не сводила глаза! У тебя тоже? Надо же!» — не решить, что мне просто померещилось. Что она так резко посмотрела на нас, взяв наш бюллетень, просто потому что мы выбрали всего один танец. Что я всего лишь на нервах, как и всякий задумавший преступление человек. — Хорошо, — отозвалась я, убежденная непоколебимостью в его голосе и лишь подспудно чувствовавшая что-то не то, но не находившая объяснения собственным предчувствиям. — Я тоже хотел бы станцевать, — добавил он, — глупо, правда? Я бы с радостью выучил всю программу, сходил и оттанцевал её от начала и до конца, а потом вернулся бы безо всякой диадемы и не испытывал бы никаких сожалений. Именно так и собирались поступить остальные танцующие. Жаль, что мы с ними обитали в разных плоскостях. Они поправляли мне помаду, одалживали у меня расчёску, делились со мной шпилькой и просили помощи с корсетом, но наши реальности существовали параллельно друг другу. — Я тоже, — улыбнулась я, — и я тоже чувствую себя глупо. Так странно, что мы идём туда совсем за другим, а единственное, о чём мне хочется думать — это танцы. — Мы здорово кружили. — Это точно. — Жаль, что мы выучили всего один вальс. — Я думала то же самое! Мы глухо посмеялись и наконец выбрались наружу. Зашли в дом и рассказали Чон Чонгуку о нашем грандиозном похождении. Вернее, этим занималась я, с большой охотой утоляя звериный голод его любопытства. Да, организаторша была худая и в очках, овальных таких, да. Угу, с неестественно длинными руками и ногами, «как поджарый мужик, типа Авраама Линкольна», хотя я бы её так не охарактеризовала. Да, там много где играл Фридерик Шопен, кажется. Ах, сестра обожала, она его вечно на «пианине бренчала», ясно. Вот оно что. Да, люстра висит, как висела. Мамаша собиралась от неё избавиться? Что ж, видимо не избавилась, потому что люстра на месте. Мы порассуждали немного, заявится ли Ким Тэхён при параде прямо в день бала. Какое у него будет лицо, какая виноватая ухмылка, как он будет своим низким купольным голосом мычать нечто невразумительное. Удосужился ли он хотя бы завести приличный костюм или попрётся в одном из своих, раз он в зале для не участвующих в программе? Лучше бы, конечно, ему подготовиться, потому что остальные будут выряженные. Если он не явится, Чонгук пойдёт сам — так он сказал. Фиксатор для такого дела он собирался снять. — А может, и не пойдём, — вдруг кисло заявил он под конец. Я не успела никак отреагировать. Чимин, всё это время сидевший в углу дивана молча и без движения, словно спал с открытыми глазами, резко поднял голову. — Что значит, не пойдём? — На бал идите, конечно. Вон вы какие весёлые натанцевались. Ара всегда умела организовать красотищу. Но диадема… — Чонгук вскочил и отрывистыми шагами направился к выходу, — не знаю, я пока думаю. Может, не пойдём. Чимин вскочил за ним следом и окликом заставил остановиться. Наш младший товарищ застыл и нехотя обернулся, пряча от всех глаза. — В чём дело? — спросил мой учитель танцев. Я молча наблюдала за происходящим, всё ещё не до конца верившая в то, что услышала. — Отец, вообще-то, мстительный тип, — буркнул Чонгук, — не хочу, чтобы он затеял какую-нибудь гнусную расправу. Последствий и без того предостаточно. Зачем нам ещё одно? — Ты струсил в последний момент? — недоумевал Чимин. — Ты же ему всю жизнь на нервы действуешь. А тут вдруг дал заднюю? Он говорил без злости, без раздражения, просто был крайне удивлён. — Я не струсил, — Чонгук поднял глаза, взгляд у него был непривычно тяжёлый, — просто пока не решил, нужно ли оно мне теперь. Я без плеча остался. И я в долгах как в шелках. И боюсь однажды очнуться где-нибудь напичкавшимся таблеток. Никогда не знаю, выдержу ли. Может, ну её, эту игру? Свеч она не стоит. Тут-то до меня и дошло, чьи слова звучали из его уст. Дошло, что за нервное возбуждение колебалось у него на лице с самого нашего возвращения. Дошло, о чём они, вероятнее всего, разговаривали с японкой. «Ай да Момо Хираи, — клокотало в уме. — Не то, что я». Я присмотрела себе маленький светильник в виде игрушечного цветочного горшка и уставилась на него. Это была маргаритка. У неё были жёлтые лепестки. Светильник работал на батарейках и сейчас был включён. Ким Тэхёну нравились светящиеся безделушки. — Как ты собираешься выплатить аванс Дэнни? — заговорил после долгой паузы Пак Чимин. — Не знаю, заработаю как-нибудь иначе. Придумать бы только, как. Да я же говорю, ничего ещё не решено. Может, и пойдём. — Так ты хочешь мстить или не хочешь? — спросила я. — Ты решил или всё ещё думаешь? Он уставился на меня так, словно проснулся после долгой комы и не знал, какой теперь год. Растерянно потупился. — Не знаю, — бросил он, — не знаю, наверное, хочу. В любом случае, мне нужны деньги для аванса. А я не знаю, где их взять. Не берите в голову, давайте лучше обсудим нюансы. Только воды хлебну. Мы с Чимином украдкой переглянулись. Какая феерическая удача для Дэнни Многорукого. Раньше мы говорили об «Алмазе», как о прихоти. Я уговаривала не идти, мне отказывали. Теперь же, когда он стал сомневаться, такой роскоши, как выбор, у Чон Чонгука больше не было. Я поинтересовалась, не странно ли, что мы записались в бюллетене всего на один танец. И фальшивые имена, через них на нас могут выйти. На это Чон Чонгук ответил, что Ви даст отцу понять — это сыновье дело. Отец ни за что не подаст заявление в полицию, зная, что вор — его сын. Ему слишком дорога репутация. А если всё-таки подаст? — не унялась я. Меня заверили, во-первых, что мы далеко не единственные, кто будет танцевать всего один танец, а во-вторых, что пропажу обнаружат только спустя дни, и будет неясно, стащили диадему в начале бала или в конце, или вообще не во время бала. Что до фальшивых имён: для того мы никому и не представлялись — фальшивые имена найдут, а лиц, их употребивших, никто не так и не вспомнит. Разве что билетёр или Ара, но через них пройдут толпы народу, так что пусть попытаются. Вырвав момент, я стала выспрашивать Чонгука и о японке, и он не смог ответить ничего толкового. Он только был очень взвинчен, суетлив и рассеян, время от времени хватал телефон и что-то строчил, явно ей, и частенько выпадал из разговоров с рассредоточенной полуулыбкой. Странно, думалось мне, как всё это срывается с места в карьер, казалось бы, с ничего. Утром мы этого и полагать не могли, а вечером это было элементарно. Я не сомневалась насчёт них с той самой секунды, как в ночь моего дня рождения они прыгнули в одно такси и уехали к ней домой. Мы тогда стояли во дворе втроём, и каждый из них по очереди робко поглядывал друг на друга — я была в нашем трио совсем лишней. «Интересно, — думалось мне, — я и Ким Намджун, мы выглядим точно так же? Оттого все говорят, что мы как на ладони? Неужели у нас тоже становятся такие взволнованные лица, такие горящие глаза, такие звонкие голоса?» Когда Пак Чимин наконец повёз меня домой, было уже давно затемно, и многие улицы спальных районов пустовали. Мой водитель пребывал в приподнятом настроении. О нашем недавнем разговоре он забыл напрочь. Мне хотелось спросить, что будет, если Чонгук всё же не захочет красть диадему, но моего водителя это словно бы совсем не волновало. Прежде чем высадить меня, он отсыпал мне щедрые благодарности за наш с ним танец и попрощался до встречи уже в день бала. Я вернулась в свою квартирку уставшая, приняла душ, включила обогреватель и завалилась спать. А когда проснулась, уже шёл дождь. Был ещё один эпизод до двадцать пятого декабря, который можно упомянуть. Мы с Момо договорились встретиться за день до «Алмаза» в кафе, в котором, как она где-то прочитала, подают шикарных кальмаров. Я помню, мы пересеклись у небольшого сквера и принялись шарить по узким проулкам в поисках пункта назначения, прячась под широкими зонтами, шлёпая по лужам, хихикая и переговариваясь исключительно криком, потому что ливень был оглушительно громким. Когда нас всё-таки занесло в забегаловку, мы уселись у окна приятно замёрзшие, приятно набегавшиеся и оттого совершенно точно готовые к трапезе. Я мгновенно набросилась на неё с вопросами, потому что через сообщения она мне ничего не рассказывала. Сдержанно улыбаясь, Момо поведала мне, как всё неоднозначно, как её пугает его образ жизни и его ухарство. Как он уговаривал её на всё на свете и какой был поразительно настойчивый. Как она не верит ни единому его слову сейчас, но когда он был с ней, беззаветно верила. Большую часть времени, что были вместе, они попросту процеловались. — Не могу поверить, что это правда, — выпалила я, — мне страшно даже подумать, какой вы будете парочкой. — Это какое-то недоразумение, — качала головой она, переворачивая страницу меню и улыбаясь, — я совершаю ужасную ошибку. По ней было видно, что она находится в какой-то завороженной дымке, которая может вот-вот обернуться и в нечто очень радостное, и в нечто убийственно безрадостное. Я не сомневалась, что Чон Чонгук наговорил ей много всякого. Странно было видеть его всерьёз влюблённым. За то время, что мы были знакомы, он влюблялся бесчисленное множество раз и без конца трещал о своих предметах воздыхания. Поначалу Момо Хираи даже не была исключением, он чесал о ней языком столь же охотно, сколько и об остальных. Но в этот раз он был другой, непривычно замкнутый. — Он тебя теперь поедом возьмёт, — предупредила я, — раз окончательно всё решил. — Он что-то такое говорил, — проронила она, хихикнув, — что если мне и удастся от него как-нибудь избавиться, то только через суд. «Как легко я могу себе это представить!» Перед моими глазами так и стояла его наглая ухмылка, с которой он наверняка это говорил. Или он разговаривал с загробной серьёзностью во взгляде, как в те редкие минуты, когда лежал на больничной койке. Мне очень легко представлялось и то, и другое. Японка наконец перестала изводить ожидающего рядом официанта и спустя целых пять минут после меня сделала заказ. Официант записал, кивнул и удалился. А я тем временем ехидно помычала. — Что ж, не похоже, чтобы ты была особенно против… — Я понимаю, что это у тебя сейчас за тон. Я его видела и не забыла, кто это такой, — наконец она взглянула на меня искренне, с робкой улыбкой, с крапинками печали во взгляде, — я хожу по тонкому льду. Это невыносимый мальчишка, из которого получится либо грандиозная личность, либо грандиозное бедствие. Не знаю, с какого перепугу я возомнила, что могу повлиять на его исход. Тем более, когда он уже сделал решительные шаги в сторону второго варианта. — Вчера он говорил, — вспомнила я, — что «Алмаз», возможно, не состоится. Момо широко распахнула глаза и уставилась на меня, как на пророка. — Но он не отменил его совсем, правда? — парировала она, снова тускнея. — Моим условием была безоговорочная отмена. «Ах, вот оно что». — Думаю, он не может, — пришла я ему на выручку, — он должен денег, а достать их больше негде. У него нет выхода. Мои слова заставили её поколебаться, но немое сопротивление всё-таки не сходило с её лица. «Ей это неважно, — дошло до меня, — ей неважно, прихоть это или вынужденная мера». Она не желала вступать в отношения с человеком, который участвует в подобных приключениях. — Сейчас этого не видно, но если он все-таки выплывет, если избавится от своего… азарта, он может стать даже каким-нибудь выдающимся человеком, — негромко произнесла Момо. — Проблема в том, что таким, как он, как раз сложно избавиться от азарта. Они вязнут в своих увеселительных бесчинствах, и те рано или поздно берут над ними верх. По-моему, всё у него пока что идёт по этому сценарию. — Да… ты права, наверное, — не стала врать я. Но японка только опечалилась пуще прежнего. — И всё-таки, — сказала она, оглядываясь на ливень за окном, — он производит на меня впечатление. И я ничего не могу с этим поделать. Он будто показывает фокус, и я прекрасно знаю, что это фокус, но выглядит до того зрелищно, что мне невольно хочется верить в магию. У меня с ним случаются настоящие разговоры, такие, какие редко с кем случаются, при этом нам даже необязательно действительно говорить. Есть что-то сокровенное в том, что кто-то настолько понятен тебе, в том, что ты сам настолько кому-то понятен. Тем не менее, это вовсе не значит, что я забылась на его счёт, и от этого ещё страшнее. Даже помня обо всём, я не могу изменить того, что чувствую, — она наклонилась и с волнительной серьёзностью произнесла почти шёпотом, — я смотрю на фокус и вижу магию. Как же так? Я влюблена в него по уши. Это катастрофа! Если честно, в случае с Чон Чонгуком это действительно могла быть катастрофа. Я сочувственно ей улыбнулась. Не помню, что я ответила — кажется, какую-то глупость о том, что всё обойдётся. Сама того не осознавая, я играла в команде Чонгука. Мне думалось, как здорово, что он встретил её, что наконец по-настоящему влюбился, что заговорил о том, чтобы свернуть «Алмаз» и бросить кошки-мышки с родителями. В то время я гораздо больше была другом ему, чем другом Момо Хираи. А потому я, как и он, искренне надеялась, что всё сложится. Нам стали постепенно подносить наш заказ. Кальмары здесь были на любой вкус, к ним шла целая куча закусок, и мы попросили чай, да погорячее. — Не хочешь помочь мне, кстати? — опомнилась Момо, пока мы поедали кальмаров. — Поработать кое-где. Всего лишь на месяц, даже меньше. Я встрепенулась. — Где? — В средней школе, в которую я устроилась на время экзаменов. Там, кажется, нужна ещё одна ассистентка. Ничего особенного, просто готовить кофе и помогать с документацией в учительской на время суматохи. Экзаменационный период в этой школе заканчивается как раз ближе к концу января, когда мне уезжать. Не хочу сидеть здесь просто так всё это время, тем более теперь, когда здесь нет Бу и я не могу думать ни о чём, кроме этого… таракана. — Как ты умудрилась туда попасть? — я застыла с поднесёнными ко рту палочками. — В образовательные учреждения не берут просто так, даже на такие должности. Да ещё и иностранцев. Она лукаво мне улыбнулась. — У меня огромный педагогический опыт, забыла? — промурлыкала она. — Моя волонтёрская деятельность составила мне отличное досье. И я владею корейским лучше всякого корейца. Они были счастливы меня принять. Конечно, тебе туда будет пробиться не так легко, но я могу замолвить за тебя словечко. Они все в меня там просто влюбились. Наконец я отставила палочки и решительно заявила: — Я буду тебе очень благодарна. Движение. Куда-нибудь. К чему-нибудь. «Нет, всего лишь притворная деятельность ради иллюзии движения», — с презрением фыркнула бы я ещё в августе. Это была неверная мысль. Гораздо лучше браться за что-то, разочаровываться и идти дальше, чем устраивать грандиозное ничегонеделание назло миру. Ту ночь мы провели у Момо, потому что решили, что обеим нам слишком тоскливо в пустых квартирах. Она пожаловалась, что так и не увидела танец. Расспросила, как всё прошло в коттедже. Неустанно недоумевала с того, что я туда сунусь, пусть и всего лишь в роли танцующей. Мы засыпали под шелест мелкого, но резвого дождя, стучавшегося в окна россыпью крохотных капелек. На следующий день она привела меня в школу, и я получила работу. Предполагалось, что мы впервые должны выйти второго января, ещё до начала экзаменационной волны, чтобы помогать с подготовкой. Дождь лил не переставая, всюду пахло мокрой землёй и древесиной, завеса дождя то держалась удивительно плотной, то несколько редела, но не исчезала совсем. Редкие часы, когда дождь всё-таки переставал, проходили незамеченными, и всё начиналось снова. Перед походом в школу мы завтракали в небольшой светлой забегаловке. Я уплетала омлет и кофе, японка хлебала бульон, она их обожала, а по висевшему в уголке телевизору сообщали о потопах в некоторых районах Сеула. Я узнала среди них то место, где мы были с Пак Чимином. Вернувшись домой, я окончательно осознала, что нахожусь в другой реальности. У меня были планы на январь, здесь, в Сеуле. Даже если бы Ким Тэхён вернулся прямо сейчас, ни о каких побегах уже не могло идти речи. Обманчивое будущее рассыпалось в прах, и вместо него нужно было снова что-то придумывать. Странно, но меня больше не пугала эта мысль. Только стылая тоска оседала на сердце. Мне подумалось, что надо бы сходить к дяде. Не избегать же теперь кафе вечно из-за того, что там осел Ким Намджун. Как это забавно. Посмотрите-ка, вот она, несостоявшаяся беглянка. Брезгливо выбросила жизнь и всех, кто в ней был. Не просто убралась восвояси, не просто двинулась раньше, как всем полагается, а именно швырнула всё без желания с кем-либо знаться. А теперь она возвращается обратно, чтобы предъявить права на владение. И притесняет татуировщика, пусть и не родственника, но близкого друга, который так некрасиво никогда не поступал. Нет, рано мне пока что было в кафе. Я не знала, как смотреть ему в глаза. Я не знала, как жить той прежней жизнью, но уже без него. Я не снимала подвеску, которую он подарил. Переданная от него книга всё время лежала на столе. И я достала радио. Мне слишком, до изнеможения хотелось его увидеть, сказать ему, что он неправильно меня понял, ответить на его чувства, распахнуться для объятий, как однажды сделала в кафе, и очутиться дома, с ним, в его руках. Если честно, я была почти к этому готова. Ким Тэхён казался плодом воображения, нематериальным, туманным, как забывающийся сон. Прошло без малого три недели, и до дня бала оставалась всего одна ночь. Я гадала, что мы скажем друг другу, когда встретимся. Я скажу, что не прощу — но он уговаривает простить. Скажу, что ничего не выйдет — но он уговаривает, что выйдет. Скажу, что всё кончено — но он уговаривает, что не кончено. С этим-то мы разберёмся. А дальше что? Бесполезно было гадать на этот счёт, я прекрасно знала, что реальный наш разговор не будет похож ни на один из сценариев, рисуемых моим утомлённым воображением. В воображении я отыгрывалась на нём всласть, он был жалкий и грустный, и даже сама я начинала проникаться к нему сочувствием, но несмотря ни на что оставалась тверда. В жизни же всё могло выйти куда драматичнее. Более того, по-прежнему было неясно, что дальше. Мы или расстаёмся или всё-таки миримся — первое меня пугало, второе вызывало недоумение и плодило новые вопросы. «Нужно что-то делать, — я встала посреди комнаты и остро ощутила, что ничего не делаю, — хоть что-нибудь». Наверное, решила я, я предъявлю те же условия, что и Момо Хираи. Становилось дурно, потому что это та самая категоричность, которой я боялась до ледяной потливости, та самая, которая рубит с плеча и никого не жалеет. Он убрался бы прочь, и это было бы неумолимым ответом. И я осталась бы одна — всё было бы решено раз и навсегда. Что ж… это был бы правильный исход. Он беспощаден, в нём не остаётся местечка для надежды, он изводит тебя, терзает тебя, приносит тебе невыносимые муки, но в конечном итоге именно он дарует долгожданное облегчение, именно он освобождает. Японка тоже испытывала всё это, и всё равно она так поступила. Ослабели ли у неё ноги, когда за Чон Чонгуком закрылась дверь её квартиры, захотела ли она побежать следом и смягчить условия попросту из страха, что всё кончено, зарылась ли в подушку и прорыдала ли несколько часов? Да, так и было. Она сама рассказала мне обо всём этом. И всё-таки у неё хватило смелости. Она меня вдохновила. Я должна была поступить так же, причём давно. Вот только существовала одна загвоздка. Я не была уверена, что сама скажу «да», даже если он согласится. Не была уверена, что прощу побег. А ещё я была влюблена в кого-то другого. Неужели я ждала Ким Тэхёна только для того, чтобы расстаться? Странно, как меня до смерти пугала эта мыль. Нет в жизни ничего могущественнее привычки. Вот, я это скажу, вот, я не прощу, вот, его взгляд потускнеет, и нас друг для друга больше не будет существовать. Вот так сразу. Вот так резко. Без возможности откатить. Что ж, для начала необходимо было послушать, что он скажет. Если у него вдруг нашлась бы какая-то веская причина для столь долгой отлучки, это бы круто развернуло вектор событий. А пока что оставалось только ждать. Ждать… я подошла к столу, уселась на пол и слепо глядела перед собой. Ждать. Стрелка настенных часов беззвучно плыла по циферблату. Холодильник погудел немного и заглох где-то минуту назад. Ничего не шевелилось, всё застыло во времени. Ждать. А что, если бы он не вернулся ни сегодня, ни завтра, ни через неделю? Что, если бы он уехал навсегда? Что тогда? Я ждала его, чтобы со всем разобраться, чтобы решить отстаивать наши отношения или наконец покончить с ними — первое маловероятно, но всё-таки вероятно, а второе разрывало меня на кусочки, но даровало почву под ногами. И всё же он вполне себе мог не вернуться — совсем. Не могла же я ждать его вечно. Пришлось бы самостоятельно доживать до той точки, у которой всё официально было бы кончено, самой её определять. Как только я думала об этом, я пронималась такой злобой, что хотела завершить всё прямо сейчас. Я попросила татуировщика дать мне время, чтобы ответственно подойти к своим отношениям, но никому здесь этого оказалось не надо — меня оставили коряво шкрябать эпилог в одиночку. И даже когда я решилась бы наконец нацарапать его спустя дни или недели, всё равно получалось бы, что последнее слово не за мной. Это было бы его решение, а я всего лишь долго с ним смирялась. В подобные секунды я была ужасно, ужасно зла. Я его ненавидела. В тишине комнаты я точила свою спокойную, непоколебимую злость. С каждым днём она крепчала. Весь вечер ушёл на балетные упражнения. Я была всё ближе к поперечному шпагату. Пак Чимин говорил, что мне очень повезло с выворотностью ног. Обогреватель работал в полную мощность, если бы не он, я с нынешней погодой просто захлебнулась бы в сырости. Но нет, мой масляный друг здорово сушил воздух. По радио я включила французскую станцию, и весь вечер оно сипло, с шипением напевало по-французски. Я записывала названия песен, чтобы их не забыть, они до сих пор у меня сохранились. «J'en ai marre!», «La Vie En Rose», «Joe le taxi», «Moi… Lolita», «Ivan, Boris et moi», «Voila», «Sans contrefaçon» — с ними я провела тот одинокий жёлтый вечер с фиолетовыми окнами в своей тёплой сухой коробке, снаружи атакуемой ревущим дождём. Кажется, именно тогда была гроза, да, но где-то далеко. Грохотал гром, и вдали, почти за горизонтом гор полоски молний прорезали небо. Я приняла неестественно горячий душ, просидела под ним так долго, что у меня здорово закружилась голова. Тем не менее, выйдя, я почувствовала, что ум у меня чист, как пустой белый лист. «Может, он не придёт завтра… — думала я, глядя в потолок в своём футоне перед сном, с гулко колотящимся сердцем, — что, если он не явится?» Наконец дерзкое решение несмело постучалось в душу. Если он не придёт, решила я, я пойду к Ким Намджуну и откроюсь ему, и пусть решает, что хочет. Я встану напротив него и скажу ему всё то же самое, что он выговаривал мне — пусть удивляется, как я удивлялась. Пусть знает, что я любовно проходилась глазами по каждой крохотной родинке на его щеке в тот вечер, когда он был у меня дома, и даже прослушала, что он говорит. Пусть знает, что я испытывала мучительное желание притянуть его и целовать тогда, в пролёте между первым и вторым этажом в доме дяди и тёти, когда вела его, здорово нетрезвого, в сторону спальни. Пусть знает, что он был прав всю дорогу — что это был никакой не тест. Конечно, не тест. Это была всего лишь та блаженная слабость в поджилках, та невозможность владеть собой, та сладостная горячая дремота, какая всегда одолевала меня, когда он находился чересчур близко. Моё поле маковых цветов. Мой лучший друг. Мой любимый. Ким Намджун. Пусть распоряжается со всем, что выяснится, как ему заблагорассудится. Он может принять мои чувства, а может, осерчав, грубым махом руки разбить мне сердце, как я разбила ему в тот вечер, в той крохотной гардеробной. Хватит ждать, что вернётся Ким Тэхён, и у нас всё выйдет по-человечески — уже слишком поздно для «по-человечески». Мы не можем по-человечески, ни он, сбежавший неизвестно куда, ни я, мечтающая о другом перед сном. Хватит, хватит моего самоотверженного честолюбия, хватит правильных, взвешенных поступков, хватит дотошного пустосвятства. У моей правильности должен был быть срок годности, и он определился на ночь двадцать пятого декабря. Незнакомые французские песенки вертелись на уме, как если бы их смысл был мне понятен. Я люблю его, люблю его, а Ким Тэхён ушёл и оставил меня в отчаянии, в страхе, в шоке и растерянности, в отравляющем чувстве вины, в агонии, в бессонных слезливых ночах, в плие, деми-плие и гран-плие, в тренировочном истощении, в тоске, томлении, ожидании и мучительной надежде, в злости, пылающей злости, озадаченной злости, молящей злости и наконец в тихой, спокойной, холодной злости. Видимо, иногда в жизни приходится мириться с тем, что ты для кого-то так и останешься плохой. Быть хорошей для всех невозможно. Я проснулась очень поздно на следующий день. Если дождь и переставал, то я этого не застала. К обеду двадцать пятого декабря он был тут как тут, лил, словно из ведра. Жаль, потому как и я, и Пак Чимин надеялись, что он перестанет в день бала. Перед приходом в Скворечник я позвонила Чон Чонгуку. Никто не появлялся, отрапортовал он. Но он всё ещё верил в чудесное появление прямо перед балом, в киношное, зрелищное и чудодейственное — в нас всех вместе, складывающихся пополам от смеха. Я положила трубку и коснулась ладонью груди. Всё решалось в этот день, верилось мне. Пальцы, как часто делали в последние дни, нащупали и осторожно коснулись подвески. «Нравится?» — спросил Ким Намджун тогда, в оранжерее, глядя на голубые лепестки розы, у которой застыли мои пальцы. До сих пор не верилось, что это правда. Я носила её на груди. И как бы всё ни обернулось, никто не мог её у меня отнять. Такси несло меня до Скворечника по шумным дорогам. Рядом в чехле лежало платье, стояла и коробка с туфлями. Я не стала ничего делать с волосами. Вплела ленту в недлинную косу, как тогда, когда это понравилось Намджуну. Распылила блестящий лак — и всё. В Скворечнике меня встретил Чонгук, он был один. Чимин отсутствовал. Я посмотрела на часы: перевалило за три дня. «Как всё близко», — подумалось мне в нервном предвкушении. Кажется, мой компаньон терзался тем же. — Ты не передумал? — спросила я у него. — Я теперь знаю о вашей с ней договорённости. Чонгук встрепенулся. — Говорила с ней? — Да. — И как она? Она мне не отвечает, — он взволнованно сдвинул брови к переносице, но тут же выпалил. — Нет. Не говори мне. А то я свихнусь. — Что ты собираешься делать? Он ходил по комнате взад-вперёд, пока я сидела на диване. И то и дело смеялся в воздух возбуждёнными безудержными хохотками. — Рюджин, я понятия не имею. Мне нужны эти деньги, чёрт побери. Легко ей вот так судить. Гортензии… — он взрывался от тихого хохота. Я не понимала, к чему он сказал «гортензии». Помнила только, что они всегда стояли в комнатах японки. Одно было ясно точно — мысленно он вряд ли покидал её квартиру с тех самых пор, как ушёл от неё. — Ты можешь попросить помощи у родителей, — рассудила я. — До чего ж вы одинаковые, у меня аж мурашки. Она мне то же самое говорила, слово в слово. Вряд ли тебе доведётся когда-нибудь говорить с моим отцом. Если бы поговорила с ним, ты бы поняла, почему я не могу прийти к нему с просьбами подобного рода. Это для меня хуже смерти. Как ни чудно, в конце концов мне всё-таки довелось столкнуться с его отцом. И я действительно поняла, о чём он всё это время толковал. Их разделяла чересчур непримиримая вражда. Рубцы взаимной обиды и отвращения были столь глубоки, что они больше не признавали друг в друге людей. Пока что я только понимала, что решения у Чонгука так и нет. Но он всё-таки принарядился в смокинг на всякий случай и даже снял фиксатор. И даже бормотал: «Только бы не попасться Аре, она меня непременно узнает…» — что играло не в пользу Момо Хираи. Чуть позднее и я отправилась переодеваться, а когда вернулась, спросила: — Она тебе очень нравится? Чонгук косился на меня со сварливой угрюмостью. — Ну, да. Я хочу сходить с ней на каток. Мы всё договаривались, но нам так и не довелось туда попасть. Я думаю о том, что мы можем больше никогда туда не пойти. Да, она мне нравится, Рюджин. — Тогда не иди. Он крепко сжал челюсти. — А аванс? — Мы поскребём по сусекам и соберём тебе на аванс, — предприимчиво заявила я, — я отдам тебе все свои университетские деньги, Чимин тоже чем-нибудь подсобит, и Момо тоже. Я даже попрошу помощи у дяди, он обязательно согласится. Он, вообще-то, не очень-то беден. Нам задолжать не так страшно, как родителям? Я помнила, что добрый жест был брошен с барского плеча Дэнни Многорукого не просто так. Он хотел, чтобы его заложник стал зависим от своего злосчастного дела, от этой своей «миссии», высеченной красной татуировкой у него на шее. По той же причине Чон Чонгук был зависим и от родительского дома. Он в любой миг мог попасть им в руки, именно они, именно их дом был решением его проблем. Моё же предложение освобождало его. Даже если бы Дэнни Многорукий связался с родителями Чон Чонгука, сам тот не был никак связан с ними, с коттеджем, с диадемой — и мог избежать и их преследования, и своего заложнического состояния. Чтобы снова взять всё под контроль, Ким Джеуку необходимо было бы изменить условия возвращения долга, к чему он наверняка прибегнул бы, но это была уже второстепенная проблема. Изначальная — эта, существовавшая сейчас, решалась бы помощью со стороны. Нашей помощью. — Это просто унизительно, — стыдливо пробормотал Чонгук, растерянно потупившись. — Ты нам всё вернёшь. Всё до последней копейки. Лучше нам, чем ему. — Я не знаю, — отрешённо бросил Чонгук, — погоди чуть-чуть, ладно? Давай дождёмся вечера. Спасибо тебе, пупсик. И мы стали дожидаться вечера. Нарядные, молчаливые, не знавшие, куда себя деть. Пак Чимин задерживался. Ким Тэхён не появлялся. Чонгук мерил помещения шагами, сунув руки в карманы широких чёрных брюк. Я пила кофе и ела знаменитое печенье. Постоянно касалась ладонью груди, удивляясь, до чего колотится сердце. Наверное, не стоило пить кофе. Дождь шпарил, как обезумевший. Где-то в семь вечера появился Чимин, и мгновенно стало ясно, что что-то не так. Я улыбнулась ему, он не ответил мне улыбкой. Был так же мрачен и холоден, как в самую первую нашу встречу, а помимо того всем своим естеством словно бы чем-то поражён. Он был обречён, вот в чём дело. Это было видно невооружённым глазом. Холоден, сбит с толку, до смерти напуган. Лицо белое, как полотно. Губы, обычно столь кукольные, изящно розовые, теперь потеряли цвет и ссохлись, и походили на потрескавшийся хрусталь. Лоб взяла испарина. Воспалённые глаза с ещё более чёрными, чем обычно, зрачками, окаймлял красный ободок. Он наверняка плакал до того, как пришёл сюда. Под глазами пролегли тени. На шее сзади, под линией волос тоже стояла испарина. И он весь дрожал, очень мелко дрожал, так что это оставалось почти незамеченным. Дрожь в основном донимала ладони и иссохшие губы, а ещё к веку вернулся тот нервный тик, что проявлялся у него только в моменты тяжелейшего нервного напряжения. Он не произносил ни слова, даже когда казалось, что вот-вот произнесёт, слова словно бы застревали у него в горле и с хрустом ломались пополам. Я здорово перепугалась. Что-то было не так, мне это было видно. Мне, но не Чон Чонгуку, полностью погрузившемуся в бездну собственных терзаний. — Слушай, поторопись, иди одевайся… — бормотал он, не глядя на Чимина, косясь на часы, но и время видя только краешком сознания, — уже за семь, через два часа бал… где эта собака Ким Тэхён? Он не придёт, собака, чёртова крыса… чёрт, я здорово волнуюсь… Всё проходило совсем не так, как мы ожидали. Ничего общего с тем весельем, которое мы рисовали в своём воображении. Мы не смогли бы выкрасть диадему вот такие, какими были в этот момент — ни за что. Чимин молча послушался младшего товарища и убрался наверх. Я поспешила туда же и скользнула в его комнату за ним следом. Это оказалась такая же тесная спичечная коробка, какую из себя представляла комната Ким Тэхёна. На тумбочке горел светильник. Чимин как раз стягивал с себя чёрную футболку. Оголился и предстал перед моим взором ужасающе худой, белоснежный поджарый торс. Жилы, кости, мышцы, обтянутые кожей — ему не мешало бы набрать килограммов десять. И он был напрочь лишён цвета, словно труп. Даже соски бесцветные, такого же серого оттенка, как и кожа. Чимин отсутствующим взглядом покосился на меня. Ничего не сказал. Его немного шатало, словно пьяного. Видимо, в своей комнате он совсем перестал беспокоиться о том, владеет ли он собой. Он дрожащей ладонью потянулся к костюму, висевшему на дверце шкафа. Одной рукой схватил вешалку, другой достал из заднего кармана чёрных джинсов пистолет и неустойчиво опустил его на кровать. Снял фрак, бросил и его на кровать тоже. Схватил рубашку. — Что происходит? — спросила я с нешуточным волнением. Он не ответил. Подумал, нацепил на себя рубашку. Ещё подумал над ответом. — Ничего, птичка. Не своим голосом. Это был замогильный хрип, это был рыхлый скрежет, какой звучит тогда, когда лопата ввергается в землю и зачерпывает мягкую холодную почву. — Ты меня пугаешь, — я подошла ближе, встала перед ним, — что происходит? — Ничего, птичка. Пошли танцевать. Лопата зачерпнула кусок земли. Я начинала медленно паниковать. Опустила ладонь ему на плечо, одёрнула его собственную руку от пуговицы, заглянула ему в глаза. Он смотрел на меня в ответ. Он меня не видел. — Приди в себя, — скомандовала я почти строго, разве что дрожал голос, — что с тобой? Я потрясла его за плечо. Ещё раз потрясла за плечо. И ещё раз. Ну же, ну же! Выплыви из своих бездн отчаяния и вернись сюда, посмотри же на меня, увидь же меня наконец. — Чимин, — звала я, — ты не в себе. Ответь мне, пожалуйста. Слышишь? Он уставился на меня долгим, пустым взглядом. Не сразу, медленно, но его глаза стали постепенно оттаивать. Он возвращался. Посмотрел на меня, обнаружил меня перед собой, догадался, что он находится в комнате, что на нём рубашка и что сейчас вечер. Вдруг его лицо поморщилось, искривилось под толщами горечи и панического страха. Такой ужас одолевает нас только в детстве, когда вокруг чересчур много неизвестного. Слёзы заполнили его глаза. Я потянулась вперёд, и он упал в мои руки. Я прижала его к себе, млея от тревоги. Он разрыдался, как младенец. — Я думал, что хочу этого, — тихо стонал он, — мне казалось, я не могу думать ни о чём другом. Но я не готов, я никогда не был готов и никогда не буду готов. Мне страшно, мне так страшно, мне так страшно… — его грудь рвало от рыданий, и сам он сотрясался, прижимаясь ко мне, как жмутся щенки к хозяевам во время грозы. От острого, жгучего сочувствия мои собственные глаза заслезились. Этот отчаянный взрыв не мог не заразить кого угодно, любого, даже постороннего. Я и сама готова была расплакаться навзрыд, я яростно прижимала его к плечу и давила всхлипы. По щекам текли слёзы, в груди полыхало пожарище горести, отчаяния и беспомощности. Меня мучили вопросы, мучили как ядовитые колючие вьюнки, оплетающие сознание. В конце концов у Чимина кончились силы, и он, совершенно выдохшийся, высвободился из моих рук. Чуть качнулся назад. Покосился на меня, полностью истощённый, и глухо посмеялся. — А ты-то чего ревёшь… — Ты издеваешься? — я смахнула слёзы с щёк. — Что с тобой происходит? И только попробуй сказать, что ты такой человек. Он ещё посмеялся. Заново принялся одеваться, будто чуть-чуть пришедший в себя и оживший. Постепенно даже заметно ободрился, обзавёлся весельцой, какую связать с ним ещё минуту назад было бы просто невозможно. — Мне это было нужно, — весело прошелестел он, а у самого красное лицо, — спасибо, птичка. Теперь я готов. Иди к Чонгуку. Уверен, у него будет уже штук десять сальных комментариев по поводу того, что мы вдвоём так долго в моей комнате. У меня появилось стойкое чувство, что надо мной играют злую шутку. Я застыла на месте и хмурила брови. — Ну, что встала? Рюджин, давай-ка поторопимся на бал. Пусть всё это быстрее закончится и будет уже позади. Я мертвецки устал. — Да почему же ты меня не впускаешь? — обиженно разразилась я. — Это просто нечестно. Я всего лишь хочу быть твоим другом. — Я, пожалуй, тоже хочу быть твоим другом, — он лучисто мне улыбнулся, но голос оставался тих и бестелесен, — даже очень хочу дружить с вами обоими, ребята, оттого мне и паршиво. Я тебе всё расскажу. Идёт, птичка? Полный пакет, прямо как ты заказывала. А пока что давай поучаствуем в этом проклятом балагане. Я бы и сам рад избежать его, но мне так велели, а я человек маленький, вынужден делать, как велено. Давай прыгнем в машину и поедем на бал. Я тебе всё расскажу, Рюджин. Я поколебалась с какое-то время. Это было что-то новенькое. Он не обещал мне прежде, что посвятит меня в детали своих жизненных передряг. В конце концов я бросила только: — Обещаешь? — Обещаю. — Я хочу знать не из любопытства, понимаешь? — добавила я. — Я только хочу тебе помочь, чем смогу. — Я понимаю, конечно. Спасибо, Рюджин. Спускайся вниз. В мою способность помочь он не верил. Кивнув, я покинула комнату и стала ждать его вместе с Чон Чонгуком. Последний, кстати, не заметил, что я так долго отсутствовала. Он был себе на уме. Грыз заусенцы на пальцах, косился то на часы, то в пространство, и неустанно ходил, ходил, ходил. Щеголял в костюме, красивущий, как чёрт. Пак Чимина удивительно долго не было. Я подумала, что нам ни за что не украсть диадемы в таком состоянии. Ах, да, ещё был Ким Тэхён. Вернее, не было. Его всё ещё не было, хотя до бала оставался только час. Мчал ли он сюда на всех скоростях на своей Киа? Я не знала. Я понятия не имела, где его носило. Я была на него зла. Когда Пак Чимин наконец спустился, стало ясно, почему он так задержался. Он успел здорово привести себя в порядок. Должно быть, он умылся и освежился ветром с открытой форточки, и посидел в тишине, собирая мысли в кучу. Теперь он выглядел значительно лучше, снова обзавёлся тем стержнем, который чувствовался в нём обычно. Может, не такое уж дело и гиблое — даже подумалось мне. Чон Чонгук застыл посреди комнаты и всплеснул ладонями. Одна его рука двигалась при этом неестественно, только ниже локтя, а выше была приварена к телу. — Ну что, братва, — провозгласил он, — выдвигаемся? — Ещё не поздно передумать, — сообщил ему Чимин, — если сейчас выедешь, успеешь как раз в тёпленькие руки своей девчонки. — Это, конечно, обязательно. Но мне не к спеху, там посмотрим, обдумаем, решим. Я должен хотя бы взглянуть на это место. Я слишком долго ждал. — Я бы на твоём месте решал сейчас. Езжай к своей девушке. Не суйся в коттедж. — Не могу. Это был любимый домик Джоан. Это была её любимая люстра. Не могу. — Как скажешь, — вздохнул Чимин, разворачиваясь к выходу, — впрочем, неважно, куда тебя понесёт. Ты обречён по своей натуре. — Это точно, дружище, — Чонгук заулыбался во все зубы, — мне точно крышка. Дай хоть сплясать напоследок. Мы всей троицей двинулись к Хёндаю. Этот коттедж, Алмаз, находился на самой окраине города, рядом с сонным спальным кварталом. Обычно территория была закрыта, но не в тот вечер. Договорённость была такая: высадить Чон Чонгука неподалёку, в десяти минутах ходьбы пешком, а самим поехать прямиком к коттеджу, чтобы с ним разминуться. От Скворечника до Хёндая мы добирались бегом, под оглушительный шум ливня. Зонты в таких случаях помогают ровно на минуту, так что времени было мало. Мы рисковали промокнуть. Я взяла с собой туфли, они были у меня в коробке, сунутой под мышку. На плече висела сумка. А вот ребята остались налегке. Чон Чонгук вообще ничего, кроме телефона, не стал брать с собой. Даже от пистолета открестился, что говорило уже в пользу Момо Хираи. Пак Чимин шёл точно так же, с пустыми руками, за исключением — я в этом не сомневалась — оружия, спрятанного под фраком. И то, он брал его не потому, что оно было ему необходимо для ограбления. Он брал его потому, что в целом ни на секунду с ним не расставался. Всё было как в тумане. Дворники оголтело носились по стеклу, дождь обрушился на город стеной. Я сидела спереди: коробка и сумка на коленях, ладошки холодные, колени слабые. А ведь ещё предстояло танцевать. Почему-то мне вдруг стало ясно, будто провидением, что Ким Тэхён не придёт. Он не мчится сейчас в сторону коттеджа, он не ждёт нас там, он не ходит под этой стеной дождя. Он оставил нас позади так же брезгливо, как я прежде оставила позади дядю и Ким Намджуна. Только у него это получалось всерьёз. Чик — и ты отрезан от него навечно. «Надеюсь, ты где-то, где чувствуешь себя лучше, — подумала я, — где-то, откуда тебе не придётся сбегать так же, как ты сбежал отсюда». Учитывая, какой дурдом происходил, а происходил именно дурдом, — я явственно это чувствовала в том лживом спокойствии, что царило в салоне автомобиля — может, даже и к лучшему, что он не принимал во всём этом участия. Где бы ты ни был, там и оставайся. Только не наделай прежних ошибок, пожалуйста, милый Тэхён, не наступай на одни и те же грабли. Давай жить дальше, но более умными, более закалёнными и ответственными. Жаль, что мы так и останемся навсегда преданными друг другом, жаль, что не сохраним бывшего тепла. Я проснусь на следующее утро и предам тебя окончательно, я сделаю наше воссоединение невозможным для тебя, точно так же, как ты сделал его невозможным для меня, не появившись этой ночью. Жаль, ах, как же жаль, что мы столько наворотили и не смогли ничего разгрести. Но, наверное, такова жизнь, да? Я вцепилась в ремешок сумки и смотрела в расплывающуюся кляксой по стеклу дорогу. Я ехала вперёд, ехала в будущее, неотвратимое и самое близкое — только протяни руку, и оно захлестнёт с головой, забьётся в нос, в горло, в лёгкие, и затянет навсегда, и покатые волны сделают возвращение к берегам прошлого невозможным. Пак Чимин был прав, этот вечер, чем бы он ни сулил, каким бы зловещим ни был, должен был закончиться. Совсем скоро эта ночь со всеми её потрясениями должна была остаться позади меня. Тогда я подождала бы два дня и вышла на подработку с Момо Хираи. И, может быть, зарегистрировалась бы в автошколу по тому сертификату, который подарил дядя. И непременно, непременно села бы на автобус, проехала бы к знакомой остановке, прошлась бы по привычным улицам, что ведут к дядиному кафе, и забрела бы в холл. Обернулась бы на дверь с неоновой вывеской, направилась бы туда. И вручила бы своё сердце тому, кому оно на самом деле принадлежало. А потом… что ж, потом мне ничего не оставалось бы, кроме как придумать что-нибудь ещё. Я была преисполнена странной уверенности, что больше никогда не увижу Ким Тэхёна. Я мысленно прощалась с ним, с нами, махала ручкой его образу, как если бы мы сидели в поездах, разъезжающихся в разные стороны, и нас разделяла станция. В окошке напротив было пусто, но я всё равно махала, уверенная, что он там, что он несётся куда-то, куда мне никогда не попасть. Оба поезда трогались, набирали ход и убирались каждый своим путём, и я махала, махала, махала в пустоту. Разумеется, это было ошибочно, и мы с ним совсем скоро снова встретились. Но тогда, когда мы с Чон Чонгуком и Пак Чимином были неподалёку от коттеджа, когда Чонгук, ошалелые глаза которого блестели, словно чёрные бисерины, высадился из машины, когда за ним захлопнулась дверь, и Чимин, преисполненный бледной решимости, повёз меня чуть дальше, чтобы мы смогли поговорить с глазу на глаз, я была уверена, что никакого Ким Тэхёна больше никогда не будет. Что он ушёл куда-то, где ему хорошо. Что он там, за чёрным окошком убывающего поезда. Сидит в купе у окна, закинув ногу на ногу, беспечно превращает случайных соседей в своих обожателей, как он умеет, разговаривает с нелепыми паузами и словечками, и робко улыбается каким-то новым мирам. Хёндай притормозил. Я встрепенулась, оглянулась и снова оказалась здесь и сейчас. Странно. Мы не подъехали к коттеджу, просто свернули на соседнюю улицу. При таком раскладе у нас оставалось где-то десять минут, прежде чем нас нагнал бы Чон Чонгук. Коттедж уже виднелся в отдалении, конечно, это была окраина, но мы находились только на исходе улицы спального района. Я не поняла, почему мы притормозили, и озадаченно обернулась на водителя. Чимин не проронил ни звука. — В чём дело? — я испугалось, что что-то, то, что обуревало его, снова взяло над ним верх. — Всё в порядке? Но Чимин был удивительно спокоен. Мы тонули в шуме дождя. Он одолевал машину снаружи, но не внутри. Здесь было тихо, шум бесновался только извне. Тем не менее, мой учитель танцев оглядывал лобовое стекло с обречённой, какой-то сардонической полуулыбкой. — Я всегда знал, что это случится в дождь, — заговорил он, — не мог этот ливень начаться просто так, да ещё и на следующий день после репетиции, той очаровательной репетиции. Это судьба, пусть я звучу, как сумасшедший, но это точно вмешательство вселенной. Когда ещё мне исчезать с лица земли, если не вот в такой ливень? Сначала я не нашлась, что сказать. Потом, почувствовав вдруг дурноту, проблеяла, сама не зная зачем: — Это всего лишь дождь. Это ничего не значит. Пойдём, станцуем вальс. — Извини, птичка, — беспечно отозвался Чимин, рвано усмехаясь и не смея на меня обернуться, — боюсь, мы не идём на бал. Вот оно. Я знала это. Я знала, что он это скажет. Я поняла это секунду назад — сама не знаю, как. — Почему? Чимин вздохнул. Помолчал. Глаза его были устремлены вперёд, а губы дрожали, и дыхание — я чувствовала, хотя сидела в стороне — было лихорадочно горячим. — Потому что они о нём узнали, — ровно проговорил Чимин, — они узнали об «Алмазе» на днях и теперь непременно сорвут его. Они его уже сорвали, ещё до нашего с тобой прихода на репетицию. Неважно, где они его возьмут, здесь или где-то ещё — они в Сеуле. Чонгуку от них не скрыться, хотя я хотел помочь ему с этим, честное слово. Я ничего не говорила. Я не сводила с него глаз. Осторожно выдохнув, я поняла, что это моё дыхание — моё дыхание горячее, а не дыхание Пак Чимина. — Видишь ли… — продолжил он, — раз они здесь, у меня больше не осталось времени. Они сговорились между собой, и предполагаемые жертвы моего несчастного амбициозного начальника, и его новые хозяева, те, на которых он так рвётся поработать, и назначили ему фальшивую встречу на сегодня от лица барских господ. Он счастлив, визгливо счастлив — конечно, он явится на эту встречу. Я тоже явлюсь на эту встречу — такова их инструкция. А я теперь обязан ей следовать. Слова раздувались и лопались в моей голове, как гипертрофированные пузыри. Я и смутно что-то понимала, и совсем ничего не понимала одновременно. Я не сводила с него глаз, потрясённых, изумлённых. Точеный профиль, тёмный взгляд, мягкие губы. Чимин продолжал: — Папаша хотел встретить Чонгука с распростёртыми объятьями чуть ли не у дверей коттеджа, для того и весь этот спектакль с костюмами. Такие, как он, ненавидят со вкусом. Таких, как он, лучше не заказывать. И уж тем более на таких, как он, лучше не принимать заказ, Дэнни, дырявая твоя башка. Но он-то думал, что ему всё нипочём, — он снова тихо рассмеялся. — Мне жаль, Рюджин, невообразимо жаль. Я так хотел станцевать с тобой, моей ученицей, это было такое вдохновение. Но они заявились раньше, чем собирались, потому что в последний момент этому психу вздумалось рассказать им про бал. Он всегда умудрялся всё мне испортить, всё обгадить, всё оборвать. Они здорово взбеленились, что я не сообщил им об этом, что хотел уберечь их сынка от гнева их правосудия. И вот они здесь, он здесь, господин Чон. Никакого «Алмаза» не состоится. Я впервые встретился с ним лично, мы прежде общались через его камердинера, или кто он там. Он популярно донёс, что больше не намерен ждать, что мне пора действовать, — снова хриплый смех; Чимин слепо глядел перед собой острым взглядом, устремлённым к некой цели, и вдруг как ни в чём не бывало выдал то, от чего волосы у меня на голове встали дыбом, — Намджун предупреждал, что так будет. С самого начала, как только мне удалось на них выйти, и этот горе-папаша стал предлагать руку помощи, Намджун талдычил мне, что эта самая рука завяжется петлёй вокруг моего горла. Я покрылась гусиной кожей. Я перестала дышать. Голова отяжелела, будто чугунная. Воздух в лёгких закончился, они словно сжались до маленьких изюмин. Пак Чимин продолжал: — Но что ты понимаешь, Намджун? Не больше, чем твоя птичка со своими высокопарными идеями. Эх, старина… — он снова бесшумно расхохотался, вдруг падая лбом на руль, — то, что виделось тебе, как мой конец, мне представляется спасительным выходом из нашего с тобой тупика. Нам было не победить твоими честными уловками. Нечестных побеждают только нечестно. Это грустно, но это факт. И что он говорит, Рюджин! Говорит, что я буду обречён. Что запачкаю руки, что запятнаю имя, что стану в душе злодеем. Как будто это меня волнует! Нет, Намджун, дружище, — Чимин откинулся назад, на спинку; голос всё ещё колыхался от смеха, — мои руки испачканы уже. Моё имя мне ненавистно. Моя душа — последнее, что меня беспокоит. Я совсем не прочь отдать её господину Чон и всем этим бесам, не то его друзьям, не то его врагам, которые вроде бы недавно заказывали его жизнь, а теперь с ним вместе хотят избавиться от того, кому давали заказ. Я даже рад исполнить их поручение. У них сторонние мотивы — пускай так. Плевать они на меня хотели — пускай так. Я — всего лишь их козёл отпущения, пускай так. Мне всё равно, чёрт побери. Единственная причина, почему мне жаль заканчивать вот так убого — это вы. У меня только стало что-то появляться, я только-только начал привязываться, только почувствовал, что я не один, как этот сукин сын снова всё у меня забирает. Он делал так с самого моего детства при своей жизни, и даже теперь, исчезая с лица земли, он умудряется всё у меня отобрать, потянуть меня за собой. Если он не существует, то и я не существую. Только об этом я жалею, и ни о чём больше. Как жаль! Рюджин, — обратился он, не глядя на меня, — я знаю, что ты знаешь про моё бюро. Знаю, наш общий знакомый рассказал тебе, что старина Дэнни подался в заказные убийства. Знаешь, кого ему заказали? Господина и госпожу Чон — тех самых людей, на коттедж которых мы сейчас смотрим. А заодно и их единственного отпрыска — на случай, если у него есть доступ к имеющейся у них информации. У господина Чон накопилось немало компромата на многих здешних шишек, и он стал кое для кого нежелательной персоной, — последовала короткая пауза. — Солнечный день, август, мы с Тэхёном и Чонгуком сидим в гостиной и разыгрываем этот идиотский мальчишеский спор о том, кто первый найдёт девушку для этого идиотского мальчишеского дела, как вдруг мне прилетает вызов от Дэнни, срочный, не терпящий отлагательств, и я срываюсь с места. Он встречает меня, проводит в отдельную комнату и, положив руку мне на плечо и улыбаясь мне в лицо, заявляет, что одного из моих сожителей, того самого, с которым я только что смеялся, надо бы прикончить вместе с его родителями. Я сам виноват. Я излишне открыто выказывал симпатию. Тэхён неплохой парень, но он, как и я, скучный. Когда появился Чонгук, стало весело… слишком весело — так, что он заметил. Он ненавидит, когда мне весело, вот в чём загвоздка. Он видит, что кто-то овладевает мной больше, чем ему хотелось бы, и избавляется от этого человека. Правда в том, что мне это надоело. Не то, чтобы Чон Чонгук такой уж особенный, просто он стал последней каплей. Сначала бабушка, потом тренер, потом Шису, а теперь и ещё один парень, весёлый парень, добрый парень обречён на гибель просто за то, что посмел ко мне приблизиться. Когда я вышел из офиса в тот августовский день, я решил кое-что раз и навсегда: я не позволю ещё одному человеку умереть за связь со мной, — наконец Чимин впервые посмотрел на меня раскалённым взглядом; я, приросшая к креслу и не смевшая шевельнуться, ничего не видя смотрела прямо перед собой, — ты, кажется, выказывала доносчику большие почести? Спасибо тебе за это. Это было смешно и приятно, мне это откровенно льстило. Твой знакомый, тот, с которым мы совсем недавно у кафе твоего дяди разыгрывали комедию, притворяясь, что мы не лучшие друзья, очень не хочет, чтобы я шёл на поводу у этой шайки политиканов. Но он ошибается, птичка. Я болею лишь о том, что снова лишусь всего. Мне будет не хватать вашей компании, наших с тобой танцев и наших с ним споров — вот и всё. Я ни капельки не жалею, что избавлю мир от своего начальника. И душа моя мне не сдалась даром, я готов ею заплатить. Пусть меня не будет, зато и его не будет. Так и передай. А пока что, если тебя не затруднит, покинь автомобиль, — он достал из-за фрака пистолет и вместе с ним коснулся руля, — да поживее, не заставляй меня выпихивать тебя силой. Давай. Давай же! Я вздрогнула от того, насколько ледяным был звон его голоса. Где-то там, в другой вселенной собственные дрожащие конечности стали шевелиться в копошении. Когда я уже открыла дверь и выбиралась наружу, в спину мне прилетело: — Извинись за меня перед Намджуном. Скажи, что я перехожу к плану «Б».