Маленькие люди

Я купила зеркало. Такое, в которое могла бы смотреться в полный рост. В этой квартирке у меня такого не было, но я, по правде говоря, не испытывала по нему особенной тоски: вполне достаточно было поставить стул перед зеркалом в ванной, встать на него и посмотреть на себя вот так. Теперь же я покупала зеркало из несколько иных соображений. Оно пришло в чёрной коробке, перевязанной белой веревочкой, что только усугубляло торжественность случая. Я распаковывала его на полу своей комнатки, сидя в одном белье. Коробка занимала большую часть пола. Когда наконец удалось поставить его на ножки, я сняла плёнку с амальгамы и уселась перед ним, глядя не на себя, а на него. Отличное зеркало овальной формы в дубовой раме, выполненной ручной резьбой. Тёмное дерево отливало едва заметной позолотой. Следом за зеркалом очень кстати и по частям пришло моё одеяние. Это были чёрный купальник с длинными рукавами и такая же чёрная юбка на завязках, колготки-трико телесного цвета и крошечные чёрные балетки с гибкой подошвой на трёхсантиметровом каблуке. На ремешках, опоясывающих туфли, красовались застёжки, украшенные пряжками из маленьких камушков. Какое-то время я сидела на полу, подобрав к себе одно колено, и просто смотрела на обновки, аккуратно сложенные в коробочках. Затем я встала и медленной поступью подобралась к зеркалу, внимательно и осторожно присматриваясь к отражению, как к незнакомцу, оказавшемуся вдруг посреди комнаты. Ноги окрепли, и уже вырисовывался довольно чётко очерченный стан, и, что самое главное, плечи были расправлены и опущены. Последнюю неделю я практиковалась с утра до ночи. По правде говоря, в те дни я была немного сумасшедшей. Перевалило за десятое декабря, а Ким Тэхён так и не появлялся. До бала оставалось чуть меньше двух недель. Днём ранее мне позвонил Пак Чимин, он объявил, что в «Алмазе», том самом коттедже, в котором покоилась диадема, пройдёт репетиционное разучивание танцев перед балом. — Не хочешь встретиться и подучить, а потом сходить на одну из репетиций? — спросил он. — Программа простая, мы её быстро осилим. — Зачем, если «Алмаз» — липовое дело? — отозвалась я, буквально минутой ранее отрабатывавшая программу венского вальса, подготовленную специально для этого бала. Я сама нашла её на сайте мероприятия ещё несколько дней назад. — Вообще-то, не факт, что оно липовое, — неодобрительно отрезал мой учитель танцев, — но даже если так, всё равно пошли. Я не стала отказываться. Хотя бы потому, что было необходимо, чтобы результат моих тренировок оценил более опытный глаз. Пак Чимин мог указать на все погрешности, не церемонясь и не боясь обидеть, и я продолжила бы тренировки уже со строгим учётом его комментариев. Как помню, мне тогда казалось, что, если Ким Тэхён не вернётся, я и проведу вот так всю оставшуюся жизнь в своей квартире за тренировками. Ну, или не всю оставшуюся жизнь, а по крайней мере всё время до тех пор, пока меня не выселят за неуплату аренды. Журнальный стол был передвинут с середины комнаты в зону готовки на постоянку; к рабочей столешнице кухни, к плите и к холодильнику я перешагивала прямо по нему. Мой рацион состоял из сложных углеводов и клетчатки (Кен бы мне поаплодировал), белков в виде рыбы, белого мяса и омлета, жиров в виде орехов, а также из горького шоколада. Я исключила сахар и соль, и спустя всего неделю почти не узнавала себя в отражении. Вылазки за продуктами случались раз в два дня. Больше я из дома не выходила, зато довольно часто открывала окно. По правде говоря, я понятия не имела, что теперь будет, и мне было банально страшно высовываться, чтобы проверить. Ничего не вырисовывалось: никакого плана, никаких набросков или хотя бы самых несмелых соображений. Но, как ни странно, эти мои новые покупки, на которые ушла одна десятая университетских денег, эта тренировочная танцевальная экипировка и даже это зеркало, из которого на меня с лихорадочным любопытством поглядывала незнакомая осунувшаяся персона, доставили мне странное удовольствие. Было здорово куда-то выбраться, а главное, наконец станцевать не в одиночку. Да даже просто увидеть Пак Чимина — единственное почти незаинтересованное в моих драмах лицо — было здорово. — Чонгук всё время о тебе спрашивает, — как вспомнилось мне, добавил Чимин вдогонку, — ты же ни разу не навестила его с тех самых пор, как он пришел в себя у Доктора. Ты его знаешь, Рюджин. Когда узнал, что ты заходила за сумкой и даже к нему не поднялась, он совсем распсиховался. Помнишь, ты сказала мне однажды, что он на меня обижается и мне стоит его навестить? Видимо, пришла моя очередь говорить тебе то же самое. Я тогда какое-то время помолчала в нерешительности. — Всё же это немного странно, — промямлила я, — вы же его друзья, а не мои, а у нас с ним сейчас разлад. Я не хочу вот так вторгаться на его территорию и путаться с его людьми, пока он отсутствует. — Никто не собирается становиться ни на чью сторону в этих ваших разборках, ни Чонгук, ни я, — спешно оговорился Чимин, — просто не пропадай вот так, вы можете говорить и на другие темы. О его японке, например. Он с ней виделся недавно и вернулся никакой.       Момо Хираи. Ещё один человек, который безуспешно пытался связаться со мной всю прошедшую неделю. Я знала, что Чон Чонгук что-то ей обо мне поведал, но смутно, ибо сам не в курсе событий, и теперь она сгорала от любопытства. А ещё ей самой хотелось обсудить со мной её встречу с нашим младшим товарищем. Словом, она так и писала, что жаждет простого человеческого отвести душу и выслушать меня в ответ, но я не откликалась на её просьбы встретиться, а звонки так вообще открыто игнорировала. Я просто знала, что она скажет по поводу всего, что услышит. Это было слишком небеспристрастное мнение, смотреть в лицо которому было боязно. То же самое касалось Чон Чонгука, опасливо советовавшего мне не оплошать накануне отъезда в деревню. Это тоже было слишком небеспристрастное мнение, просто уже с другой стороны. Чимин, конечно, сказал, что никто ничего комментировать не будет, но он, видимо, забыл, что я отлично знакома с нашим младшим товарищем и его знаменитым чувством такта. Что самое плохое, оба они, и Чон Чонгук, и Момо Хираи, непременно вели бы себя так, будто у меня существует некий мифический выбор. И всё тут просто, как два пальца об асфальт. Пошёл, взял, как понравившийся свитер, а другой выкинул в мусор. Не хотелось мыслить обо всём этом в таком ключе. Я встретилась с дядей ещё неделю назад, на следующий же день после приезда в Сеул, как и обещала; на «нейтральной территории», а именно подальше от здания его кафе, и с тех пор мы не виделись. Я не виделась вообще ни с кем, кроме своего нового ноутбука и скачанных на него танцевальных учебников. «Основы классического танца» Вагановой, русской артистки балета, полюбились мне особенно, хотя и пришлось читать их на английском языке, потому что на корейском книга не издавалась. Я выучила пять позиций классического танца, всевозможные экзерсис у выступающей рамы посередине окна (ох, что бы я без неё делала), плие, батман тандю и несколько па, и отрабатывала всё это до рези в мышцах. У меня плохо получались adagio, а мне уже не терпелось приступить к allegro, и жалела я только об одном: я слишком, слишком поздно начала. Рабочая столешница кухни приходилась инструментом для растяжки, спасительная оконная перекладина — тоже. Бывало, я подолгу сидела, прислонившись грудью в вытянутым ногам, и делая выворот стоп руками. К фигурам вальса, которые мне преподавал Пак Чимин, присоединилась дюжина новых — всё это под надзирательством учебников с их подробными объяснениями частых ошибок и их причин, а также с просмотром видео. Я выучила фигурный классический вальс, испанский вальс и, разумеется, венский вальс для «Алмаза». Но танцевать их в одиночку было неинтересно и, по правде говоря, даже бессмысленно. Это парный танец. Туфли, купленные мной ещё давно для тренировок, поистёрлись, да и они, как я довольно быстро поняла, были для этого занятия неподходящими. Я стояла перед зеркалом, разглядывая себя с головы до ног и со смутным предчувствием признавая в себе совсем молодую, едва очерчивающуюся женщину. Не знающую, что делать со своей жизнью. Пропавшую, действительно пропавшую. И безнадёжно глупую. На этом этапе мне как никогда нужна была мама. Если честно, в глубине души я всегда казалась самой себе значительно умнее сверстников. Это было своенравное чувство, которое я долго прятала даже от самой себя. У него было много истоков: меланхолия, задумчивость, одиночество, трагическая гибель обоих родителей и младшего брата, привычка задавать вопросы, до которых не многие бы додумались, и, пожалуй, мой самый серьёзный недуг — мечтательность. Мне верилось, я суждена чему-то значительному. Теперь же жизнь посмеивалась над моим раздутым юношеским самомнением. Когда требуешь не просто чего-нибудь, а всё или ничего, самый вероятный результат, который получаешь — ничего. Если только ты не выдающийся талант или гений, а я не была ни тем, ни другим. Конечно, становиться преступницей мне не хотелось, но и становиться обычной я не собиралась — оттуда и появлялся внутренний конфликт между следованием за сценарием Ким Тэхёна и верностью собственному видению жизни. Его способ казался мне ошибочным, но своего у меня не имелось, и я оставалась заперта в заурядности. Либо быть незаурядной и глупо погибнуть, либо жить, но в ограниченных рамках собственного «я». «Ким Тэхён, — болью отзывалось в груди, — где ты? Неужели ты в самом деле никогда не вернёшься?» Мне казалось, вместе мы можем что-нибудь придумать. Одной только меня на это недоставало. Я развернулась и двинулась в душ. Пак Чимин должен был заехать за мной с минуты на минуту. После журнальный стол послужил мне скамейкой, пока я облачалась в своё танцевальное одеяние, чтобы не делать этого в Скворечнике. Юбку на завязках я оставила на потом, а поверх танцевального купальника и колготок натянула брюки и рубашку. Вообще, смысл в этих покупках был скорее эстетический, чем практический. За что бы я ни бралась, оно должно было обладать ореолом одухотворённости, иначе мне было неинтересно. Потому я со всей ответственностью подошла к сборам, высушила волосы, слегка коснулась помадой губ и нанесла по микроскопической капельке розовых масляных духов на оба запястья, на шею и за мочки ушей. Делать что-то безупречно и выглядеть безупречно — два взаимозависящих синонима. Одно неизбежно подтягивало за собой другое, точно так же как могло и всё порушить. Мой учитель танцев тем временем уже более пятнадцати минут ожидал меня снаружи. Напоследок я взглянула на себя в зеркало, залезла в пальто с шерстяной подкладкой и выскользнула на улицу. Туфли и юбка покоились в любимой сумке-портфеле, накинутой на плечо. — Я ненавижу ждать, — прошипел Пак Чимин, тут же заводя старый добрый голубой Хёндай, стоило мне ввалиться на переднее сиденье, — что отняло у тебя столько времени? Я ещё час назад позвонил. — Я собиралась, — отмахнулась я. Он покосился на меня, тут же отвернулся к лобовому стеклу и неодобрительно покачал головой. Мрачный, прохладный, произносящий слова сквозь почти сомкнутые губы — всё как обычно. — Прежде всего, мне надо кое-куда заехать. Потом двинем в Скворечник и приступим к разучиванию программы. Ты репетировала фигуры? — Да. — Как часто? — Часто, — я закатила глаза, пристёгивая ремень. Чимин насторожился, заподозрив, что я вру и на самом деле всё это время безбожно отлынивала от занятий в связи со своей небольшой проблемкой на личном фронте. Но он ничего не сказал. Видимо, сжалился. День разворачивался бессолнечный и тёмный, и такой влажный, что одежда могла намокнуть на тебе прямо в воздухе. Омерзительная погода, промозглая и сырая, я такую ненавижу больше всего. — Ну и денёк, — буркнула я. — Не существует плохого дня для танцев, — парировал Чимин, выруливая с моей улицы на соседнюю, отчего в груди загорелось странное тревожное чувство; вот они снова — улицы, вот он снова — внешний мир, — не хнычь, тебе понравится. — А куда мы собираемся заезжать? — По одному моему делу. — Ты что, прямиком с работы ко мне? — Да. — Ну, и что за дело? — Так, кое-какая ерунда. Я задумчиво помычала. — Пожалуйста, не говори, что это какое-нибудь задание по работе, потому что мне в этом участвовать не хочется. — Нет, — он слабо усмехнулся, — это именно моё дело. Расспрашивать его подробнее, как я догадалась, было бесполезно, и больше мы не произносили ни слова. Он водил плавно и на некоем интуитивном чувстве, не так безупречно, как Ким Тэхён, но по крайней мере без лихачеств. Я держалась со странной твёрдостью, решительно готовая неизвестно к чему. «Вот почему мне не хотелось выходить, — озарило меня где-то на полпути, — мне хотелось верить, что он вдруг появится сам собой, если вернуться к старой жизни, просто потому что он там привычный атрибут. Мне не хотелось выходить и смотреть на всё то же самое, но уже без него». Я пряталась от правды в тесных стенах своей квартиры. Но правда торжествовала. Это были не просто улицы, на которых его нет, это были улицы, на которых его, возможно, больше никогда не будет. Но что самое ужасное, это были улицы, на которых он в этот самый момент вполне себе мог бы быть. Нет поступка более жестокого, чем простое испарение из воздуха без всяких «прощай». Иногда, в минуты перерывов между тренировками я вдруг обнаруживала себя плачущей сидя на полу и шипящей в пустоту: «Вернись! Как ты можешь так поступать? Вернись сейчас же!» — это было какое-то оголтелое, истеричное неверие, отрицание, протест. Поступать подобным образом до того бессовестно и безответственно, и трусливо, что в иную секунду я пронималась к нему раскалённой дребезжащей ненавистью. Но ещё хуже было то, что на всём этом стояла печать моей вины. — Прекрати, — вклинился Пак Чимин, — хватит так громко думать, у меня у самого голова раскалываться начинает. Мы почти приехали. Я обернулась на него и, не сразу сообразив, что он говорит, рассмеялась. — Приехали куда? Он не удосужился ответить. Тем временем мы забрели в дебри Сеула, в которых мне прежде не доводилось бывать, но о которых я очень хорошо знала. Мало кто о них не слышал. Узкие улочки, тянущиеся по крутым склонам, неказистые дома, чёрные окошки. Это был его район, тот район, в котором он вырос. Хёндай притормозил посреди тупика, и Чимин спешно покинул автомобиль. Я вылезла за ним следом. Он подошёл к одному из серо-зеленоватых зданий, осмотрел его до самой крыши, задрав голову, потом наклонился к полуподвальному окошку и заглянул туда, а после подошёл к двери и, достав из кармана тёплого чёрного бомбера ключ, вставил его в замочную скважину. Ключ подошёл, и Чимин повернул его несколько раз, после чего открыл дверь, заглянул внутрь, но тут же закрыл её снова, повернул ключ обратно и вынул его. — Всё так же, как было, — бесцветно объявил он и обернулся по сторонам, как будто высматривая кого-то, — что ж, будем ждать. — Чимин, — пролепетала я, неловко встав сбоку и что-то смутно подозревая, — что это? — Моя старая квартира, — сообщил он как ни в чём не бывало, с мрачной беспечностью оборачиваясь ко мне, — я её продаю. Мы рано, но потенциальный покупатель должен скоро подойти. Это не займёт очень много времени. Я уставилась на дом с ошеломлённым любопытством. — То есть, это твой дом? — охнула я и не раздумывая двинулась к двери. — Пошли посмотрим, как там всё теперь! Но мой учитель танцев резко вырос прямо передо мной и твёрдо заявил: — Нет. Я с досадой поджала губы и снова грустно обернулась на дом. «Надо же… там те самые комнаты, в которых он ставил вёдра, когда шёл дождь — в двух шагах от нас». Вот значит как это было. Это был очень старый послевоенный дом, словно принадлежащий каким-то прошлым жизням, да и те были сплошь безрадостные. В каждой черте здания: в облупившейся краске на стенах, в слабенькой двери из состарившегося дерева, висевшей на ржавых петлях, в измазанных дорожной пылью стёклах окон — во всём цвела мшистая убогость. Мне представилось, как маленький Пак Чимин живёт здесь со своей умалишённой бабушкой. Его здесь постоянно навещает мальчишка постарше, умный, дерзкий и блистательный, принадлежащий другому миру и определённо другому, более яркому будущему. Этот мальчишка просит называть его Дэнни. Теперь мой учитель танцев не желал даже видеть этот дом, почти сразу он повернулся к нему спиной. Я взглянула на него с заново ожившим сочувствием и неожиданно для себя встретилась с внимательным, заинтересованным рассматриванием моего лица. Кажется, в эту секунду он впервые заметил, что я похудела. — Ладно, — объявил Чимин, — если так хочешь, пойдём посмотрим. Мне всё равно. Я мгновенно просияла, и Чимин, устало вздохнув, снова полез в карман за ключом. За этой дверью нас встретила лестница вниз, в полуподвальное помещение. Оказавшись там, в небольшом холле, мой учитель танцев воспользовался уже другим ключом из связки, и мы наконец попали в крохотную прихожую его старой квартиры. Тогда я прошла вперёд, в единственную имевшуюся там комнату. Она была очень обширна и зонированием в виде перил разделена на кухню справа, гостиную в центре и спальню слева, если смотреть со стороны двери. Единственное в квартире окно имелось в зоне кухни, в стене у самого потолка. В остальном с кухонной зоной всё было ясно. В самом центре комнаты располагался пыльный диван в истёршейся облезлой обивке, стоящий спиной к двери и смотрящий на пустой комод из-под телевизора (телевизора не было), а вот в дальнем левом углу, у двух стен перпендикулярно друг другу стояли одноместная кровать с продавленным матрасом и небольшая красная кушетка, сиденье которой было застелено простынёй. Напротив кушетки, уже у третьей стены располагался старющий платяной шкаф, он скрывал собой изголовье кровати. Это были спальные места — сразу смекнула я, хотя, конечно, на спальню в привычном понимании этого слова угол совсем не походил. Я обернулась на своего учителя танцев. Он всё ещё нерешительно мялся у порога. — Душевая и туалет здесь, — его рука легла на дверь прямо справа от него. — Всё посмотрела? Странное подозрение зашевелилось в моём уме. — Ты что, хочешь продать квартиру прямо вот так? — подала осторожный голос я. — Даже не посмотришь, не осталось ли здесь чего из личных вещей? Ты сюда вообще заходил? — Оглянись вокруг внимательнее, птичка, — прошелестел Чимин, — можешь провести здесь хоть целую жизнь, но так и не найдёшь ничего ценного. — Не знаю, может, что-то из твоих старых вещей? Записная книга с номерами знакомых? Альбомы с фотографиями? — столкнувшись с его немотой, я добавила. — Неужели у тебя не осталось совсем никаких чувств к этому месту? Ну, давай, заходи. Чего ты там встал? Мой учитель танцев сделал несколько деревянных шагов вглубь квартиры и поравнялся со мной. Обвёл блуждающим взглядом стены. Обернул голову к спальной зоне и указал туда, на кровать. — Там спала бабушка, — сказал он, — а я вот здесь, — и указал на красную кушетку. Я обернулась за ним следом. — Надо осмотреть шкаф, — проронила я, — там могут быть вещи, которые ты всё-таки захочешь забрать. И мы посеменили туда. Пока Чимин отсиживался на кушетке, я, перетащив стул из кухни, копалась сначала на верхних полках, а потом перешла к нижним. — Не понимаю, зачем это всё нужно, — прохладно и почти неслышно пробубнил Чимин, пока я копалась в куче документов на одной из нижних полок. Как это, зачем? Здесь могли быть какие-нибудь ценные вещи, ювелирные изделия, даже отложенные деньги или фотографии, или забытые, но обязательно пригодившиеся бы в будущем документы. Здесь элементарно могла лежать его медицинская карта с анамнезом всех болезней. Казалось безумием вот так оставлять всё и молча убраться, сжигая все мосты в прошлое, разрывая себя с собственной историей. Но Пак Чимин и не хотел так поступать. Я предчувствовала это несмотря на его внешнюю отстранённость. Что-то подсказывало мне, что именно в последнем нижнем уголке шкафа, забитом всякой всячиной, можно отыскать что-нибудь. Я не ошиблась. Конечно, пришлось пробежаться глазами по целой куче ненужных документов, но кое-что среди них всё же было интересным. Например, его медицинская карта мгновенно ускользнула под мышку. Небольшой свёрток писем, неизвестно кем написанный, неизвестно кому адресованный, присоединился к карте чуть погодя. В этих письмах могла быть какая-нибудь информация о его родственниках: мало ли, вдруг однажды ему бы захотелось с ними связаться? Телефонный справочник его бабушки я тоже прихватила с собой, а заодно и её свидетельство о смерти. В конце концов в руки попал довольно старый толстый альбом с фотографиями. На обложке была изображена фиалка. Я развернулась к своему учителю танцев. — Смотри, что нашла, — после чего подорвалась на ноги, подошла к кушетке и уселась рядом с ним. — Зачем он тебе? — Чтобы тебе было, что показать внукам. Чимин неслышно усмехнулся. — Внуки? — с издёвкой повторил он. — Мне эти штуки не грозят. Я окатила его суровым осуждением. — Очень даже грозят, когда ты освободишься из-под влияния своего начальника, подавляющего всё твоё существование, заживёшь обычной жизнью, найдёшь себе кого-нибудь, заведёшь семью и состаришься. Вот тогда у тебя и будут внуки, которым будет очень приятно посмотреть на тебя в детстве. — Ты действительно живёшь в своём маленьком розовом мирке, не правда ли? Я демонстративно отвернулась к альбому и распахнула его. Только вот, если честно, радостного в нём действительно было мало. Мы просмотрели бесчисленное множество фотографий маленького Пак Чимина в потрёпанной одежде с растерянным, застенчивым, серьёзным и пухлым лицом, сделанных его бабушкой, ещё когда она была при уме. Были и её собственные фотографии времён молодости, фотографии её мужа и их вдвоём с их сыном, отцом Чимина. Одно-единственное общее фото Чимина и его бабушки на фоне здания школы. А ещё то изображение, душераздирающее и невероятное, на котором Чимин был новорождённым младенцем, маленьким белым свёртком с красным лицом на руках явно вымотавшихся после родов, но улыбающихся родителей. Оказалось, Чимин был удивительно похож на своего осанистого отца, тот улыбался с фотографии почти так же скудно, как улыбался сам Пак Чимин на фото, сделанном ребятами в Скворечнике совсем недавно. Щёки матери лихорадочно румянились, и улыбка её цвела щедрее и трогательнее, а в глазах блестели, как бисеринки, выступившие слёзы. Да, можно было сказать, что она ждала этого ребёнка. — Ты вообще знаешь, что с ними случилось? — аккуратно поинтересовалась я. — Можешь не говорить, если не хочется. Чимин равнодушно косился на фото. — Да нет, — бросил он. — Никаких проблем. Если не ошибаюсь, у мамы было много выкидышей перед этой беременностью, и роды она перенесла тяжело. Спустя несколько дней после того, как была сделана эта фотография, она умерла. Отец тяжело перенёс уже её уход, он потерял рабочее место и оказался в долгах, после чего благополучно скинулся с моста. Бабушка была финансово неграмотной, так что его долги заодно с имуществом заграбастал я, когда её рукой вступил в наследство. Естественно, всё полученное мной имущество ушло на уплату долгов. Будь бабушка порасторопней, мы бы не докатились до того, до чего докатились. Кредиторы неплохо по ней прошлись, а она была слишком неуклюжа и слишком стара, чтобы выкарабкаться обратно. Я никогда не видел ни одного из родителей — сколько себя помню, я жил только с бабушкой. Я по ним, по правде говоря, не тоскую. Они мне никто. Лица с фотографии, каждый по-своему, но одинаково благодарно улыбались — своему браку, своему счастью, своей будущей жизни, которой не суждено было случиться. Я представила, каково это: так яростно хотеть ребёнка, что обречь себя этим на гибель, а этого самого ребёнка — на все страдания сиротства. Это был самый страшный сценарий для любой женщины, грезящей однажды создать семью. Невыносимо грустная фотография. Я не могла оторвать от неё глаз, но в конце концов всё-таки смахнула выступившие слезинки и перелистнула страницу. — Не плачь, птичка, — мягким, невесомым голосом прошелестел Чимин, — я о них не плачу, и тебе не стоит. Несмотря на всё зло, которое я причинил им одним своим появлением на свет, я всё-таки рад, что родился. Я имею возможность прожить жизнь. Любая жизнь, даже самая убогая, по-моему, гораздо лучше небытия. Я убито на него обернулась и снова вернулась к альбому, к очередной странице с его фотографиями. Вот маленький Пак Чимин на детской площадке в майке, которая ему велика. Вот он же за столом, заснятый за поеданием супа и держащий ложку неправильно. Вот он в своей первой в жизни школьной форме на фоне здания собственно школы. Везде серьёзное лицо, везде уже тогда проявлявшиеся первые черты тучности, везде молчаливая кротость. — Я тоже рада, — произнесла я, перелистывая страницу. На ней было всего только одно фото. Пак Чимин уже в возрасте лет девяти рядом с неизвестным мужчиной. Тут рука моего учителя танцев вдруг легла поверх альбома и отобрала его у меня. Он положил его себе на колени и внимательно склонился над фото. — В чём дело? — осведомилась я. — Кто это? Чимин едва заметно на меня покосился и вернулся к рассматриванию фотографии. — Это мой тренер, — сказал он, — который преподавал у меня танец. Когда было сделано это фото?.. Я его вообще не помню. Пожалуй, его я всё-таки хочу сохранить. Спасибо тебе. — Это он научил тебя всему, что ты знаешь, да? — воодушевилась я. — Благодаря ему ты так здорово танцуешь? Он усмехнулся, вынимая фотографию из рамок альбома, в которую та была заключена, и пряча её во внутренний карман бомбера. — На самом деле, конечно, не только благодаря ему, — признался он, — он умер шесть лет назад, когда мне было шестнадцать. С тех пор я сильно поднаторел, и сделал это сам. Но все основы показал он. Он преподавал у меня бесплатно с тех пор, как мне исполнилось восемь, и до самой своей смерти. Можно сказать, он научил меня разговаривать на этом языке. Научил любить танец. С ним я встал на ноги. — И за это ты ему благодарен? — Ага, — Чимин захлопнул альбом. Я так и осталась сидеть, не зная, что теперь. А мой учитель танцев тем временем косился на кровать своей бабки так, словно всё это время боялся бросить туда взгляд, а теперь, вдруг решившись, не мог оторваться. «Наверное, пора идти наружу», — подумалось мне. Больше я не нашла в шкафу ничего, что можно было бы счесть ценным, а значит, ловить здесь было нечего. К тому же, мне показалось, что Чимину здесь становилось хуже, и я успела пожалеть, что заставила его сюда сунуться. Он казался слишком громоздким, слишком изящным и чистым — очень неуместным для этих низких некрасивых стен. Однако он всё задумчиво косился на кровать, и в конце концов это достигло моего внимания. — Что с ней? — спросила я, оборачиваясь на койку. Чимин задумчиво помычал. — Здесь я его нашёл, — беспечно бросил он, — её тело. Знаешь, вообще-то, думаю, я её убил. — С чего ты это взял? — нахмурилась я. Он ещё помолчал. — Я хотел погулять с Дэнни и компанией, — пробормотал он, — но нужно было сидеть с ней, потому что у неё в очередной раз ухудшилось состояние. У неё это было так: случались и просветы, и истерики. Меня это убивало. Мне было четырнадцать, как никогда хотелось виться за всеми хвостом, а тут она с очередным приступом беспамятства и панических слёз. Дэнни предложил дать ей немного снотворного, чтобы она уснула. Эта идея меня напугала, потому что у неё было и без того предостаточно рецептов от врачей, она постоянно пичкалась всякими таблетками. Но я всё-таки согласился. Когда Дэнни пришёл в компании Белого, он сказал: «Ух, какая крикливая бабуля, совсем не спишь. Вот, поспи столько, сколько полагается в твоём возрасте». Она в самом деле уснула, и мы ушли, а когда я вернулся, она была уже мертва, — он ещё раз задумчиво хмыкнул, не отрывая масляных глаз от кровати; у меня на голове зашевелились волосы. — Мне кажется, я подозревал нечто подобное, когда он давал ей таблетки. Подозревал даже, когда он просто это сказал. Это меня насторожило. Но я ничего не сделал, я просто позволил этому случиться. Дэнни ненавидел мою бабку, и она даже при своей шальной памяти и при всём своём безумстве умудрялась яростно ненавидеть его в ответ. В тот вечер лило, как из ведра, я возвращался домой бегом, предчувствуя неладное. Так всё и оказалось. Я её убил. — Ты её не убивал, — осекла я строго. — Нет, птичка, — Чимин отвернулся от кровати и отвернулся вообще, как будто пряча лицо от своего поступка, от меня, от всего света, — на этот раз будь со мной предельно честна. Я не боюсь услышать правду. — Нет, ты её не убивал, — настырно уперлась я. Чимин яростно вскинул голову, глядя на шкаф перед собой сверкающим от злости взглядом и бешено шевеля челюстью. — Я же просил, — процедил он сквозь зубы, — ответить честно. Я осторожно, но смело развернула его к себе за плечо и скомандовала: — А ну-ка, посмотри на меня, — он подчинился, и я, с твёрдой чёткостью проговаривая каждый слог, произнесла, — это был не ты. Либо она умерла сама, либо её убил твой начальник, — в том, что правдой являлось второе, я даже не сомневалась, но говорить об этом не стала. — Ты был выдохшимся ребёнком, это было тяжело. Это было бы тяжело для любого. Ты оказался недостаточно крепким и смышлёным в силу своего возраста, чтобы вовремя всё осознать и постоять за неё перед другим влиятельным взрослым, которому, к тому же, ты доверял. Я говорю честно, а не из желания тебя утешить, и это даже не мнение — это факт, который подтвердит любой. Это был не ты! Ярость на его лице медленно превращалась в горечь. Плавные черты опускались, плыли и обращались в картинку беспросветного уныния. Он в самом деле походил на масляную картину. — Это был не ты, — повторила я для верности, потеребив его за плечо, которое так и не отпустила, — ты с ума сошёл. Сколько лет ты убеждал себя в этом? Чимин растёр лицо ладонью и поднялся на ноги. Я поднялась за ним следом, подбирая с собой документы. — Хочу уйти отсюда, — он протянул мне альбом. Я скромно приняла его. — Хорошо. Книжечка казалась жалкой в моей ладони. Я смотрела на неё какое-то время, а после нерешительно подняла глаза на своего учителя танцев, разглядывавшего меня с раздавленным выражением на лице. Я молча протянула альбом обратно ему. Он, долго не сводя с него сумрачных глаз, тяжело вздохнул и молча принял его назад, а вместе с ним и другие подобранные мной вещи. — Я сюда боялся приходить один, — пробубнил он, потупившись на свои сомнительные приобретения, — и в квартиру заглянуть было нужно, иначе бы потом всю жизнь жалел. Но сам бы я ни за что не решился. Мы посмотрели друг на друга с несмелыми улыбками. — Знаешь, если произносить это вслух, действительно звучит глупее, чем когда много лет повторяешь это про себя, — добавил Чимин. — То, что я её убил. Такое ощущение, что я раздувал это у себя в голове, а тут произнёс вслух — и оно мгновенно стало излишне преувеличенной глупостью. — Так часто бывает. То, что мы проживаем про себя, гораздо масштабнее того, что мы произносим вслух. Именно поэтому так важно проговаривать всё, что тебя тревожит, чтобы оно не превратилось в опухоль, отравляющую жизнь. Он бесшумно усмехнулся и закатил глаза, качая головой. А после заново осмотрелся уже более смелым взглядом отсутствующего, постороннего человека. — Ну и конура, да? — Уверена, у вас были хорошие моменты. Старайся сосредоточить память на них. Не надо совсем уж отказываться от прошлого. — Тебе надо податься в мозгоправы или в священники. Как так выходит, что ты всегда знаешь, что сказать? — Вообще-то, — я улыбнулась, — у меня в самом деле есть, что тебе сказать. Точнее, показать. Но это сюрприз. Покажу, как доберёмся до Скворечника. Чимин бросил мне резкий взгляд, заинтересованно двинув бровью. — Проклятье, я сгораю от нетерпения, — он достал телефон и взглянул на время, — где его носит? Он опаздывает уже на две минуты. К его неудовольствию, пришлось ждать потенциального покупателя ещё десять минут. Когда низенький мужичок подоспел, мы, уже успевшие выйти наружу, снова спустились в квартиру, провели его, он один раз обернулся вокруг своей оси, взглянул на Чимина и сказал «отлично подойдёт под мою кладовку, я беру». Они пожали друг другу руки и договорились встретиться ещё для соблюдения всех формальностей. И мы погрузились в автомобиль, в котором я почувствовала и облегчение, и вместе с тем необъяснимую тяжесть. Хёндай вырулил с тупика и покатился по склонам, и очень скоро вовсе покинул Ахён. — Ты ела? — поинтересовался Чимин. — Да. — Что? — Чечевица с зеленью, курица, яблоко и два банана, и у меня с собой горький шоколад на время тренировки. Это был второй раз, когда его что-то явно насторожило, если считать за первый тот момент, когда он впервые обратил внимание на моё лицо. Но он ничего не сказал. Мы молча катили по улицам, и в моей голове вращалась последовательность фигур. Скоро, очень скоро я наконец могла бы станцевать в паре. Конечно, с одной стороны это пугало: обязательно с партнёром в собственных движениях вырисовалась бы куча неточностей, неидеальностей, к которым я относилась брезгливо и которых стремилась избегать. К тому же, Пак Чимин мог выдать, что я делала неправильно вообще всё или какую-нибудь основополагающую деталь, которую я упустила — и это бы значило, что усилия этой недели были бессмысленны. С другой стороны, в этом случае можно было вернуться домой и начать ещё более усердные тренировки. Когда Скворечник уже показался вдали, мне стоило титанических усилий не начать ёрзать на месте от волнения. Я вдруг показалась себе притворщицей, показушницей в танцевальном купальнике, заслуживающей высмеивания и, конечно, обречённой на него. Но имелся и плюс. О Ким Тэхёне не думалось — вообще. — Ну надо же, какие люди! — сварливо воскликнул Чонгук, которого я завидела в кухне за ноутбуком, когда прошла вглубь прихожей. Он подскочил и двинулся в нашу сторону. На руке красовался фиксатор, на лице — привычная зубастая ухмылочка. — Извини, — я поставила сумку на пол и принялась стягивать пальто, — я вообще ни с кем не виделась на этой неделе, сидела дома. — Значит, так, я тебе сразу скажу, — без вступления заявил Чонгук, выставляя перед собой здоровую руку, — он вернётся, как миленький. И даже не потому, что здесь ты, а потому, что здесь я. Он меня вот так не кинет прямо перед «Алмазом», когда у него главная роль. Так что не дрейфь. — Фух, — с сарказмом произнесла я, вешая пальто в шкаф и захлопывая за собой дверцу, — ты меня прямо утешил! Чонгук беспомощно рассмеялся, но уже в следующий миг вылупился на меня с серьёзным недоумением. — Нет, а серьёзно, — буркнул он, — что у вас стряслось-то? Вот тебе и «не будем комментировать» — во всей красе. Впрочем, как будто я была удивлена. Я поправила рубашку, оглядела его с головы до ног, ободрительно улыбнулась и сказала: — Я смотрю, ты не унываешь, да? Чонгук махнул здоровой рукой: — Я как таракан, ко всему привыкаю. Отруби мне голову, и я ещё три дня поживу. Я по тебе скучал, пупсик, — он махнул головой в сторону кухни со сладкой ухмылкой, — пойдём, покажу кое-чего. Никакой он был не таракан, чтобы ни говорили они на пару с японкой. Обычный человек, отчаянно любищий притворяться, что всё тип-топ. — Мы идём репетировать, — вклинился в нашу беседу Чимин, — что ты хочешь? — Я без Тэхёна тут на стены лезу, — сообщил мне Чонгук, игнорируя старшего товарища, — не понимаю, как Тэхён терпел вот этого до тех пор, как я въехал. Какой же он нудный, монотонный, аж плакать тянет. Раньше не так в глаза бросалось, чесслово. Тэхён пускай и тихий, и тормознутый, как улитка, но он всегда за движ. Пошли, красавица… ты что, похудела? — и он ещё раз махнул мне головой в сторону кухни, после чего наконец обратился к Чимину. — Ненадолго мы, мамочка. Я обернулась к своему учителю танцев, снисходительно равнодушному к происходящей сцене, пожала плечами, и мы вдвоём направились за Чонгуком. Тот приблизился к ноутбуку, развернулся, чтобы указать мне на него, но заметил Чимина и хохотнул: — Я сказал: красавица! К тебе, в чёрненьком, это не относится. Закатив глаза, Чимин молча развернулся к зоне кухни, тихо буркнув мне: — Кофе? — Спасибо, чёрный без сахара, — откликнулась я и обратилась уже к Чонгуку, — так что у тебя? Он указал мне на стул: — Присядешь? Я обдала его скептицизмом. — Зачем? — Я что, на дознании? Присядь же! Стул тебя не укусит. Вздохнув, я села за ноутбук. Чонгук чуть наклонился над столом, ткнул на экран и с плутоватой улыбочкой прошипел: — Решишь вот этот тестик? — Что? — протестующе нахмурилась я и развернулась было, чтобы встать. — Да подожди-подожди! Это история Родины; малой сказал, что удвоит оплату за решенный тест. Ты ж у нас историк? Я помню, как мы тебя с репетиторства забирали! Оплату поделим. Всё по-честному, по-товарищески: семьдесят на тридцать, — он сложил ладони в молитвенном жесте и скорчил щенячью рожицу, — пожа-а-а-луйста! Решать тест мне почему-то не хотелось. — Я тысячу лет не занималась… я могу его завалить. — Да и хай с ним. Он оплатит решённый тест, а уж какую оценку ему поставят — это не наша забота. Тут лопух попался, так что всё нормально. — Что ты будешь делать, когда он начнёт возмущаться? — Отправлю его в блок. — Другими словами, ты его кинешь. — Слушай, опять ты лезешь защищать кого попало, — вальяжно хватая со стола коктейль, отпивая и тыча пластиковым стаканом в меня, паясничал горе-учёный, — это жулик, забыла? Другие ученики усердно работают и трудятся, а этот лентяй получит оценку чужим пóтом, и займёт чье-то место в университете он тем же путём. Я послужу добру, наказав его. Деньги же — это просто как вознаграждение от вселенной за благородное дело. Не бурчи, реши тестик, а! Он не очень длинный. И он снова с довольным видом отпил коктейля, глядя на меня хитрыми смеющимися глазами. — Это ты — жулик, — невольно усмехнулась я, хватаясь за мышку, — от тебя так и несёт жульничеством. Твоё бы красноречие, да на что-нибудь поблагороднее. — Ой, давай без вот этих премудростей, не все живут ради того, чтобы быть полезными, — он уже уходил; до меня долетел сморкающийся звук трубочки, через которую он втягивал скудные остатки напитка, — ты самая лучшая! Однако уткнувшись в тест, я забыла о Чон Чонгуке почти мгновенно. Прежде всего, меня поразила сложность вопросов. Но в то же время я понимала, что всё это: каждая строка, каждая фамилия, каждая дата — мне смутно знакомо. Так в драматических кинофильмах старик мученически вглядывается в лицо бывшей возлюбленной или своего сынишки и не может вспомнить, ни как тех зовут, ни кто это такие. Конечно, примерно половину я всё ещё помнила отлично, что-то припоминала чуть хуже, но случались и откровенно пугающие провалы, когда вместо знакомых понятий на тебя вдруг глядит бессмысленная кучка сложенных друг с другом букв и цифр. «Да я же забыла всё на свете!» Не знаю, почему меня это так напугало. На весь тест ушло минут тридцать — за это время я едва ли не взмокла от агрессивного и, увы, почти безуспешного напряжения памяти. Пак Чимин был столь любезен, что принёс кофе и поставил его рядом. Кажется, он буркнул нечто вроде: — Ну ты даёшь. Послала бы его куда подальше, — после чего мгновенно улетучился. Но я его почти и не заметила. На последний вопрос я отвечала с острым чувством собственного ничтожества. — Мне кажется, я его завалила, — грустно пожаловалась я Чонгуку, когда тот вернулся. — Ты в любом случае не могла решить его хуже, чем я. Я в основном только в заграничных школах учился — сама понимаешь, как там с историей Кореи. Не переживай, солнышко. Главное, что мы отдадим ему решённый тест. — Всё равно, скажи мне потом, провалилась я или нет, ладно? — Договорились. Я встала из-за стола, взяла чашку уже остывшего кофе и, делая глоток, отправилась на второй этаж. В прихожей я прихватила оставшуюся там кожаную сумку и накинула её на плечо. Теперь от белой комнаты отделяли только пролёт да узенький коридорчик, и было всё тяжелее унять волнение. Мне нравилось, когда у меня что-то получалось хорошо. Похвалы и одобрения значили для меня очень много. Пак Чимин, как и ожидалось, уже был на месте. Он разминался в тишине, когда я вошла, и просматривал программу танца, которую даже удосужился распечатать. — Во-первых, ты ужасно одета, — сходу заявил он, не отрывая глаз от листа бумаги в своих руках, — я не знаю, как мы будем разучивать танец, когда ты в этом. — Вообще-то, я хочу переодеться. Не мог бы ты выйти ненадолго? Он вскинул на меня голову. — Переодеться? — Ага. — Почему нельзя было сразу надеть то, в чём будет удобно заниматься? — Потому что на улицу в этой одежде выходить неудобно, — я прошла чуть в сторону от двери и опустила чашку на пол, а рядом с ней поставила сумку, — ну так что, выйдешь, пожалуйста? Странно было понимать, что сейчас нужно будет танцевать в этой комнате. Я слишком привыкла к своим узким стенам, они меня сильно сковывали, но были знакомыми и понятными. Здесь было гораздо больше пространства, и это играло против сложившейся у меня привычки. Глядя на зеркала, на белый мансардный потолок, на пустоту и простор, я уже знала, что здесь буду танцевать хуже, чем дома. Мне удаётся долго и упорно заучивать, и достигать таким образом безупречности, но схватывать налету или быстро подстраиваться под меняющиеся условия — не мой конёк. Разве что в экстренных ситуациях. Чимин пожал губами и заинтересованно хмыкнул, но всё-таки направился к двери. — Далеко не уходи, — бросила я ему, — я тебе постучу, как буду готова. Он солидно кивнул, даже на меня не обернувшись, и спустя мгновение за ним негромко захлопнулась дверь. Я осталась одна и заново оглянула комнату. Это было чужое пространство, не моё. Тут действовали другие законы. Законы чужого видения, чужого стиля, чужого мастерства. Я начиталась статей и потому знала, да и сама предчувствовала: будет сложнее, чем обычно. Но это тоже часть обучения. Стоя перед зеркалом, я принялась расстёгивать рубашку, стянула её с себя и перевесила через станок. Стянула и брюки, повесила их туда же, а после уселась рядом с сумкой в танцевальном купальнике и колготках, по привычке задрав к себе колено, хлебнула ещё один крошечный глоток кофе и полезла за юбкой и туфлями. Сначала я влезла в туфли. Потом, встав на ноги уже на них, перевязала вокруг талии юбку, сделала несколько шагов назад, буквально на секунду задержала на себе взгляд и двинулась к двери. Несколько монотонных стуков, и я спешно попятилась к центру зала. Пак Чимин появился в проёме и прислонился к косяку плечом, проводя по мне взглядом с ног до головы. Осматривание ознаменовалось его присвистыванием. Проигнорировав это, я сложила руки за спиной. — Ты уже запомнил программу «Алмаза»? — Я? — он ввалился в комнату размашистым шагом, захлопнув за собой дверь. — Разумеется. — Тогда станцуем? Чимин вдруг двинулся вправо, к одной из стен, и пальцем подозвал меня за собой. — Ты выучила его одна? — тем временем поинтересовался он. Я аккуратным и нарочито ровным шагом направилась к нему, вместе с тем удивляясь, до чего удобны мои туфли. Я купила их на специальном сайте. Прошлая обувь определённо ни на что не годилась. — Я посмотрела программу. И заучила её. Да. — Сними обувь. Встань-ка спиной к стене, — спокойно скомандовал мой учитель, и я повиновалась, а он как ни в чём не бывало добавил, — насколько я помню, в этом вальсе есть незнакомые тебе фигуры. Я прислонилась к стене. — Плотнее, — добавил Чимин. Он провёл чинными глазами врача по моему затылку, лопаткам, ягодицам и наконец пяткам, проверяя, чтобы всё касалось стены, а потом, когда удостоверился, что так и есть, украдкой присмотрелся, доставляет ли мне такая поза дискомфорт. Подобные проверки осанки были отлично мне знакомы, за прошедшую неделю я точно так же подходила к стене по несколько раз в день и каждый раз стояла так где-то с полминуты. — Их я тоже выучила. — Ты бестолковщина, — объявил он, небрежно махнув мне пятернёй, чтобы отходила от стены, — обувайся. Что я говорил тебе о неправильном заучивании? — Сначала посмотри, как я танцую, — с вызовом бросила я, подбирая туфлю и нахлобучивая её на ногу; тем не менее, уверена я в себе совсем не была, — а уж потом суди, насколько моё заучивание неправильное. — Где ты занималась? — У себя дома, — брякнула я, влезая уже во вторую туфлю и выпрямляясь. Он ещё пуще помрачнел. — Я у тебя был. Ты с ума сошла, птичка. Мы постояли молча, пока он решал, что теперь делать. Забывшись, я перенесла вес на одну ногу, но тут же спохватилась и встала ровно. Это не обошло стороной внимание моего учителя танцев, и уголки его губ дрогнули в едва ощутимом намёке на улыбку. Глядя на меня с подозрительным любопытством, он, хотя и не поддерживавший мою самодеятельность, всё-таки захотел посмотреть, что я там натанцевала. В конце концов, это была не первая и даже не вторая странность за сегодня, которая бросилась ему в глаза. — Ладно, — сдался он и направился к центру, — давай попробуем. Заранее предупреждаю, что не буду останавливать тебя на ошибках. Не вздумай решить, что это потому, что их нет. Сначала танцуем без музыки, под мой счёт. Будь любезна, попытайся не отдавить мне все ноги. Я круто развернулась на носках и протёрла о юбку ладони. Чимин вышел в центр зала и, становясь в позицию, предложил мне свою руку. Глубоко вдохнув, я направилась к нему, с важностью развернулась и опустила руку ему на ладонь. Правый поворот, левый поворот, перемена с правой ноги, перемена с левой ноги, правый флекерл, левый флекерл, контра-чек — вот и все фигуры, необходимые для этого вальса. Гораздо больше меня напрягала их то и дело меняющаяся последовательность. Запомнить её было несложно, зато вот исполнять — очень даже. А ведь для прочих гостей «Алмаза» это был лишь один танец из многих. — Я знаю, это стремительный вальс, — снова заговорил Чимин, — но если ты уже нарастила темп и привыкла к нему, будь готова его снизить. Я буду считать медленно, чтобы внимательнее прочувствовать твоё исполнение. Готова? Я кивнула, он глубоко вдохнул, и под его «раз» мы понеслись по пространству. Ноги превратились в механическое исполнение шагов и поворотов, и безукоризненность, к которой я стремилась, как объяснил Пак Чимин немного позднее, убивала всю романтику, всю изящность движений, всю воздушность танца. Поворот на одну восьмую между шагами один и два, поворот на три восьмых между шагами два и три, поворот на одну четвёртую влево между шагами три и четыре. Правая нога в сторону, левая нога закрещена позади, твист-поворот, вес на правую ногу. И это только в рамках одной фигуры. Такое бездушное зазубривание часто присуще новичкам, когда они ещё не успели обзавестись стихийностью и привыкнуть к исполнению фигур, но у меня это работало несколько по-иному. Я чувствовала, что, даже если буду заниматься год или несколько лет, даже когда последовательность шагов, поворотов и наклонов в фигурах начнёт отлетать у меня от зубов и перестанет казаться мозговым штурмом, только эта самая последовательность и будет по-прежнему главенствовать в моём уме — мне так и не удастся вырваться за её пределы. Причём так у меня случалось во всём, за что бы я ни бралась. Я никогда не учила историю, язык и литературу — я зазубривала ответы на вопросы экзаменов. Это неправильно и печально. Это убивает душу любого образовательного процесса. Отбивает желание узнавать что-то новое о мире и овладевать каким угодно искусством. Точность и фактическая подоплёка должны послужить отправным толчком, заложить фундамент, помочь достигнуть лёгкости мысли или действия, усилить их, расширить их границы — а не становиться их самоцелью. Они должны привести к стихийности, а не стать её врагом. Шаги моего партнёра были размашистее и раскованнее, в этот раз он не стремился мне подыграть и двигался так, как считал нужным, и пропасть между нашими способностями оттого бросалась в глаза. Первое время мне попросту приходилось неуклюже подстраиваться под него, выбираясь из собственной манеры — это было коряво и неказисто, и на танец не походило даже отдалённо. Он таскал меня за собой, как тряпичную куклу, невпопад переставляющую конечности. Однако где-то ближе к середине танца мы достигли какого-никакого единства, я начала понемногу его понимать, лучше улавливала суть его скользящих шагов и невесомых поворотов. Я стала точнее. Когда программа была завершена, мой учитель танцев спешно оторвался от меня и, решительно ткнув в меня пальцем, произнёс с каким-то странным озарением на лице: — Ещё раз, — после чего вернулся в исходное положение и снова протянул руку. Я повиновалась. Мы начали всё заново, но теперь с самого начала мне было известно, что это такое — его темп, его развороты, размер его шага. Я стала именной точной. Пак Чимин мгновенно заметил эту перемену, но хмурая складка меж его бровей, к моему разочарованию, никуда не делось. На очередном контра-чеке, когда он, поддерживая меня за спину, склонился надо мной, он вдруг застыл и сказал: — С этой секунды я прекращаю считать. Я вижу, что точность исполнения превращается из твоего друга в твоего врага. Давай выкорчуем тебя из твоей скованности, пока ты ещё не успела заучить себя быть деревяшкой. Сейчас не бойся допускать ошибки. По возможности даже не произноси последовательность про себя. Будет страшно, но не бойся, на самом деле твой мозг отлично помнит, что делать. А ещё есть я, я в любом случае тебя поведу, даже если ты растеряешься. Сама ты не должна думать ни о чём. Я хочу станцевать так, чтобы ты не чувствовала пола. Готова? — Нет, — испуганно пролепетала я, — я так не умею. — В этом и суть. Сделай это не умея. Я много раз видел, как ты делаешь то, чего не умеешь. Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется. Тот, кто не терпит собственных ошибок, никогда не научится чему-то по-настоящему. Правильной нужно быть в меру. Готова? — Не… Он вывернул меня во флерекл без предупреждения, без слов, без счёта, и мы унеслись в новую, пугающую версию танца в тишине. Я панически старалась поспевать мыслью за движениями, параллельно самостоятельно вырисовывая «раз-два-три» уже из его шагов. Но всё было тщетно: начало оказалось слишком неожиданным, и мысль, сбившаяся ещё на старте, уже не желала возвращаться в идеальный строй. Я снова превратилась в тряпичную куклу, но теперь не просто в сравнении с Пак Чимином, а даже сама по себе. В отчаянии я пыталась ухватиться за вожжи контроля; необузданный же танец тем временем не поддавался, и пошло-поехало: ошибка, ещё ошибка, ошибка на повороте. — Хватит думать! — злобно скомандовал Чимин на очередном из контра-чеков. — Правый поворот сейчас. Фигуры ещё можешь произносить, а шаги — не смей. Ну, расслабься, — он наклонил голову и исподлобья даже мне улыбнулся. — Смотри, ты вообще ничего сейчас не проговорила про себя вовремя, но допустила всего несколько ошибок. Ты знаешь, что делать. Просто поверь в это. Расслабилась? Я сделала глубокий вдох и на выдохе насилу заставила себя обмякнуть в его руках. — Молодец. Поехали, — мы двинулись в правый поворот и понеслись кружить по комнате. Если какое событие в жизни и приблизило меня к пониманию себя, своих пагубных привычек и своих ошибок в работе над чем-либо, то это то самое событие — тот наш танец. Спустя два круга мы вращались в невесомости и тихо смеялись — это были те живые и настоящие танцы, которые не требуют от тебя ничего, кроме души, отдачи и самой элементарной культуры исполнения, которые выбивают землю из-под ног и придают сил, а не отнимают их. Время от времени Пак Чимин заявлял нечто сумасбродное, вроде «через два шага меняю темп, подхватывай» или «а сейчас во флекерл, и дальше по-прежнему», когда по заданной последовательности шла другая фигура. Я то и дело ошибалась, и мы танцевали дальше, а когда наконец застыли на месте, уставились друг на друга с молчаливым восторгом. Лицо Пак Чимина, обыкновенно столь мраморное, чопорное и холодное, в тот миг просветлело. В уголках глаз затаилась смешливая игривость, брови высоко подняты и даже пухлые губы приобрели какие-то несвойственно наивные очертания. Всё выражение представляло из себя такую простодушность, какая, мне верилось, ему попросту не присуща. Глядя на этого человека, можно было сказать, что он может шутить и даже подшучивать, может смеяться и даже хохотать. Скажи мне кто-нибудь буквально час назад, что такой Пак Чимин существует, и я бы не поверила. — Так, — усмехнулся он, отходя от меня и одной рукой стирая с виска капельку пота, а другой снова выставляя мне указательный палец, — для начала, дай собрать мысли в кучу. Комментариев у меня много, и плохих, и хороших. Заразившись его настроением, я двинулась к чашке кофе, уселась на пол и отпила из неё, после чего полезла в сумку за своей шоколадкой. В висках тарабанил пульс, у меня успело здорово сбиться дыхание. Сидя на полу и глядя на себя в зеркало, я в очередной раз себя не узнавала — и в хорошем, и в плохом смысле. С одной стороны, эта неделя явно не прошла бесследно: я была какая-то уставшая, отвердевшая, огрубевшая. С другой стороны, с тех пор, как Ким Намджун назвал меня красивой в тот вечер в деревне, мне всё время хотелось взглянуть на себя, чтобы представить, что он видит. «У меня получилось, — думала я относительно танца, — у меня получается». Но вот оно, свершилось — экзамен. И сразу после него всё как-то пусто. На сердце не было ничего. Кроме странного открытия, что я никогда на самом деле на занималась чем-то, просто чтобы этим заниматься. Я мотнула головой и заставила себя сменить пластинку. Нет, было же что-то ещё. Что-то за пределами оценки моих результатов. Мы танцевали — в танце мы могли достигнуть такого уровня искренности, какого через слова нам было никогда не достичь. Нужно было сосредоточиться на этом. Я поднялась и развернулась к своему учителю танцев, уже успевшему «прийти в себя» и теперь рассматривавшему меня с неким тучным подозрением. — Начнём с минусов, — подал негромкий голос он, — во-первых, твой флерекл. Он у тебя какой-то угловатый. Я не видел смысла ломать из-за одной фигуры весь танец, но это никуда не годится. Придётся полностью его переучивать. Во-вторых, это не просто наш с тобой танец, это вальс на публику. Все взгляды обращены на тебя, на твоё платье, на твои изгибы. Соответственно, вести должна ты. Это я должен тебя дополнять, а не наоборот. Я всё ждал, что ты перехватишь инициативу, но так и не дождался. Хотя иной раз тебе хотелось, и я даже поддавался. Трусиха. В-третьих, конечно, тебе нужно гораздо лучше заучить последовательность. В-четвёртых, как только ты её заучишь, тебе нужно будет насилу выбросить её из головы. В-пятых, тебе всё ещё не хватает пластичности. Ты негибкая, нужно растягивать мышцы. И наконец, ты слишком боишься ошибок. Рано или поздно страх перед ошибкой заставит тебя вообще бросить всё дело. Не бойся их совершать — это естественная часть процесса. Успех в любом деле — это попросту смелость взглянуть в глаза своему несовершенству, смелость обнажить его перед другими, смелость пройти через все провалы, через весь позор и неловкость и не остановиться. Чимин сложил руки за спиной, и мы молча посмотрели друг на друга. — Спасибо, — отозвалась я, потирая шею и отводя задумчивый взгляд в сторону, — я запомню. Покажешь мне, как делать флекерл? В чём у меня ошибка? — Я ещё не закончил. — Хорошо, извини. — Поговорим теперь о плюсах, — он направился ко мне; широкие чёрные брючины колыхались при походке, — вернее, ты поговори. Расскажешь мне, в чём дело. Наконец я несмело улыбнулась. — А в чём дело? Чимин развёл руками и с ровным лицом монотонно провозгласил: — Ты прекрасна. Я в тя щас влюблюсь. Не потрудишься объяснить? Рассмеявшись, я отвернулась от него и направилась к сумке, чтобы положить шоколад на место. Однако, сделав несколько шагов вперёд, заметила в отражении зеркала его взгляд, опускающийся вдоль моего тела с ног до головы. Я круто развернулась и возмущённо ткнула ему пальцем: — Ты что, сейчас пялился на меня? Чимин поднял на меня глаза, в которых по-прежнему плескалось подозрение. — Я смотрю на вот это, — он указал на мои ноги. — Что не так? — только и могла огрызнуться я. — Твои ноги, — пояснил мой учитель танцев, как форменной идиотке, — они не вызывают у меня отвращения. Я точно помню, что не мог смотреть на них без боли, — он чуть сощурил глаза, — что ты с ними сделала? Я крепко сжала губы, давя очередной приступ смеха, и всё-таки развернулась обратно к сумке. Вернула шоколадку на место со сжатой улыбочкой, потому что он явно следил за мной через отражение. На самом деле с моими ногами случилась всего лишь кратковременная гипертрофия мышц. Если выражаться по-иному, это был самый обыкновенный пампинг. Из-за сильных нагрузок мышцы натянулись, отвердели и несколько взбухли, но очень скоро они должны были сдуться назад. Заполучить такие ноги на постоянную основу всего за неделю тренировок невозможно. Но Пак Чимин, естественно, знал это и без меня. Когда я поднялась и снова к нему развернулась, он спросил: — Как часто ты занималась? — Каждый день. Короткая пауза. — По сколько часов? Мы схлестнулись взглядами. Я неловко почесала локоть одной руки другой. — Иногда я делала перерывы на готовку, ну и, там, в душ сходить или в магазин. Он не нашёлся, что ответить. Я всплеснула руками и, перебирая пальчиками в воздухе, произнесла каким-то трусливым сопрано: — Сюрпри-и-и-из! Я очень много занималась и даже выучила программу «Алмаза». Здорово, да? — Что ещё ты выучила? Отчего-то с каждым новым вопросом мне становилось всё более неловко. — Несколько фигур, парочку вальсов и некоторые основы классического танца. — Решила удариться в балет? Ты для него старовата, там нужна гибкость. — Я знаю, я и не стремлюсь танцевать балет в театре. Просто это полезная практика для развития пластики и изящности движений. — Зачем? Я поглядела на него исподлобья и помолчала, давая себе время решиться заговорить. Вот он, момент истины. Тот самый настоящий сюрприз, который я готовила. То самое, за что боялась быть высмеянной. — Так тебе уже кажется, что я танцую? — Не очень-то умело, но да. А что? Он, казалось, пребывал в недоумении. — И как, красиво? Наконец Чимин совсем уж беззастенчиво сощурился. — Предупреждаю сразу, я не вкладываю в эти слова никакого личного смысла, — опасливо оговорился он, но всё-таки добавил, — да, красиво. Я осторожно приблизилась к нему скромными небольшими шагами. — Мне тоже кажется, я начинаю понимать, что это такое, — поделилась я, трусливо глядя в сторону, — это в самом деле язык, сложный и структурированный, и я только-только начинаю на нём разговаривать. Что-то красивое и приятное, во что я научилась вникать… благодаря тебе. Знаю, это слишком простой вальсик, — я сделала шаг назад и осмотрела саму себя сверху, — и я очень далека от твоего уровня. Но мы с тобой, по-моему, только что разговаривали, причём делали это гораздо успешнее, чем когда беседуем с помощью слов. Твой учитель танцев тоже научил тебя не именно всему, но он показал основы и привил тебе любовь к этой форме выражения. Теперь ты тоже этого достиг, того же, что он. Ты тоже это привил кому-то. Так что поздравляю, Пак Чимин, — я заглянула ему в глаза, застенчиво улыбаясь, — с тем, что стал человеком. Он вперился в меня с какой-то жертвенной разбитостью. — Это не я, — пробормотал он, — это опять твоё великодушие. Ты всё сделала сама. — Вот уж неправда! Без того, что ты показал на прошлой репетиции, меня ни за какие коврижки не удалось бы заставить тренироваться. И желание наконец заполучить твоё одобрение тоже сыграло неплохую роль. Правда, я думала, у меня будет больше времени… ты позвонил раньше, чем я ожидала. Мне почему-то казалось, что до самой репетиции в коттедже я смогу тренироваться одна. Но я, разумеется, догадывалась, что ты непременно захочешь на неё сходить. Нужно было предугадать, что перед этим ты тоже предложишь встретиться, — я вдруг бросила речь и запнулась, но уже спустя секунд десять продолжила тараторить. — Вот и теперь, кстати!.. Мне не даёт покоя этот флекерл. Что с ним не так-то? Я его по учебнику учила и даже видео смотрела… — Ладно, давай, — призрачно перебил Чимин и вдруг коснулся моего плеча ладонью, — прекрати, птичка. Я умолкла и успела обратить внимание только на убитое выражение его лица, прежде чем он упал им мне на плечо и стиснул меня в цепких объятьях. Странное было чувство. Вообще-то, мы не в первый раз обнимались, но прежде это была моя инициатива. Теперь же это он обвил меня руками до хруста костей, как тугой лозой, и яростно уткнулся лицом мне в плечо. Даже больно стало. В то же время он почему-то вдруг стал казаться каким-то маленьким и беспомощным. Я опустила одну ладонь ему на лопатку, а вторую на затылок. И хотела что-то сказать, но не знала, что. Всё-таки здорово было, что я вышла из дома. — Я начинаю понимать тебя, — прошелестел Чимин, в конце концов отрываясь от меня, — когда хочется помочь, но это что-то, на что ты не в состоянии повлиять. Никогда не меняйся, Рюджин, — он ласково мазнул большим пальцем по моей щеке, — ты замечательная. На сегодня с тренировкой покончено. Не смей больше заниматься, пока я не скажу. Если в следующее наше занятие твой флерекл хотя бы чуть-чуть улучшится, я тебя убью. Ты всегда впадаешь в маниакальное состояние, когда у тебя проблемы в личной жизни? Я тихо и совсем уж растерянно рассмеялась, но тут же в самом деле задумалась. Вообще-то, так оно и было. После смерти родителей я перевелась в Сеульскую школу, в которой одноклассники уже год как учили японский язык. Я нагнала их быстрее, чем за семестр, просто потому что несколько месяцев кряду буквально ничем, кроме японского языка, не занималась. Когда я окончила школу и не знала, что делать дальше, я заучила материал вступительных экзаменов в университеты чуть ли не до дыр. Только и делала, что работала да училась. Но искренности в обоих этих процессах было мало. Я просто пряталась в них от тоски и грусти, и делала ровно столько, сколько от меня требовали, ни граммом больше — личной инициативой здесь не пахло. Как только я догнала одноклассников в японском, я тут же бросила ежедневные занятия. Как только я освоила экзамены на «отлично», я растеряла к ним интерес. — У меня тоже так бывает, — догадавшись, каков мой ответ, проронил Чимин, — будь осторожна. Не хочу, чтобы однажды ты не смогла думать о танцах без отвращения. Танцуй со мной невпопад, но искренне. Договорились? — Договорились, — я снова несмело улыбнулась. — Какое-то странное чувство, да? Как будто совсем скоро расставаться. А у нас только-только стало получаться нормально общаться друг с другом. Чимин заметно погрустнел, но не стал развивать эту тему. Спустя минуту на пороге комнаты объявился Чон Чонгук, он бодро сообщил, что я завалила тест. Заметив, что мы уже не танцуем, он вкинул идейку заночевать у них и чего-нибудь вместе глянуть — это предложение было встречено моим скомканным отказом. Тогда Чимин предложил подбросить меня до дома, и тут уж я согласилась. Только переодеваться назад отчего-то не захотела, решила поехать прямо так. В прихожей, пока я набрасывала пальто и зачем-то обновляла губы парой касаний почти бесцветной помады, Чонгук мялся поблизости и гудел какую-то песенку. Внезапно он выдал, что всю эту неделю не принимал никаких обезболивающих. Я восхищённо охнула и с чувством заявила, что это просто здорово. Он был очень горд, хотя и старался этого не показывать. Про себя я отметила, что ещё нужно будет расспросить его о Момо Хираи, да и с ней самой не мешало бы встретиться. Напоследок Чонгук, провожая нас с Чимином во двор, бросил мне с крыльца неожиданно серьёзно и чувственно: — Приходи ещё! Тебе тут сложно, наверное. Но ты всё равно приходи. И, это самое, Рюджин… он вернётся, ага? Он крикнул это нам вдогонку, пока я пятилась в сторону выхода лицом к Скворечнику. Я светло ему улыбнулась, а после развернулась и двинулась уже безо всякой улыбки в глухие терпкие сумерки, опускавшиеся на двор. На душе тоже было как-то глухо и как-то терпко, а ещё больно, именно больно, больно даже физически, как если бы «наглоталась холодных иголок». Густой туман растекался по улицам, словно молочные реки. С жёлтыми, фиолетовыми, красными и синими мутными пятнами — там, где старались светить сквозь белые толщи уличные фонари и вывески. Мы с Чимином снова умолкли и даже ощетинились, как если бы не было ни танца, ни разговора, ни объятий. Он всё-таки очень ловко умел прыгнуть из чужого в близкого и назад. Переднее сиденье Хёндая не казалось не то что родным — даже знакомым, просто потому что сменился водитель. — Помнишь, где делал тату? — вдруг заговорила я, когда мы сменили пару улиц. — Можешь отвезти меня туда? — Могу, — настороженно хмыкнул Чимин. — Зачем? — Хочу взять у дяди ключи и забежать в старый дом, возьму кое-что из учебников почитать. Он задумчиво помычал. — Давай я отвезу тебя и туда, и к твоему старому дому, и потом домой. Холодина же. Мне представилась собственная квартирка. Жёлтый свет, низкая люстра и тишина. Никакого изнурения в мышцах, никакой усталостной пустоты в голове, никакой ранней сонливости. Только я — наедине с самой собой. Мурашки побежали по коже. — Хорошо, идёт. Чимин свернул в другую сторону от моего дома на следующем же повороте, и мы неспешно покатились по туманным улицам с размытыми фонарными бликами в сторону дядиного кафе. Чем ближе мы были, тем сильнее я чувствовала всё нарастающее волнение. Взять ключи от дома, значит. Забежать к себе в комнату. Взять учебники. «Главное, не наткнуться на него, — встала камнем на сердце страшная мысль, уже когда до кафе оставалось всего-ничего, — просто прошмыгну мимо салона как можно быстрее, он меня даже не заметит». Хёндай притормозил у кафе, и я трусливо застыла на месте. Яростное сердцебиение топило всякую мысль. — Я скоро, — бросила я Чимину и выскользнула наружу. Туман обволакивал плотной влагой. Здание кафе мутно светилось. Поборов желание взвизгнуть и пуститься наутёк, я бросилась внутрь. Вот, знакомый холл и неоновая вывеска на стеклянной двери справа. Не смея бросить туда хотя бы один прямой взгляд, я влетела в кафе и торопливым шагом понеслась по залу для гостей. Преодолела дверь в стафф, громко захлопнула её за собой и прислонилась к ней спиной, прикрыв глаза и тяжело дыша. «Всё. Теперь всё. Всё позади». Даже тихо рассмеявшись со своей глупости, я оторвалась от двери и уже спокойным шагом направилась к кабинету дяди, попутно отвечая молчаливым взмахом ладони на удивлённые приветствия сотрудников. Потешное веселье всё не хотело сходить с моего лица, до тех пор, пока я случайно не наткнулась взглядом на проход в небольшую комнатку мойки справа и невольно не застыла на месте. Веселья как не бывало. Сердце подскочило, словно заведённое — даже перед глазами на мгновение потемнело. Намджун примостился на одной из раковин и что-то весело доказывал Одноглазому Оте, которого с моего угла комнаты видно не было. Он оголтело всплеснул рукой, потом с шутливой досадой ею махнул, якобы осуждающе покачал головой и вдруг совсем чуть-чуть, совсем слегка мотнул ею влево — и заметил меня. Улыбка спала с его лица в мгновение ока. Он резко вскочил на ноги. Спохватившись, я бросилась к кабинету дяди, швырнула пару дрожащих стуков и тут же распахнула дверь, за которой уже спустя мгновение спряталась так, словно снаружи вот-вот могли ворваться или своры собак, или смертельный вирус. В кабинете находились дядя и Бан Суян, и оба они испугались того, как внезапно я появилась. — Рюджин? — удивился дядя. — Ничего себе, какие люди! — Бан Суян блеснул своим золотым зубом. — Дядя, извини, — сбивчиво пробормотала я, растирая ладонью горячее лицо, — ключи, у тебя же есть ключи? Мне взять учебники… чтобы учить… — Что? — недоумённо кривился дядя, тщетно пытаясь разобрать из моей сумятицы, что я от него хочу. Пришлось сначала отдышаться, потом собраться с мыслями, а уж потом пояснить ему, зачем я пришла. — Конечно! — спохватился дядя и двинулся к вешалке, на которой висела его куртка. — Слушайте, а может, Рюджин выйдет, пока Ходжи не подтянется? Если у неё никаких дел нет, а? — тем временем вкинул идею рабочего характера Бан Суян. — Рюджин, мы тут увольняем Минсу. Он опять не вышел. Вот сейчас утренняя девчонка вместо него уже час бегает, да и Ходжи, бедолаге, придётся раньше выйти, чтобы между ними окна не было. Всё из-за Минсу. Девчонке сейчас уже пора, и так на час задержали. Не побегаешь с нами, пока Ходжи на вечернюю не выскочит, а? — Извините, меня ждут. Дядя застыл рядом с курткой с ключами в руках и задумчиво почесал свой щетинистый подбородок. — А кто ждёт? — спросил он у меня. — Чимин, — ответила я, — он меня и до твоего дома довезёт, и потом до моего. И сюда довёз. Как-то неловко его выпроваживать. Дядя ещё погонял думы. Они с Бан Суяном многозначительно покосились друг на дружку. «Нет, нет, только не это. Находиться здесь полчаса? Я этого не вынесу!» — А полчасика он у нас посидеть не может? — вздохнув, всё-таки озвучил дядя мои страхи. — Только пока Ходжи не выйдет. А он выйдет в любую минуту! Скажи Чимину, что мы его угостим чем-нибудь. Если уж не сможет, так и быть, езжайте. Идёт? Я застыла в нерешительности. Вся проблема в том, что я была безбожно виновата перед дядей. У меня, вообще-то, не было права ему отказывать. «Ладно, это не просто полчаса, а полчаса работы», — успокоила я себя. За работой не то что говорить или смотреть на Ким Намджуна — даже думать о Ким Намджуне было бы некогда. — Хорошо, — сдалась я, — я его спрошу. И тут же удалилась наружу. И стафф, и зал для гостей я преодолевала бегом, а когда вывалилась в холл, как и ожидала (вернее, надеялась) где-то в глубине души, наткнулась на ожидавшего там Ким Намджуна. Он сделал шаг вперёд, как только заметил в проходе мою торопливую фигуру, но я бросила ему лишь «извини, тороплюсь» и вывалилась на улицу. «Откажи, откажи, откажи, Пак Чимин». Хёндай всё ещё стоял рядом. Я подбежала к нему и постучала по стеклу. Недоумевающий Чимин медленно опустил стекло и высунул голову. — В чём дело? — Меня просят выйти на смену минут на тридцать, — скороговоркой выплюнула я, — а тебя приглашают пока посидеть там и выпить чаю или кофе за счёт заведения. Ты же не хочешь? Если не хочешь — ничего страшного. Я так и скажу, что ты не захотел. И мы поедем. Чимин посмотрел на меня пустым не вникающим взглядом, прежде чем до него наконец дошёл смысл моей тарабарщины. Тогда он задумался уже над ответом. И выпал ещё на какое-то время. — Чай и кофе я не хочу, — заключил он, — но могу посидеть там, подождать тебя, хорошо. У меня свободный вечер, мне всё равно нечего делать. Мне хотелось взвыть. Мне хотелось топнуть ногой. Мне хотелось крикнуть «нет, дубина!». Но я, запрокинув голову назад и бесшумно похныкав, только опустила её снова и бестелесно бросила: — Ладно, идём, — после чего сделала пару шагов назад и дала ему выйти. Его прямая изящная фигура с излишней грацией покинула автомобиль. В этот момент, когда я была так взвинчена, каждое его движение казалось мне какой-то издёвкой. Оказавшись на улице, Чимин с важностью мне кивнул, и я тут же круто развернулась к кафе. Он засеменил следом. Мы вместе вошли в холл между кафе и тату-салоном, и, к моему неудовольствию, Ким Намджун всё ещё находился там. Он сунул руки в карманы, потеряно прислонился к стене и устало вперился в никуда, когда заметил меня и ожил снова. — Рюджин… — бросил было он, отлипая от стены, как вдруг заметил моего компаньона, и его физиономия вытянулась в удивлении. — Намджун, это Чимин, — торопливо бросила я, указывая руками на фигуру позади меня, после чего развернулась уже к этой самой фигуре, — Чимин, это Намджун. Вы друг друга знаете. Татуировка, всё такое. Чимин посидит и подождёт меня, пока я работаю, — я снова обратилась к татуировщику; не знаю, зачем я пустилась объяснять ему причину нашего прихода, — а потом мы уйдём. Дядя попросил. — Очень приятно, — подчёркнуто язвительно сообщил мой учитель танцев. — И мне, и мне… татуировка, значит. Что ж это за татуировка была? Я их в день штук по пятьдесят делаю. Ах! — щёлкнул пальцами Намджун в притворном озарении, глядя на моего спутника с какой-то злобной ухмылочкой. — Точно, та красная татуировка. Вспомнил-вспомнил. Ну, как она, татуировка? — Цветёт и пахнет, — выплюнул Чимин. Татуировщик зашёлся сварливым хохотом себе в грудь. — Странно-странно, — двинул бровью он, картинно почесав подбородок, — ни цвести, ни пахнуть она не должна. А куда ты потом собрался везти Рюджин? Это был до того неожиданный переход на грубое фамильярное «ты», до того неожиданно требовательный и личный вопрос, что я чуть было не поперхнулась воздухом. Но мой учитель танцев только тихо рассмеялся. — Домой, — спокойно отчитался он, после чего с елейной ухмылкой обратился уже ко мне, — я так понимаю, он так допрашивает всех, рядом с кем ты появляешься. — Да, ты понимаешь правильно, — я схватила его за предплечье и поволокла к кафе, напоследок швырнув Намджуну яростный взгляд. Тот смотрел мне вслед с сияющим вызовом. Я поскорее отвернулась, и мы с моим учителем танцев наконец скрылись в кафе, где он выбрал себе одиночное местечко в одном из дальних уголков. Я ещё раз спросила, не хочет ли он чего-нибудь выпить или съесть, и он ещё раз отказался, с интересом разглядывая стены вокруг. Тогда я поблагодарила его за согласие и торопливо направилась в стафф. — Ну как? — бросил как раз выходивший оттуда Бан Суян. — Всё тип-топ, — откликнулась я, — сейчас выйду. Мне вслед прилетело его «ура!», и я, отсалютовав ему, направилась к раздевалке. Только там до меня дошло, что я всё ещё в танцевальной одежде. И надо же было Ким Намджуну именно в это самое время ошиваться на мойке. Из-за него я напрочь растеряла возможность нормально мыслить. Дядя не разрешал выходить на работу в телесных колготках, это было не по дресс-коду. «Ладно, раз уж я их выручаю, думаю, это ничего страшного», — посомневавшись, решила я, после чего стянула с себя пальто и повесила его на вешалку. Свет в зале для гостей всегда был чуть приглушён, так что среди оттенков чёрной одежды и фартука вряд ли удалось бы разглядеть, что это одежда для танцев. Кивнув этой мысли, я снова вывалилась в стафф и направилась к кладовке с лишними фартуками. — Рюджин, ты что, стала танцевать? — охнула мне вслед повариха, сидевшая на перерыве за чашкой чая. — Немного, — улыбнулась я ей, и она прокудахтала что-то вроде «какая молодец». Один фартук оказался грязным, другой порванным, третий грязным и порванным. Пока я копалась в них, стараясь найти хотя бы отдалённо похожий на приемлемый, повариха попивала чай и наблюдала за мной. — Слушай, а, — начала она, — а ты что, с мальчиком пришла? — Ох, Хана, это просто друг! — хохотнула я, продолжая торопливые поиски. — Ничего себе здесь слухи разлетаются. Я уже отвыкла. Ровно в этот момент дверь в стафф отворилась, и в проёме появился Бан Суян. Заметив меня, он с серьёзным видом двинулся в мою сторону. — Рюджин, — шепнул он мне, склонившись рядом, пока я выставила перед собой фартучек, который можно было назвать почти симпатичным, — а твой друг чего есть будет или нет-то? — Нет, он ничего не хочет, — ответила я и нахлобучила на себя фартук. — Он в курсе, что его угощают? — В курсе, — я пригладила фартук на себе и принялась завязывать его на спине. — Он просто посидит, не переживай. — Слышишь, Суян! — воскликнула ему повариха. — Рюджин танцевать начала. Бан Суян разинул рот и уставился на меня с выпученными глазами. — Да ну! — воскликнул он, но тут же растерял интерес к этой теме, снова заговорщически наклонился и понизил громкость до «секретной». — А это что за парнишка-то? Молодой человек, что ли? — Да нет же, нет! — рассмеялась я, уже направляясь в сторону одной из полочек, на которой покоились всякие блокнотики, бумажки и ручки для записывания заказов. — От вас спасу нет! — Симпатичный, — проигнорировав меня, поделился Суян уже с поварихой, — прям красавчик. Та охнула, прикрыв рот ладонью. Я тем временем выбрала на полке сложенный вчетверо листочек, проверила на нём одну из ручек и сунула их в карман фартука. После чего смело направилась к выходу в зал для гостей. Мной овладела какая-то лихорадочная окрылённость, какая-то спешка, суетливость. Злость на Ким Намджуна плескалась в уме, и это доставляло странное, почти болезненное удовольствие. Было безумием просто выплюнуться туда и работать себе как ни в чём не бывало, когда он находился в паре метров. Стоило мне с этой мыслью открыть дверь в зал, как в неё влетел Ходжи. — Уоу! — вылупился он. — Ты что, вернулась? Но, тут же про меня забыв, торопливо бросился к раздевалке. Я растерянно обернулась на него и смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за дверью, после чего уставилась уже на Бан Суяна. — Ходжи пришёл, — пролепетала я. — Значит, я не нужна? — Если хочешь, можешь всё равно выйти! — не растерялся тот и поплыл в зубастой улыбке. — Тряхнёшь стариной, а? Я расслабленно выдохнула, потупила глаза и помолчала. И наконец стала медленно приходить в себя, впервые с той самой секунды, как заметила Ким Намджуна на мойке. «Всё, — успокоилась я, — одеваюсь, и мы уходим». Это решение умиротворяло. Долой татуировщика и те бури, которые он поднимает в моём сердце. А уж эти его дерзкие речи — уму непостижимо. А это ожидание в холле? Что до него? Покачав головой, я снова двинулась к полке с блокнотами. — Нет, я уже пойду, — глухо обратилась я к Суяну и Хане, — друг ждёт, извините. — Ну, как хочешь, — отозвался Суян и двинулся к выходу из стаффа. — Сколько из десяти? — бросила ему вслед Хана. — Девять! — объявил старший бариста и под очередное оханье поварихи вывалился в зал. Ходжи вылетел из раздевалки почти тут же, уже в фартуке, подбежал к той самой полке, у которой стояла я, и я вручила ему свои инструменты, вместо того чтобы положить их на место. — Спасибо! — швырнул он, забрав ручку и лист, и тоже пулей бросился в зал. Несколько секунд спустя, пока я преспокойно, медленно и ленно развязывала тесёмки на фартуке, из зала появилась торопившаяся Юри, та самая бедняжка, которую задержали на час, и, пискнув только «опаздываю за детьми», тоже скрылась за дверью раздевалки. Пока я складывала фартук, она успела выбежать уже в куртке и пуститься наутёк. Усмехнувшись с мыслью: «Ну, и мне пора», — я размеренным шагом двинулась за своим пальто. Но невольно отвлеклась у самой двери в раздевалку, потому как из зала снова кто-то зашёл. Небрежно обернувшись, я взглянула на вошедшего и мгновенно внутренне сжалась. Былое спокойствие исчезло, стёрлось, собралось в натянутую струну моментально. Крепко сцепив челюсти, я круто, даже, можно сказать, подчёркнуто угловато отвернулась и на всех скоростях влетела в раздевалку, громко хлопнув за собой дверью. Справа в углу — шкафчики. Справа у двери, а также вдоль всей левой стены — вешалки, забитые куртками. Я твёрдой походкой прошла на несколько шагов вглубь и так и застыла, силясь унять обуревавшее волнение. Даже начала оглядываться в поисках пальто, когда дверь за спиной вдруг отворилась, и мне пришлось круто развернуться. Намджун сделал осторожный, но уверенный шаг внутрь, прикрывая за собой дверь. Я яростно смотрела на него и не верила. Что он делает? — Ты что делаешь? — Вылавливаю тебя. — Ты вообще в курсе, что будут за слухи, когда Хана расскажет, что мы были вдвоём в такой тесной комнате, как эта? Намджун сделал ещё один плавный шаг в мою сторону, и я невольно попятилась назад. — Мне всё равно, — произнёс он. — Мне — нет! Он резко притормозил. Мучительная угрюмость приварилась к нему намертво. — Хорошо. Извини, — пробубнил он и сделал было шаг назад, чтобы покинуть комнату. — Подожди, — осекла я. Он снова застыл на месте. Борясь с приливающим к лицу жаром, с беснующимся сердцебиением, а ещё с той непрошибаемой напористостью, что вырастала передо мной стеной, я тщетно старалась собраться с мыслями. В то время как Намджун тёмным, глубоким, тягучим взглядом оценивал моё одеяние. Сверху вниз. Снизу вверх. Он набрал полную грудь воздуха и насильно заставил себя отвернуться. Разумеется, это не укрылось от моего внимания. «Бессовестная обманщица, — подумалось вдруг мне, — лгунья, лгунья, вот ты кто». Я же знала, что собираюсь к дяде в кафе, знала с той самой секунды, как Чон Чонгук рассказал про заваленный тест. Для этого же я и не стала переодеваться из столь хорошо сидящей на мне танцевальной одежды. Для этого я заново подкрасила губы перед выходом. Я знала, что мы непременно встретимся этим вечером, что он будет смотреть на меня. Я этого ждала. — Недавно Дэнни дал задание моим друзьям, — скомкано начала я, — поджечь кое-какую контору. На самом же деле он заподозрил, что владельцам этой конторы доносчик уже сообщил, что её собираются сжечь. Он послал ребят проверить, правда ли конторщики знают, и если да, то это как-то помогло бы ему выяснить, кто этот доносчик такой. Это случайно не вы сообщали конторщикам, что Дэнни точит на них зуб? А то я переживаю, он же послал проверить, и проверка была успешной. Значит, Дэнни подкопался ближе к вам, раз предвидел ваш шаг с этой конторой заранее? Намджун смотрел на меня из-под полуприкрытых век каким-то сочащимся взглядом; губы совсем едва распахнуты и как будто даже искажены отдаленным намёком на улыбку, но вместе с тем как будто и нет. Когда закончила свою речь, я нашла в себе смелости на него взглянуть и тут же встретила это его сонливое безучастие к теме разговора, а вместе с тем и блуждающий взгляд — мне в глаза, потом по скулам, потом по губам, потом опять в глаза. — Нам про это известно, — заявил он отсутствующим лоснящимся голосом незнакомого человека, — про то, что это его уловка. Не переживай. Я обняла себя за плечи, но тут же опустила руки, осознав, что они просто не держатся друг на друге. Теперь уж точно было некуда себя деть. Тогда я набралась мужества и снова вернулась туда — на смутную территорию его взгляда, на которой собственная поза становилась нетвердой, а голос дрожал, как у блеющей овцы. — Ты теперь всегда будешь на меня вот так смотреть? — смущённо спросила я. Намджун помолчал секунду и, к моему шоку, простодушно покивал головой. — Ты красивая. Это всё, о чём я могу сейчас думать. Не вижу смысла больше это скрывать. Я уставилась на него с искренним потрясением. Я ожидала какого угодно ответа, но не этого. Осуждение, отторжение, даже ненависть — это бы я поняла после всего, что случилось в деревне. После его «не уходи» — и моего ухода. Но не вот это. То, что предстало передо мной теперь, больше походило на какое-то горячечное сновидение. — Не могу поверить, что это слышу, — пробормотала я, потупившись. — Мне нравится, как ты заплела волосы. Уже получается короткая коса, да? Они у тебя быстро отрастают. Уже новый мой взгляд, преисполненный всё того же искреннего ошеломления. — Прекрати! — в замешательстве рассмеялась я. — Мне неловко! У меня подрагивали ладони. — Точно, — спохватился Намджун все тем же приглушённым голосом, — твой смех мне тоже нравится. У меня от него щемит в груди, малышка Рю. Нет, это было невозможно. Я воззрилась на него с негодованием, почти с ужасом. Неистово билось сердце, и всё кругом плыло и плавилось, и утекало из-под моего контроля, как песок через пальцы. Я тяжело и решительно вздохнула, как будто невзначай прошлась по россыпи маленьких родинок на его щеке и твёрдо взглянула ему в глаза. «Опять». Что происходит? Что он делает? Что он говорит? — Прекрати, Намджун… — И твоя улыбка, — продолжал он, делая шаг вперёд; я в инстинктивном страхе отступила ещё чуть назад, но больше отступать оказалось некуда, — и твой голос. И то, как ты зовёшь меня по имени. — Да что с тобой? — получилось гораздо мягче и ласковее, чем хотелось бы. Мне чудилось, что ещё секунда, и он просто обрушится на меня ударной волной, и, что самое страшное, я ни за что на свете не смогла бы этому воспротивиться. Но это было бы неправильно, так было просто нельзя. Совершенно помимо воли я только мельком проскользнула взглядом по его губам и, подхлестываемая паникой, сжалась ещё пуще — в камень, в колышек, в угловатую палку. Крепко сжала челюсти. Нужно было бежать отсюда. — А ещё то, — продолжил Намджун всё тем же хриплым гортанным басом, и в бессилии я снова подарила ему измученный взгляд, с потрохами выдавший бы мою постыдную уязвимость для любого, у кого есть глаза, — как ты сейчас краснеешь, Рюджин, — он сделал глубокий вдох, и помимо всего я наконец рассмотрела то, что и должен был с учётом событий выражать его взгляд — боль относительно произошедшего, гнетущая досада, даже страдание, — не хочу терять тебя. Не хочу, — выплюнул он твёрже, сдавленнее; болезненно поморщившись, — я не верю, что это был тест. — Намджун… — Объясни тогда и всё остальное. — О чём ты… — Помнишь, как мы смотрели друг на друга впервые в жизни на крыльце у твоего дома? Это тоже был тест? Я глупо поморгала, в ошеломлении разинув рот. Он продолжил: — Помнишь, как ты уткнулась мне в грудь тогда, возле кафе в деревне? — «О, Господи, конечно, он заметил». — Разве меня одного тогда бросило в жар? И ты тогда совсем без причины была такая же румяная, как сейчас? Или это тоже был тест? — Ты давишь, Намджун, — я яростно растёрла лицо ладонью, уронив голову на грудь. Но он появился прямо передо мной, ласково, уверенно взял моё запястье и отвёл от лица. — А те оба раза, когда мы сидели у тебя дома, и мне хотелось вместо пустых обсуждений всего этого цирка стиснуть тебя в руках, — он наклонился передо мной и, глядя мне прямо в глаза (на данном этапе куда-нибудь деться от его взгляда было просто невозможно), с пугающей решительностью прошептал, — и целовать тебя, Рюджин. Целовать тебя часами, днями напролёт, бормотать без перебоя, какая ты красивая, какая ты приятная, как ты сводишь меня с ума. Мне одному этого хотелось? Или тебе тоже? Я слишком высокого о себе мнения? Или я теряю рассудок? Или это всё — тест? — последнее слово он выплюнул, как комок желчи, и наконец остановился, чтобы отдышаться; отстранился; глаза теперь выражали страх — страх перед ответом. — Скажи, я эгоист, раз не хочу сдаваться? Я никогда его таким не видела. Все черты — как дымка исступленного забвения. Мне подумалось во всей мешанине: «Какой ты родной». Но это было в моменте, это было эмоциональное и надрывное. На самом деле подспудно я чувствовала, что, как только уберусь от него подальше, тут же засомневаюсь и пожалею, если на страстях выпалю или сделаю чего лишнего. У меня уже имелся подобный болезненный опыт, слишком болезненный, и теперь я постоянно сохраняла бдительность, как сторожевая собака. В конце концов, сейчас в самом разгаре полыхала катастрофа моих отношений с другим человеком. Мечтать о Ким Намджуне было непозволительно, и чувство вины свято уберегало меня от этого непотребства. — Конечно, нет, — пробормотала я с каким-то вымученным сожалением, — ты не эгоист. Я же сама дала тебе отличный повод. Выражение его лица стало ещё более болезненным, надтреснутым, как будто в него только что выстрелили. Это не то, что он хотел услышать, не та моя реакция, которую он представлял — даже и близко. На этом моменте в его представлениях он уже наверняка меня целовал. Как же это было странно, я его попросту не узнавала. Но этот новый он мне нравился, нравился до звона в ушах, до умопомрачения, до простого, почти физиологического желания просто-напросто податься навстречу и раствориться в нём без остатка. — Только скажи, и так и будет, — несвойственным ему просящим голосом произнёс он, — мне сдаться? Впоследствии мне предстояло очень долго прокручивать свой ответ в голове снова и снова. Я так и эдак переставляла слова, и всё равно они терзали меня своей вопиющей глупостью, ошибочностью, неправильностью. Правда в том, что я вовсе не хотела, чтобы он сдавался. Даже сам вопрос, вот так поставленный ребром, наводил на меня оторопь. Это было что-то до того сокровенное, до того трогательное и большее, чем ты сам, что по своей значительности имеет характер судьбы или священного рока. Я ещё толком этого не получила, и вот он уже предлагал отнять это у меня и убраться с этим навсегда. Я не хотела этого, не хотела этого до яростного хрипа, нет, нет! Мне хотелось притянуть его к себе и ответить безо всяких слов, и единственное, что меня останавливало — это страх перед чувством вины, которое впоследствии отравляло бы каждое проявление нашей близости. Конечно, Ким Тэхён уехал, но я-то знала, что, ответь я прямо сейчас другому, и факт его уезда превратится всего лишь в оправдание, в удобный повод, в бессовестную отговорку. Я не была уверена, что мы расстались, не была даже уверена, что мы расстанемся в будущем, а к своему наваждению относительно человека напротив я слишком привыкла за последнюю неделю относиться как к простому помутнению рассудка. Я зазубрила это объяснение до дыр, и оно теперь отлетало у меня от зубов. — Мне со многим нужно разобраться, как подобает ответственному человеку, — призрачно произнесла я, ласково глядя на него, — а ответ тебе будет означать просто побег во что-то, что приятно и ясно, и не требует усилий. Если я так поступлю, это будет отказом от разгребания последствий своих поступков. Это будет не потому, что я в самом деле тебя выбираю, а потому что так проще. Я не буду так поступать, даже если он сам так поступает. Я не сбегу от наших с ним проблем и дождусь, когда он тоже будет готов разрешить их по-взрослому. В тот момент я была в смятении, была ужасно смущена и, по правде говоря, неистово, головокружительно счастлива. Мне вскружило голову всё, что он мне сказал, и ещё долго впоследствии эти его слова громогласно бренчали у меня на уме, как барабанный оркестр. Именно потому мне, опьянённой его чувством, столь же пылким и особенным, сколь моё собственное к нему, казалось очевидным, что я отвечаю ему взаимностью. Мне думалось, я выражаюсь предельно ясно. «Я не могу тебе ответить сейчас. Сначала мне нужно разобраться со своим беспорядком, а уж потом посидеть и подумать о нас с тобой на трезвую голову, когда ты не смотришь на меня вот этим твоим взглядом, потому что под ним я дурею. Но даже в одиночестве и вдали от тебя мои размышления, скорее всего, разрешатся в твою пользу. Потому что меня тянет к тебе, где бы я ни находилась. Потому что ни хитроумными увещеваниями, ни прямыми уговорами я не могу выбросить тебя из головы. Потому что я люблю тебя, и мне кажется, что ни один противоборствующий аргумент, даже Ким Тэхён, в конце концов это не перевесит. Вот только просить тебя сейчас не сдаваться и ждать неизвестно чего, ждать даже не безоговорочного «да», а попросту моего решения я тоже не могу — разве у меня есть такое право? Одно могу сказать точно: твои чувства, несомненно, взаимны, — это вообще когда-то было для кого-то секретом? — поэтому реши, нужно ли тебе всё это, нужны ли тебе терзания неизвестно на какой срок, нужна ли тебе вообще я со всеми моими безумными бардаками». Да, можно было бы высказать всё вот так. А можно было сделать ещё проще. «Ты согласен дать мне время подумать?» Конечно, ничего этого из моих слов ясно не было. Из моих слов было ясно только, что ни за какие коврижки я не расстанусь с Ким Тэхёном, даже если самого его придётся удерживать в этих отношениях силком. А потому Намджун замер, как больной беспамятством старик, оказавшийся вдруг посреди оживленного перекрестка в незнакомом городе. Медленно выдохнул, потупил глаза и умолк на какое-то время. И сказал: — Да, хорошо, — взглянул на меня с отчаянной нежностью и добавил как-то отрешённо, как может говорить лишь тот, кто сдался, — я идиот, да? — Вовсе нет. — В ту ночь, когда мы сидели у тебя после того вашего скандала, я никак не мог заставить себя прекратить на тебя таращиться, — под эти его слова я в очередной раз благополучно округлила глаза. — Ты была какая-то потусторонняя, необычно одетая и со своими серебряными косами, и с такой непривычно взрослой, женской усталостью на лице. Мне невыносимо хотелось тебя коснуться. Хотелось стереть хмурость с твоих бровей, она тебе не идёт. Мне даже мерещилось, что сделать это не составит ни малейшего труда — всего-то нужно к тебе потянуться, и ты, конечно, поддашься. Разве может быть иначе? Тяжело было даже собраться с мыслями. А потом ты вдруг посмотрела на меня, заметила мой взгляд и обиженно попросила не смеяться. Вот так вот. Я тихо мечтаю о возможности открыто перед тобой благоговеть, а ты тем временем просишь меня над тобой не насмехаться. Я сам во всём виноват, не правда ли? — Ты просто слишком долго был старшим братом… — глухо отозвалась я, мысленно возвращаясь в тот вечер и с новой волной смущения воспроизводя в памяти тот его угрюмый взгляд, сосредоточенный на моём платье, — у нас с тобой успела сложиться слишком другая форма отношений. — Да, — наконец Намджун окреп в новую, закрытую фигуру в паре метров от меня, — видимо, так. Что ж… — он не отрывал глаз от пола, — не знаю, что ещё сказать. Я чувствую себя глупо. Извини за это. — Нет, не извиняйся… — только тут я вдруг поняла, что что-то сказала неправильно, что он как-то уж слишком закупорился и собрался, даже отстранился, снова сделался недосягаемым. Решил — ну его, к чёрту? Нет, если бы он так решил, он бы выразил это по-другому. Сейчас же он был унижен, раздавлен и побит — как же так! Я совсем не планировала ничего такого. В ответ на моё замешательство он только зажмурился и покачал головой и, бросив «до встречи, малышка Рю», развернулся и покинул раздевалку. Какое-то время я просто безучастно глядела на дверь. Потом почувствовала, что озябла, и влезла в пальто. Взяла сумку. Вышла в стафф и поглядела на повариху, тут же спрятавшую от меня глаза и подавившую улыбку. Вышла и в зал, подозвала за собой Пак Чимина. Мы вместе покинули кафе, и уже в Хёндае он спросил: — Что, помощь не понадобилась? — Угу. — А что ты так долго? — Да так, ничего. Он помолчал какое-то время и в конце концов просто завёл мотор. Впредь мы не произнесли ни слова за обе поездки, за исключением прощания. Дома у дяди, в своей комнате я откопала некоторые учебники и взглянула на них абсолютно безо всякого участия. «Я сказала как-то не так? — уже начались копошения. — Я сказала что-то не то? Он подумал, что это всё? Что он мне не нравится? Но это же очевидно, что он мне нравится. Я не сказала ему, что это был не тест!» Примерно с этими же вопросами я вернулась в Хёндай, оставив ключи под одним из горшков, как мы с дядей часто делали. Чимин больше не давал никаких комментариев. В тишине мы поехали уже до моей квартиры, и когда оказались у неё, я бросила ему: — Спасибо тебе. На что он слабо повернул голову в мою сторону. Помолчал. И прошелестел: — Тебе спасибо, птичка. Не вздумай танцевать. — Договорились. И мы разошлись. Я ввалилась в свою квартирку, стянула с себя верхнюю одежду и сумку, прошла внутрь и удивилась, до чего нелюдимой, неуютной казалась комната. Стол передвинут в рабочую зону кухни, где ему совершенно не место. По полу расставлены коробки. Ещё и это зеркало во главе всего. Вздохнув, я провела небольшую уборку. Спрятала коробки в нишу, вернула стол в центр комнаты, включила обогреватель, отодвинула зеркало в угол. Сложила на столе учебники и твёрдо решила не читать их сегодня. «Почитаю завтра. Или послезавтра. Для самого чтения, а не в качестве побега от мыслей». С этим пришло долгожданное удовлетворение относительно того, как надо правильно чем-то заниматься, чем угодно. Вот как надо это делать. Спасибо, Пак Чимин. С тех самых пор и до сегодняшнего дня.