Маленькие люди

Я стояла на заправке какое-то время, свято убеждённая по неведомой мне самой причине, что Ким Тэхён вот-вот вернётся. Никаких мыслей не было, да и чувств тоже; я дико устала и клевала носом, и с совершенно полой, как купол, головой ожидала его возвращения. Наконец я сонно поморгала и очнулась от отупляющей пустоты, заполонившей разум, оглянулась вокруг и в полной мере осознала, где и в каком положении нахожусь. И пошли изнурительные бытовые расчеты — где-то далеко фоном, но для выдохшегося ума их дребезжание всё равно казалось надоедливым и неподъёмно тяжёлым. Во-первых, Сеул был далековато. Во-вторых, далеко ли до Чонсона, я тоже не знала, а что за расстояние было написано на последнем встретившемся указателе, не запомнила. За моей спиной светился минимаркет — можно было спросить там, далеко ли отсюда до цивилизации. В-третьих, позвонить Ким Тэхёну я не могла, он выбросил мобильник в окно машины. А позвонить кому-нибудь ещё… только теперь я достала из кармана телефон и обнаружила, что заряда у меня осталось меньше половины и что на часах почти семь. Я простояла здесь без малого час, не совершая ни единого действия и не воспроизводя ни единой мысли. Как бы там ни было, звонить кому-то в такую рань и объявлять, что я застряла где-то на отшибе близ Чонсона, показалось не очень удачной идеей. Что там дальше? В-четвертых, я успела прилично околеть и давно уже не чувствовала своего носа. В-пятых, мне нужно было в уборную. И в душ. И в постель. Такую, в которую ложатся и с которой больше не поднимаются. В-шестых, сколько у меня осталось денег? Дорожная сумка так и валялась на заднем сиденье нашей… нет, его Киа, но кошелёк я, к счастью, вытащила, когда оплачивала такси, и после бросила в карман пальто. Я полезла в карман, достала кошелёк, извлекла купюры и пересчитала — не густо. Такси из деревни до Сеула влетело мне в копеечку. Оставшегося не хватило бы ни на такси назад отсюда (если такое вообще существовало, оно было мне явно не по карману), ни на комнатушку в каком-нибудь мотеле, чтобы упасть и забыться сном часов на двадцать (не самое практичное решение, но именно этого и ничего больше мне неистово хотелось), ни на банальные посиделки в кафе, где можно было бы воспользоваться уборной, съесть яичницу с кофе и собрать мысли в кучу, чтобы после купить билет на поезд или автобус до Сеула (хватало только на что-то одно из этого). Более того, вопрос расстояния до Чонсона вставал острее, потому что, если бы мне требовалось такси дотуда, я не смогла бы оплатить. Как только я подумала об этом (а может, не «как только» и прошло время — тяжело сказать, голова у меня была всё равно что пуховая подушка), дверь минимаркета отворилась, и меня окликнул: — Эй, там! — чей-то грубый женский голос. — Призрак! Я отрешённо обернулась. — Ты чего там стоишь?! «Ах, да… Чонсон», — где-то булькнула мысль, как камнем в прохладное озеро, и я молча развернулась и побрела к женщине. Её грубые кудрявые волосы были заплетены в хвост на макушке, и тонкие брови, как два орлиных крыла, свирепо хмурились, и плечи, спортивные широкие плечи собраны в кучу в настороженном жесте, и пухлые тёмно-бежевые губы на смуглом лице опущены уголками вниз. После этого случая я больше никогда её не видела, даже когда несколько лет спустя приехала на эту самую заправку, чтобы поблагодарить её и её подопечную за их радушие. Я до сих пор им благодарна. — Отсюда далеко до Чонсона? — сходу произнесла я каким-то чужим, выцветшим голосом. — Двадцать минут на машине. — А пешком? Её брови опустились ещё ниже. — Для начала зайди, — она чуть подвинулась, — ты стоишь там час. Так нельзя, мороз же! Я глянула в образовавшийся проход. Впрочем, почему бы и нет. Сопротивляться всё равно не осталось сил: предложи некий тип подозрительного вида полезть в багажник его машины, я бы и тут согласилась. — Вот, — когда я вошла, она указала вглубь зала на небольшое креслице у стены, как раз рядом с электрическим обогревателем, — тут тепло. Твой друг вообще собирается возвращаться? Ага, всё видела, значит. Обитатели подобных захолустий всегда глазастые. — Думаю, нет, — я послушно уселась в кресло и вдруг поняла, что околела до полусмерти; обмёрзшую кожу чесало тепло, — отсюда есть пеший путь до Чонсона? Женщина встала у одной из полок напротив меня и оперлась на неё бедром. Я пригляделась к ней внимательнее. Старше меня лет на пятнадцать; судя по телосложению, она спортсменка, а кроме того, весь её внушительный силуэт и собранные в кучу черты лица свидетельствовали, что она не из робкого десятка. Но где-то за внешней грубой бугристостью прослеживался всё-таки добродушный нрав. Она тоже рассматривала меня с цепким любопытством. — Что за драму вы устроили? — промычала она вместо ответа на вопрос, подперев бедром полку и сложив руки на груди. — Твой дружок что, просто уехал и бросил тебя? Я вздохнула, опуская глаза и приходя в себя, словно после сна. «А ведь и правда… сбежал. В голове не укладывается. Тэхён, как же теперь принимать тебя после этого? Неужели такое можно простить? Мы же договорились…» Никаких побегов — с его стороны. Никакого Ким Намджуна — с моей. Что ж, я стала первой, кто «нарушил» договорённость. Ну и кто по итогу виноват больше? Вся эта вязкая математика только тяготила и без того истощённый ум. Самое главное — добраться домой. Когда существовала некая экстренная задача, получалось мыслить чище всего. Ничто не отвлекает так здорово, как срочные житейские хлопоты. Мне повезло, у меня их в моём положении было завались. — Это кто был, твой бойфренд? — продолжала расспрос в никуда сердитая кассирша. — Да, — я шмыгнула носом, — или уже нет. Не знаю. — М-да… — только и промычала она и, помолчав, добавила, — пешком ты туда не дойдёшь, но здесь ходят автобусы. Остановка неподалёку. Ты откуда едешь-то? — Из Сеула. — Из Сеула?! — она аж нагнулась вперёд. — А в Чонсон тебе зачем? — Уже незачем. Мне обратно в Сеул надо. Из Чонсона поеду. Женщина с укором, даже возмущённо помолчала. — И что ж, он тебя оставил вот так, чтоб ты одна до Сеула добиралась? — грозно изрекла она. — У черта на куличах, в шесть утра-то?! Я не стала отвечать, молча уставившись на свои оттаивающие от холода кисти рук. «Как стыдно». — Первый автобус начинает ходить не раньше восьми утра, они тут катаются между деревнями и в Чонсон заезжают, — пропечатала тут же кассирша. — Можешь посидеть пока здесь и погреться. — Спасибо вам, — я ещё раз шмыгнула носом, — а уборной воспользоваться можно? — Да, вон там, за поворотом, — она указала на дверь, спрятавшуюся в углу за стеллажами. — А с ногами на кресло забраться? И немного поспать? — Забирайся, только обувь сними, — кассирша отхлынула от полки с намерением уйти и добавила напоследок с неожиданно потеплевшим голосом, — у нас тут кошка живёт, беленькая, Хин. Смотри, на колени к тебе может забраться. Не пугайся её. Со слабой улыбкой я покивала ей. Она сварливо покачала головой и вернулась к кассе. Молча и неслышно сходив в уборную, где у меня была возможность умыться горячей водой и подержать под живительными струями одеревеневшие ладони, я вернулась к уделённому мне местечку, наконец стянула противные полусапожки, забралась в кресло с ногами, провалилась в него клубочком и почти мгновенно уснула. Никакие сновидения в этот раз не беспокоили — это была тяжелейшая и густая, как нефть, мертвецкая спячка. Из таких, что грузно наваливаются на тело, как ватиновое одеяло. Длилась она, как мне показалось, целую вечность, однако же нет: когда я проснулась и взглянула на время, выяснилось, что прошло всего полтора часа. И рядом со мной в самом деле примостилась кошка. За окнами уже расцветал студёный зимний день. Ясный — как и предсказывал накануне Ким Тэхён. После пробуждения, когда сил немного прибавилось, осознание всего обрушилось новой волной. Все недавние события живо завертелись перед глазами, ещё более яркие, ещё более головокружительные и неумолимые. Я почесала кошку за ухом, и та довольно растянулась, привстала совсем чуть-чуть, двинулась в мою сторону и тут же плюхнулась уже новым клубком, но теперь прижавшись к моей ноге. «Вот тебе думать совсем не надо, — завистливо подметила я, поглаживая её по шёрстке, — ум у тебя такой же белый, как имя, Хин». А я? Это Момо Хираи была синестетом. Каким цветом она охарактеризовала бы меня сейчас? Я влезла в полусапожки, спрятала их под широкие полы чёрных джинсов, встала и потянулась, размяла затёкшие конечности и нехотя направилась к кассе, но вместо знакомой уже женщины мне встретилась совсем молодая девочка. Она была, наверное, немногим младше. Завидев меня, она бросила переписку в телефоне и уставилась на меня будто бы с готовностью завести беседу. Тем не менее, она ничего не говорила. — Здравствуйте, — решилась я, — а та другая женщина, она… — Мамина смена закончилась, — тут же пояснила девочка. Я растерянно кивнула и потупилась в пол. — Извините за беспокойство. Пожалуйста, передайте этой женщине благодарности от меня. — Передам уж, — отчеканила она со вздохом. — Не подскажете, в какую сторону идти, чтобы добраться до остановки? — Она тут прямо за углом, — девочка указала направо от выхода. — Надо пройти минут пять. Я удостоила её ещё одним кротким кивком. — Спасибо. Я могу ещё раз воспользоваться уборной? — мне хотелось умыться. — М-г-м, — это был положительный ответ, но с ноткой грубоватого деревенского подозрения, такого, который выходит за рамки всякой городской светскости и бьёт тебе прямиком в лоб. Грубо, неделикатно, но правдиво. С нарочито протянутой «м». Я кивнула, поспешила убраться и, оказавшись у раковины, заново взглянула на себя. Печальное зрелище, по правде говоря. Я выглядела именно так, как выглядит девушка, которую бросили глубокой ночью у безымянной заправки на отшибе вселенной. Никакого очарования. Пыль, казалось, лежала на мне слоями, как блинный торт. Умывание не решило эту проблему, но хотя бы кожа лица задышала. Вернувшись в торговый зал, я хотела поблагодарить кассиршу и наконец уйти восвояси, как вдруг зацепилась глазами за автомат у неё за спиной, и мне ужасно захотелось чего-нибудь горячего. — Сколько у вас стоит чай? Чай обошёлся бы дороже, чем кофе, но он был значительно горячее. Хороший зелёный японский чай с какими-то цветочными оттенками. Вот чего мне хотелось. Прошлой ночью я замёрзла так, что тепла рядом оказалось мало, чтобы совсем прогреться. Казалось, даже мозг промёрз до ледяной корочки. Но от одной только мысли об этом горячем японском чае ледяная корочка, казалось, стала подтаивать. Кассирша назвала цену, и я весьма постыдно принялась пересчитывать свои наличные, попутно стараясь прикинуть через в интернет, во сколько мне выйдет дорога до Сеула. Однако всё оказалось не так-то просто, и неуютный процесс весьма постыдно затянулся. Информации о здешних вокзалах в интернете почти не было, о ценах на билеты — тем более. Единственное, что мне удалось найти, к моему горькому разочарованию: никакие поезда до Сеула из Чонсона не ходили. Когда я подняла голову, то уже решила было просто попрощаться и спешно убраться от своего позора, однако она меня опередила: — Пойдём-ка, покажу кое-чего, — кивком в сторону двери сбоку от кассовой стойки, — ничего, что я на «ты»? Растерянно поморгав, я пролепетала «ничего» и последовала за ней. Вдвоём мы оказались в небольшом помещении стаффа. Она кивнула в сторону стола и бросила: — Садись, — а сама направилась к имевшемуся в кухонной зоне заварнику. Мгновенно смекнув, что к чему, я смутилась ещё больше. Но отказываться теперь было бы даже более невежливо, чем принимать помощь. К тому же, слишком заманчивой казалась идея хлебнуть чайку. Я прошла вглубь стаффа, молча уселась за стол и принялась напряжённо ждать. «Как же добираться теперь до Сеула, на автобусе? — тем временем тревожно вертелось на уме. — Первым делом надо будет отыскать в Чонсоне вокзал…» Поездка на автобусе непременно обещала выдаться долгой. Где-то семь часов в пути, если не больше, учитывая, что эти автобусы заглядывают по дороге в каждое даже самое захолустное ущелье и никогда не едут по прямой. Впрочем, может и существовал автобус, который направлялся бы к Сеулу прямиком, а не окружными путями. Тогда со всеми остановками дорога заняла бы самое-самое большее часа четыре. — Держи, — передо мной опустилась чашка именно того розового цветочного чая, о котором я мечтала, заваренного здесь и сейчас и непременно стоившего больше горячей баночки из автомата, — печеньки будешь? Тепло разлилось в груди скорее от самого этого поступка, чем от вида напитка. — Спасибо, ничего больше не нужно, — скромно поджав губы, я бросила ей благодарный взгляд, но улыбку отчего-то не осилила. Она уселась напротив, пока я попивала чай и таращилась в стол. — Тебя звать как? — осведомилась девочка. Я поглядела на неё с какой-то отупелой беспечностью. И брякнула: — Пурын. — Что за глупое имя? — она засмеялась. — Оно новое. Синие лепестки роз, касавшиеся моих пальцев. Синий свет, льющийся с наших лиц. Безбрежная глубоко-синяя тоска, наводнившая мою душу. — Знаешь хоть, как до Сеула добраться, Пурын? Я подняла на неё заинтересованные глаза. Значит, её мама ей всё рассказала. — Ты можешь что-то посоветовать? — догадалась я. — Ты мне очень поможешь! — Как дойдёшь до остановки, жди автобус номер Восемнадцать, — придвинулась она и ткнула пальцем в стол, — он останавливается в том числе и у автовокзала в Чонсоне. Там берёшь билет уже на Сорок первый автобус и едешь до Вонджу. А уж в Вонджу сможешь сесть на поезд. — Спасибо! Мне нужно записать… Я схватила мобильник, и она всё повторила. А после ушла обратно в зал, дав мне допить чай в одиночестве: кассу нельзя было оставлять надолго. Оборачиваясь к выходу, она с осуждением пожала губы и уткнулась назад в телефон. Осуждала не меня — Ким Тэхёна. Даже ни разу его не встретив, она обозлилась на него и его поступок — из девичьей солидарности. Мне вдруг показалось, что с тех самых пор, как Ким Тэхён появился в моей жизни, против него словно бы ополчился весь белый свет. Странно, а я вот совсем не злилась. Более того, теперь, на свежую голову до меня вдруг дошло, что я даже не удивлена. По правде говоря, чего-то подобного я и ждала подспудно с тех самых пор, как он буркнул «договорились». Теперь, когда всё наконец случилось так, как случилось… — я расплылась по спинке раскладного стульчика, запрокинула назад голову и подняла над собой ссохшиеся, покрасневшие и начавшие уже трескаться после мороза кисти рук — терять было нечего. Чай дымился в чашке стеклянным розоватым озерцом. Я похлёбывала его, грея о чашку ладони. Окинула взглядом пустую комнату стаффа. Вот оно какое, случайное путешествие. Всё несколько карикатурно, словно на кадрах старого малобюджетного кино. Когда вышла в зал, я сердечно поблагодарила девочку — невербально, так с ней общаться было проще. Она серьёзно кивнула мне в ответ, и мы разошлись почти сёстрами. Знаете, я намеренно не упускаю ни одну душу, что попалась мне на пути в этот бесконечно долгий день. Это были частички путешествия, из которого я вернулась другим человеком. Подобные происшествия именно что делают из тебя кого-то другого. Они небрежно ложатся внахлёст, как новым мазком кисти, их нельзя ни отодрать, ни вымыть — и отныне они становятся частью картины. Остановку я нашла легко, она и правда располагалась совсем недалеко за углом, маленькая, пыльная, посреди ничего. Автобус приехал почти сразу — это огромное везение, мне вообще в тот день на удивление часто везло. В этих местах автобусы ходят крайне редко. Этот был очень старый. Всю дорогу я опустошённо глядела на низкорослые домики на фоне грязно-коричневых холмов. Что теперь будет? Что теперь делать? Со мной, с ним, с нами. Прощать, быть прощённой? С моей стороны — ожидать очередного побега всякий раз, когда что-то не ладится. С его стороны — знать, что помимо него я влюблена в кого-то другого, причём, как ему верится, влюблена гораздо серьёзнее. Эта композиция казалась шаткой и решительно не внушала доверия. Не может ночка вроде минувшей просто пройти как ни в чем не бывало. Как при таких условиях строить отношения? А если не строить, что тогда? Расставаться? Это казалось странным, несуразным, невозможным — представлять, что мы вот так просто уберёмся из жизней друг друга, и всё будет совсем кончено. Не будет больше его бдительного профиля и его будничного обеспокоенного «всё в порядке?», и переднего сиденья машины, и шипящих из проигрывателя старых песен, и меняющихся забегаловок, и воодушевлённых обсуждений будущих путешествий, и его свободных костюмов, и кричащих галстуков с геометрическими узорами, и громоздящихся украшений на длинных пальцах, и странных словечек, и затаённой улыбки в уголках губ, и робких внимательных глаз. Неужели два обстоятельства способны перечеркнуть всё то хорошее, что между нами было? И мы просто вот так вот возьмём и разойдёмся каждый своей дорогой, как двое прохожих в городской толпе? Да что же это? Почему всем людям, играющим столь значимую роль в твоей жизни, предлагается просто стереться в один день, а тебе — жить дальше, словно бы их и не было? Вставать по утрам, есть завтраки, ходить по делам как ни в чём не бывало? И это — «молодец»? И это — «оправиться»? Грудь сдавило от тоски и негодования, как если бы рядом с сердцем поместили глыбу. «До чего же сложно». Я высадилась у вокзала и уже там взяла билет до Вонджу. Автобус выезжал через сорок минут, и я заново занялась поиском билетов на поезд через интернет. Заряд батареи медленно, но верно убывал, а между тем перевалило за девять утра. Билеты на Кейтиэкс я даже смотреть не стала, Сэмаиль тоже решила пропустить и попросту двинулась прямиком к ценам на Мугунхва. На мою радость, мне удалось взять билет, хотя и без брони места, и у меня даже оставались какие-никакие деньги, чтобы уже на вокзале в Вонджу чем-нибудь перекусить. Когда с вознёй было покончено, я даже расстроилась, потому что в пустом ожидании возвращались мысли, воспоминания, картинки, звуки, прикосновения — всё и сразу обуревало беспорядочной гурьбой. «Пропаду», — сдавленный шёпот в лицо, так не вовремя озвучивающий всё, что я, как оказалось, мечтала услышать. Ослепительный свет фар, неуклюжий поцелуй в губы, узкая полоса дороги, нависший сверху груз чужого обнажённого тела, а после вместо всего звенящая, топящая, глушащая синева. Пустая парковка автозаправки. Дорога, скрываемая деревьями, из-за которой как будто должен вот-вот появиться знакомый автомобиль, но всё не появляется. Одна ночь, два мальчика — трое несчастных, оставшихся ни с чем. «А куда вообще он поехал?» — запоздало подумала вдруг я. И это стало первым толчком к возвращению в реальный мир. Только эта мысль мелькнула, как они посыпались градом — все те приземлённые вопросы первой важности, на которые прежде захламлённому уму не хватало ни сил, ни смелости. Куда, в самом деле, унёсся Ким Тэхён? Уж точно не к выбранному в переполохе пункту назначения, он же вырулил в противоположную сторону. Мысль о том, что он просто взял и преспокойно вернулся в Сеул, неожиданно ужалила. Увёз меня без спросу за тридевять земель, бросил одну и просто взял и вернулся назад — вот так вот. Или же не вернулся… но если нет, куда тогда его понесло? И телефона у него не было — не позвонишь. Я вдруг всерьёз заволновалась. Благо, от тревоги меня отвлёк мой сосед по сиденью, худощавый и моложавый аджосси, на вид лет тридцать с небольшим. Мы тогда как раз усаживались в автобус, и голову мне клевал страх, что я, вообще-то, могу больше никогда и не увидеть Ким Тэхёна. — Зачем же ты направляешься в Вонджу, красавица, в такую рань, да ещё и в понедельник? — сладко пел дядечка: над губой у него были какие-то неаккуратные проволочные усики. — Тебе есть девятнадцать? Когда взрослый мужчина начинает с тобой беседу с подобного вопроса, да ещё и таким елейным голоском — это не к добру. — Нет, — отрезала я, отворачиваясь к окну. — Как жаль! А как тебя звать? Я окатила его суровым взглядом и отчеканила: — Пурын. — Оно и видно, — он поплыл в зубастой улыбке, — вон какая ледяная. Ты меня не боись, я человек светский, добродушный, и вообще, некрасиво вот так поглядывать на старших… И он принялся рассказывать в подробностях, зачем ему, выгнанному женой из дома за балагурство, потребовалось срочно в Вонджу. У него там старый школьный друг, такой же ухарь и неудачник, и вдвоём они запьют как черти. Он трещал почти всю дорогу и всё допытывался, на работу ли я, на учёбу ли я или ещё куда, приговаривая, что красавица, и в конце концов совсем обозлился, что Пурын «неуважительна к старшим». Тогда сидящий слева от нас мужчина грозно попросил его «оставить девочку в покое». Между ними завязался спор, в который подключились мужчины и женщины с соседних кресел. Они набросились на него все на одного, обвиняя в разгильдяйстве, пьянстве и приставании к молодым девочкам, «будучи женатым!» — как вскрикнула одна тётушка, сидевшая перед нами. У бойкого мужичка каждому из них находилось десять слов в ответ, хотя бы слова и были все одни и те же. Как раз когда дошло до угроз вызвать полицию, у меня зазвонил телефон. Я уставилась в экран, увидела незнакомый номер, и сердце глухо ухнуло. Ким Тэхён — звонит с чьего-нибудь телефона? — Алло? — я постаралась прикрыть мобильник от стоявшего в автобусе гама. — Рюджин? Надежда рухнула замертво так же мгновенно, как вспыхнула из пучин безнадеги секундой назад. — Да, а кто спрашивает? В эту секунду мужчина справа от нас, тот самый, что вступился за меня, грозно выкрикнул: «А вы оставьте девочку в покое!» — где-то десятый раз за последние пять минут. Женщина спереди повторила своё возмущённое «ещё и женат». Сзади тем временем прилетело: «Как не стыдно разводить такой балаган взрослому человеку!» — от кого-то, кого я вообще не видела со своего места. А мой сосед горлопанил, как из пулемёта: «А вы не лезьте в чужой разговор, уважаемый!..» — обращаясь ко всем разом и ни к кому конкретно. — Это Пак Чимин, — представился звонящий и, тут же заслышав фоном творившееся у меня представление, хлёстко добавил, — ты где? — Чимин? — удивилась я, после чего недовольно оглянулась на споривших, отвернулась к окну и пуще спрятала трубку. — А откуда у тебя мой номер? — Не помню, он у меня давно — на всякий случай. Так где ты? «Где я?» Хороший вопрос. — Ну, как сказать… в автобусе… «Нет, с меня хватит, я вызову полицию! Так себя вести у нас в стране не принято!» — в очередной раз разразилась женщина. «А у нас в стране принято в разговоры чужие встревать, уважаемая?» — не растерялся и мой сосед. — Каком ещё автобусе? — разозлился Чимин. — Из Чонсона в Вонджу… — пролепетала я, — это долгая история. А почему ты вообще звонишь? — Откуда-откуда? Куда-куда?! — тут он совсем вышел из себя. — Вонджу?! Что ты там забыла? И что у тебя там происходит, чёрт побери? Я совсем растерялась. Вообще-то, Пак Чимин не должен был знать, по крайней мере, пока что, что мы уехали. Наступило всего-то утро следующего дня — слишком маленький срок, чтобы что-либо заподозрить. Конечно, Тэхён не явился ночевать в Скворечник, но он вполне мог попросту где-нибудь прозябать со мной вместе. Тэхён сказал мне прежде, что не подал виду и ничего не высказал «этой собачонке Дэнни». Как сбежали, Чимин только буркнул «значит, они знали… надо сказать Дэнни», и после всю дорогу они молчали. Почему теперь Пак Чимин звонил мне с утра, сразу после нашего побега, и брызгал слюной в трубку, как бешеный? Может, гробовое молчание со стороны товарища после такого опасного дела его насторожило? Или было что-то ещё? — У меня тут небольшой скандал в автобусе, — пояснила я, — я же сказала, это долгая история. Лучше скажи, в чём дело? Почему ты звонишь? Послышался гневный вздох. — Только что Тэхён появился в Скворечнике, — процедил он, — с девчачьей дорожной сумкой и попросил срочно о тебе позаботиться, потому что у него, видите ли, нет времени и он потерял телефон. Бросил сумку, второпях попросил передать Чонгуку, что он ещё вернётся, и укатил восвояси. Так что не объяснишь-ка лучше ты, в чём дело? У меня вырвалось невольное оханье, и случилось это ровно тогда, когда в гневливом споре слева от меня возникла случайная секундная пауза. Все обернулись на меня, я — на всех, мы неловко посмотрели каждый друг на друга, и после все неожиданно отвернулись к себе, как будто вдруг стало совершенно ясно, что происходит пренеприятная сцена и что, вообще-то, не стоит оно того. Только мой сосед всё причитал «ишь, ты» раздосадованным, глубоко оскорблённым голосом, впрочем, тоже уже бубня под нос. Я уставилась в спинку переднего кресла, а кресло подо мной тем временем как будто куда-то поплыло. Влажное тепло расползлось от груди, к горлу, к пазухе носа — и застыло комковатым спазмом. Не то тепло, которое возникает на сердце, когда ты тронут. Это было сладковатое, болезнетворное тепло, оставляющее от тебя лишь кашицу. Окрестности Вонджу уже вовсю мелькали за окном, и фоном всему были бессменные лысые холмы, по ощущениям ещё более грязные в ясности солнца. Зима, если она бесснежная, всё превращает в какую-то грязь. Я оглядывалась по сторонам, словно не веря, что в самом деле нахожусь здесь. «Значит, всё-таки вернулся в Сеул… увёз, бросил тут и вернулся», — вырисовалась первая мысль в бессознательном помутнении. Он вернулся в Сеул! Ещё недавно паниковавшая, что Ким Тэхён мог убраться в неизвестном направлении навсегда, я вдруг осознала, что то, что случилось на самом деле, было значительно хуже. Он просто вернулся в город, оставил мою сумку в Скворечнике и куда-то ушёл. Не бросился к ребятам со словами «мне срочно надо позвонить». Неужели был настолько зол, что, даже бросив меня вот так, не устыдился? Хотя бы не обеспокоился в достаточной мере, чтобы позвонить мне самостоятельно? Я-то рванула к нему сразу после совершённой ошибки, а он что? — Рюджин? — тем временем доносилось с другого конца линии. — Слушай, — пролепетала я, — а что у вас вчера стряслось? Пак Чимин мгновенно умолк. С ним вместе угас и весь его пыл, как если бы пожарище дьявольских масштабов вдруг вмиг потухло, подобно спичке от дуновения ветерка. — Нас там ждали, — медленно и осторожно, с явным подозрением проговорил Чимин, — ничего не вышло, мы еле выбрались. — Тэхён сказал, ты знал, что вас ждали. — Что? Мне он ничего такого не говорил… — Так ты знал или не знал? Он помедлил с ответом. Но всё-таки сдался. — Да. Знал. — Ясно. В общем, если коротко, Тэхён перепугался и решил уехать прямо ночью. Когда я проснулась, мы были уже неподалёку от Чонсона… — собственный голос оборвался. Водитель объявил через громкоговоритель, что мы приближаемся к остановке. Вокруг началось копошение собирающихся к высадке людей. Я откинулась на спинке и отвернулась к окну. Прямо слева от меня грелось ухо моего соседа — я старалась не обращать на это внимания. — Так, — ответил Чимин ещё более натянуто, — и? — И мы двинули дальше. Но по пути мы поссорились, и он развернулся назад. Очередное молчание, теперь нерешительное. — Он развернулся назад, а ты решила броситься в одиночное странствие? Я не пойму. — Не то чтобы решила. Выбора не осталось. Он уехал без меня. Автобус с небольшим толчком остановился. Народ суетливо посыпал на улицу. Мой учитель танцев устало вздохнул. Помолчал. И выдал: — Не знаешь, куда он мог чухнуть? — Нет. Телефон он и правда потерял, так что я даже не знаю, как с ним связаться. — Что у вас случилось, птичка? — Это долгая история. Чимин запнулся, но всё-таки нерешительно произнёс: — Вы что, всё? Всё внутри содрогнулось. «Нет. Не надо так говорить. Я не хочу так». — Я не знаю, — я стала подниматься только тогда, когда коридор между сиденьями почти опустел; мой сосед собирался нарочито медленно, — мы всё-таки не уехали, и на том хорошо. Он, вообще-то, собирался в Японию. — Чёрт побери, — тихо выругался Чимин, и в этом ругательстве мне померещился страх. — Ты мог бы и заранее сказать, куда вы идёте, — хмыкнула я, — мы же только-только пришли к какой-то договорённости, а тут такое. — Я не мог. — Почему? — Дэнни наказал не говорить. — Ах, ну раз Дэнни сказал… — я следовала за маленькой бабушкой, как назло оказавшейся очень медлительной, — тогда, конечно, о чём речь. Он решил пропустить препирательство мимо ушей. Наверное, в иную секунду я отреагировала бы не менее агрессивно, чем Ким Тэхён, но теперь у меня попросту не оставалось ресурсов на все эти страсти. Необыкновенная пустота обволакивала тело и укрывала меня от всех передряг. Ничто там, за пределами меня и Ким Тэхёна, уже не казалось удивительным. Тем временем я покинула автобус, и голову тут же проветрили реалии совершенно чужого города. Мой сосед по сиденью на какое-то время застыл неподалёку, развернувшись в назойливом ожидании, и всем видом выражал нетерпеливое «ну, ты идёшь или нет?», как если бы мы заранее именно так и условились, и теперь это я причиняю ему неудобства своей медлительностью. Пришлось притворяться слепой и с усиленным любопытством разглядывать окрестности, пока он, наконец плюнув, не махнул рукой и не потопал восвояси. Я облегчённо выдохнула и стала уже по-настоящему осматриваться. Маленький чистый вокзальчик, явно не главный, остановка и зона встречи, магазины, множество выходов неизвестно куда. Люди разбредались в разные стороны, как рассыпающиеся бусы. Отсюда ещё предстояло добраться до станции. — Приехать за тобой? — прилетело от Чимина. Как обухом по голове. — Нет, спасибо. Я доеду сама. — Ты уверена? — он казался озадаченным. — Это не я, — вздохнув, я решила прицепиться к первым же прохожим и идти в ту сторону, которая больше всего похожа на выход, — это Пурын. Пока что у меня есть цель — добраться до дома. Я ссохлась до уровня решения примитивных задач, и ни на какие более серьёзные мыслительные процессы меня больше не хватает. Он помолчал. — Давай-ка я всё-таки приеду. Тэхён вряд ли приедет, птичка. Он даже связаться с тобой не может, а с прежнего места ты уже уехала. — Я и не жду, что он приедет. И нет, не надо, спасибо. У меня уже есть билет на поезд. — До Сеула, я надеюсь? — Ты надеешься? — я даже умудрилась выдохнуть смешок. Было что-то няньское в этой его фразе. Как будто я была одной из оравы малышей в детском саду, за которыми ему необходимо уследить. Заботой лично обо мне конкретно в данном случае и не пахло — это походило именно на подневольный воспитательский долг из страха «увольнения»; на самой подработке он оказался за неимением других вариантов; детей он вообще ненавидит. — Вздумала язвить? — презрительно прошелестел Чимин. — Просто отвечай на вопросы. До Сеула или нет? Я испустила сварливый вздох и закатила глаза: — Разумеется, до Сеула, — и тут же фыркнула, — куда ещё мне податься, по-твоему, с садящимся телефоном и без гроша в кармане? Я бы и рада запропаститься куда-нибудь, где больше не будет ни тебя, ни твоего Дэнни, ни всего остального — да только мне некуда. И вообще, какая тебе разница? — Значит, Сеул. Отлично. — Почему мне звонишь ты? Мог бы Чонгук позвонить. Это уже было что-то совсем детское, и мне тут же стало стыдно за себя. — Чонгук сейчас на чьём-то онлайн-тесте, — осведомил Чимин, — кстати, Дэнни захаживал в Скворечник. Я нахмурилась. Зачем он мне это говорит? «Впрочем, ладно». Всё, что ни есть, теперь было мне ладно. Пускай. — И что он хотел? — Порекомендовал ему разжиться приличной суммой в ближайшее время в качестве аванса. Остальное он сможет выплачивать частями и не спеша, поскольку я за него поручился. Это и есть то решение, которое я якобы нашёл. — И как? — Подействовало. Конечно, Чонгук был в восторге. Хочет отдать свои деньги с «Алмаза». И решил снова начать брать подработки, чтобы заработок с них тоже приплюсовать к авансу. Думаю, пока что он настроен выплатить долг своими силами. Всё что угодно, лишь бы не мама и папа. Так что «Алмаз» для него теперь — экзистенциальный вопрос. — Очень милая ловушка. — В чём твоя проблема? — Да, в общем-то, ни в чём. Я просто гадаю, для чего ты сейчас рассказываешь мне это. Он раздражённо вздохнул, помолчал и наконец выдал дребезжащим голосом: — Сказал бы ему вчера, он отказался бы идти безоружным, а если бы отказался, с него бы потом десять раз спросили. — Это всё звучит безукоризненно, — беспечно отмахнулась я, — но меня почему-то не покидает чувство, что меня дурят. Мой учитель танцев снова сдавленно помолчал. Минуту. Ещё одну. Тишина затянулась. Я приглядывалась к прохожим, гадая, у кого можно было бы справиться, как добраться до станции. — Я надеялась, что надоумлю тебя бросить всё это, — проговорила я, — не только ради нас — мне казалось, это и для тебя будет лучше. Только подумай об этом: уйти. Жить свободной, независимой жизнью и, может быть, выполнять какую-то работу, даже танцевать. Удивительно, но ты стал вести себя так, как мне хотелось бы, именно тогда, когда мы стали для тебя опасны, потому что слишком много знали. Ты выдал нам ровно столько информации и ровно в таком виде, чтобы можно было и дальше водить нас за нос и держать поблизости. Ты не перешёл на нашу сторону. Ты просто понял, что это то, чего мы хотим, и сделал вид, что перешёл на нашу сторону. В реальности же мы просто детишки, которых ты «держишь под контролем». Да? — Может быть. Но это не обязательно значит, что я соврал насчёт всего остального. — Тут уж только гадать. Тебе нужен Чон Чонгук. Мало ли что ты мог наплести, чтобы мы не увели его у тебя из-под носа. Притвориться своим. Заверить в надёжности. Заодно пригрозить, что другого выхода у нас всё равно нет. — А как же твой собственный аргумент? — парировал Чимин с неожиданной свербящей весельцой в голосе. — Зачем мне это? Я могу просто бросить вас Дэнни вместо всех этих игр, и дело с концом. — К твоей чести, — с важностью отозвалась я, — ты никому не желаешь зла. Но в критический момент… такой, как вчерашний, ты не только кого угодно угробишь, ты сам угробишься. Я до последнего надеялась, что мне это мерещится, но нет. Не знаю уж, что у вас с ним за договорённость такая, но твоя жизнь тебе не принадлежит, ты его марионетка, и тебя это устраивает. Может, ты этим вообще наслаждаешься. Что уж говорить о твоих друзьях, если можно их так назвать. Один нужен тебе, чтобы твой босс подобрался к его родителям, а второй нужен, чтобы держать под контролем первого. Ты не раздумывая бросишь их в топку ради своих или чьих-то ещё амбиций, раз даже собой рискнуть не боишься. Откуда, кстати, ты знал, что вас там будут ждать? Пак Чимин не ответил. — Дэнни сказал тебе, правда? И всё равно попросил пойти? И ты пошёл? Он в очередной раз шумно вздохнул. — Эти ребята должны были верить, что мы не в курсе срыва поджога. Если бы мы не пошли, они бы поняли, что нам известно, что нас там будут ждать. А этого нельзя было допустить. «Дэнни узнал, что будущей жертве стало известно о нападении, и всё равно напал? Ему непременно нужна была стычка с этими конторщиками? Зачем?» Впрочем, какая разница. — Это какая-то ловушка для них же, — оглядываясь, продолжила я вслух, просто чтобы побесить своего собеседника, — они будут думать, что у них всё схвачено, и они на шаг впереди, когда как на самом деле… Вдруг меня осенило. — Он догадался, что о грядущем нападении конторщикам рассказал доносчик, и стал блефовать, что идёт у доносчика на поводу? — Бинго, — вдруг выдал Чимин. По-хорошему, это было бы неплохо передать Ким Намджуну. — А как он понял? — спросила я. — Кто понял? — в голосе моего учителя танцев засквозила улыбка. Мои мозговые штурмы его забавляли. — Что понял? — Дэнни — как он понял, что конторщики уже осведомлены о поджоге? — Он не то чтобы именно понял. Он заподозрил. И решил проверить. — С чего бы ему такое подозревать? — напряглась я. — Полагаю, у него возник какой-то повод. «Значит, он что-то заподозрил и решил это проверить, — сделала вывод я, — и его проверка увенчалась успехом. Более того, о том, что его встретят, он узнал, но обыграл всё так, будто не узнал. Он позволил оппоненту полагать, что тот на шаг впереди, когда как сам уже успел что-то заподозрить и даже подтвердить свои опасения». — Ясно. — Ты собираешься всё слить Чонгуку? Мне назло? Скажи заранее, к какой идиотской выходке мне стоит готовиться. — Я не буду ничего говорить. Твоя угроза подействовала на ура. Но Тэхён может. — Посмотрим. Я слабо и совсем беззлобно усмехнулась: — Посмотрим? Что это значит? Убьёшь его и похоронишь части тела во дворе Скворечника? — За кого ты меня держишь? Это слишком грязно. А я чистоплюй и белоручка. — Очень смешно. Пока он молчал, я наконец выбрала себе тётушку с самым добрым лицом, сидевшую за кассой небольшого грузовичка с уличной едой, и двинулась к ней. — Тебе нужны деньги? — снова огорошил Чимин. — У тебя есть наличные? — Ты что, мой новый опекун? Зачем тебе так надо, чтобы я вернулась? — Пока ты здесь — это гарантия, что здесь будет твой бойфренд. А пока здесь твой бойфренд, живёт и план Чон Чонгука. Конечно, в крайнем случае можно найти и других исполнителей, но так он будет нервничать, а этого мы все не хотим. Тётушке у грузовичка кто-то позвонил, и она приняла звонок. Рассмеялась, уселась удобнее и принялась болтать. — Послушай себя, — я притормозила и презрительно фыркнула в трубку, — настоящий Дэнни. Это же ему ты подражаешь, да? — Язви сколько угодно, главное, принеси пользу хотя бы разок. Вы уже попробовали побег. Не получилось. Теперь возвращайтесь и прекратите поднимать пыль. Сходите в парк аттракционов, покатайтесь на колесе обозрения, купите себе сладкую вату и воздушный шарик. Побудьте детьми, как вам и полагается. — Не хочу тебя расстраивать, но разве из нашего нынешнего разговора не ясно, что Ким Тэхён далеко не всегда находится там же, где я? Раз он не побоялся оставить меня в Чонсоне, значит, и в Сеуле оставить не побоится. — Посмотрим. Я выбрала себе новую цель. Это был пышноусый толстячок с табличкой «такси» на груди. Лицо добродушное, и он наверняка был местным. Он уж точно знал, как добраться до станции. — Я так устала, что не могу толком разозлиться, но где-то там, за пределами того факта, что я в Вонджу, ты меня наверняка бесишь, — бросила я своему собеседнику, — я кладу трубку, пока. — Дать тебе знать, если он появится? Я невольно застыла на месте и сжала телефон сильнее. Боль в груди разрасталась, отравляя существование. Ветвистый яд, казалось, расползался подтёками по краям горизонта. Хуже всего, что это чувствовала только я. Остальной мир жил и дышал полной грудью. Земля вертелась, и нынешний час медленно перетекал в следующий. Как снова стать частью этого вращения? Как быть там — то есть, здесь? Всё было слишком далеко и недостижимо, я оказалась заперта в клетке своего «я», и из каждого мускула словно бы высосали жизнь. Тем не менее, приходилось притворяться частью механизма: куда-то идти, вести какие-то внешние беседы, выговаривать буквы сквозь ком в горле, норовивший превратиться в рыдания в любую секунду. — Что-то ты сегодня очень добрый, Чимин. — Что ж, если говорить откровенно, мне тебя жалко. Я прикрыла веки, в очередной раз предчувствуя приступ потливости и усиленного вплоть до боли сердцебиения, и задавила желание свалиться на колени и расплакаться. Никто не подбежал бы, не подхватил бы за локти и не переместил в постель — так что это было нецелесообразно. Странно. Всё-таки гораздо легче не расклеиться, когда некому собрать тебя по кусочкам. Как только кто-то начинает тебя жалеть, ты становишься в разы уязвимее. — Нет. Не надо мне ничего сообщать. Не хочу за ним шпионить. Если ему неинтересно, где я и что делаю, то и мне неинтересно о нём знать. — Хорошо. Послушай… — Чимин замялся, чуть покряхтел и так ничего и не сказал. Может, ему и хотелось сказать, но он наверняка сам не знал, что именно. Чувства живут в подобных созданиях выпуклыми бугристыми вопросами, не имеющими словесной формы. Такие причиняют дискомфорт, даже будучи светлыми, поскольку они неизбежно являются загадкой для своих обладателей. В собственных ощущениях этим людям тесно, как в неудобном костюме. Кроме того, в данной истории он был всего лишь случайно оказавшимся поблизости посторонним. — Если что-нибудь понадобится, можешь звонить, — только и бросил Чимин. — Спасибо. Беседа небрежно оборвалась нажатием на кнопку. Солдатской походкой я направилась к пышноусому таксисту, чувствуя отчего-то, как собственное тело одеревенело. Кругом сновали погружённые в свои приземлённые истории люди; сквозь тонкую пелену облаков проглядывался грязноватый свет декабрьского солнца; пёстрые буквы постирались и выцвели на старых вывесках, и пыль въелась в стены зданий. Я была слишком, слишком далеко от дома. Но это даже не самое плохое. Самое плохое то, что дома у меня не было. — Так давай я тебя довезу! — спохватился толстяк. — Извините, у меня нет на это денег, — скандировала физическая я, пока метафизическая я пребывала в измождённом беспамятстве, — вы можете подсказать мне какой-нибудь автобус? Он вызвался довезти меня бесплатно, но я, удручённая опытом соседства с приставучим поклонником в междугороднем автобусе, отказалась. Остановка, как поведал разочарованный добродушный таксист, оказалась совсем рядом с вокзалом, и от неё шёл автобус до станции. Ехать нужно было всего минут пять, и спустя недолгий период утомительных шевелений я наконец была здесь, в предпоследней точке своего путешествия, на станции в ожидании поезда Мугунхва. Станция эта была значительно больше той, на которой мы останавливались в дядиной деревне, но по ощущениям столь же ненастоящей. Ни бурливой жизни, ни ощущения великости и серьёзности, ни торопливой столичной толпы. Какие-то заведения, конечно, были, но жизнь в них текла вяло. Как если бы кто-то, играючи, расставил магазинчики, а кукол не хватило. Первым делом я двинулась к кассе и распечатала себе билет на долгожданную электричку, а после, обнаружив, что у меня остались деньги, даже купила бутылку воды и кимпаб. Со всем этим я уселась за один из столиков в зоне ожидания и растеклась по спинке стула, чувствуя смутное удовлетворение хотя бы оттого, что совсем скоро снова должна была очутиться в Сеуле. Но удовлетворение продлилось недолго. Я снова села прямо и опустилась локтями на стол. Не помогло, всё равно неудобно. Закинула ногу на ногу и посидела вот так, но довольно быстро вернулась в прежнее положение, развернулась к столу полубоком и в конце концов просто панически заёрзала до тех пор, пока не выдохлась. Всё бесполезно. Такой маленькой определённости, как дорога домой, уже не хватало. Чем ближе было отбытие, тем больше вырисовывалось неизбежное «что дальше». Я глядела на аккуратно сложенный кимпаб и понимала, что ни при каких обстоятельствах, а тем более таких пустяковых, как голод, не смогу заставить себя его съесть. Жгучий сгусток роившихся чувств, поселившийся в моём чреве, казалось, заполонил желудок без остатка — стоит съесть хоть кусок, и непременно стошнит. Прилив сил, вызванный чашкой чая, уже поиссяк. Я с неудовольствием глядела на свои колеблемые мелкой дрожью ладони. Даже вскользь думать о будущем было страшно. Как ни старалась, я его там не видела, и это приводило меня в ужас. Всё свидетельствовало о его недавнем пребывании. Едва уловимый дымчатый аромат сандала в его комнате. Галстук, перевешенный через спинку кресла в гостиной Скворечника. Начищенные пары обуви на полке у двери. По улицам, хранящим совсем свежие воспоминания, всё ещё носился его дух, но сам он исчез. Эта картина ясно светилась перед моими глазами, жестокая и неотвратимая. Я потеряла его прежде, чем успела это осознать. «Нет, прочь такие мысли. Он обязательно вернётся. Он всегда возвращается». Интересно, что там в деревне? Хонсок и его жена, а заодно и дети встали утром и, конечно, обнаружили, что меня нет. Стало быть, они пришли в замешательство. Дядя был вынужден придумывать какое-то нелепое оправдание, ни коим образом не объяснявшее, зачем его подопечной понадобилось поздно ночью в Сеул. Завтрак наверняка прошёл в топорной неловкости. Тётушка задавала растерянные вопросы, дети хлюпали носом, дядя Хонсок угрюмо молчал, и никто не мог взять в толк, что происходит, хотя все подспудно предчувствовали что-то неладное. В довершение этой катастрофы в деревне остался Ким Намджун. Он всё ещё находился там, в незнакомом доме среди чужаков. Все они сидят за завтраком, и каждый чувствует себя одураченным, и только дядя Хо и Намджун, которые всё знают, сгорают от стыда, неловкости и необходимости врать. «Это был ужасный поступок». Я достала мобильник и почти механически набрала дяде. Бурливые мысли утекали, как через сквозную дыру. Я намертво прижала телефон к уху: или так, или я бы его выронила. Ослабшие поджилки трусливо затряслись. Ладони покрылись липкой пеленой пота. С каждым гудком в груди становилось всё теснее; возвращаться, пусть и всего лишь ментально, в столь недавний и в то же время столь непреодолимо далёкий вчерашний день — всё равно что нырять с обрыва в те же морские толщи, которые накануне чуть тебя не потопили. Всё ещё откашливая воду, я совершала новый прыжок. «Пропаду». «Я пропаду». «Ты нужна мне». Неужели он это всерьёз? Теперь, когда на улице было белым-бело, события прошлой ночи стали походить на сюжет невразумительной сказки. Не иначе как нами овладело некое вакхическое безумие. Всё виделось неестественно набухшим, надрывным, вздувшимся, гиперболическим до неестественности. Это был словно вовсе не он. Разве мог Ким Намджун версии средь-бела-дня, тот самый, что тучен и так раздражающе несгибаем, разговаривать со мной этим молебным голосом? Разве мог шёпотом называть меня красивой и полусонно рассматривать мои губы? Умолять не уходить? Это было до того не в его характере, что я охотно поверила бы в сказки об оборотнях и доппельгангерах. Непоколебимый сухой истукан, не скупящийся разве что на вспыльчивость да на сварливую усмешку — и вдруг столь несвойственно чувственен, столь хрупок, столь влюблён. «Это правда». «Делай с этим что хочешь». «Она теперь гудит у меня в голове каждую ночь». Как сбивчиво он тараторил. Ночь. Значит, мы оба были такие? Днём мы уже вовсю приходились друг другу никем, а по ночам с упорством, достойным восхищения, продолжали друг о друге вспоминать? — Алло? Я чуть не выронила телефон. Подпрыгнула на своём стуле. Вспомнила, что надо бы сделать вдох. — Дядя? — Надо же, — сквозь напускную мягкость в его голосе проступали тоска и беспокойство, — я как раз собирался тебе звонить. — Правда? — странно, стоило только подумать о последствиях уезда, и тут же захотелось с ним поговорить, но теперь вот было как-то совсем нечего сказать. — Что ж, я тебя опередила. Кажется, дяде тоже было не по себе. Он невнятно помычал. «Он знает, что я врала». Если бы не всё случившееся за последние двенадцать часов, я бы, наверное, уже окочурилась от паники. Но в мутном свете нового дня этот факт казался просто ничтожным. Разумеется, дядя всё знал. Как он мог не знать? Я так заигралась в своё враньё, что напрочь забыла: другие могут точно так же. Ким Намджун со своего барского плеча вручил мне иллюзорное убеждение, что моя вопиющая проказа сработала. В то время как правда успешно притаилась за их стиснутыми зубами и смирно ожидала своего часа, словно хищная змея, чтобы в один прекрасный момент выстрелить прямо в мою бестолковую голову. Ничего себе наказаньице. Ай да татуировщик, ай да тиранический старший брат, ай да Ким Намджун. Вот что было как раз в его зверином духе правосудия, вот что было очень на него похоже. Это, а вовсе не горячий выдох в мои пульсирующие губы, не жалобное «не уходи», не поволока в переполненных негой глазах. — Как ты, Рюджин? Я отрешённо помолчала. — Дядя, не спрашивай, как я, — в конце концов вырвалось виноватое бормотание, — лучше скажи, как ты сам. Что сказали дядя с тётей? Сильно переживали? Я, конечно, чиркнула записку, но тебе наверняка пришлось принять на себя основной удар. Мне так стыдно! Я вчера слетела с катушек и совсем не подумала, каково тебе будет утром. Дядя добродушно посмеялся. — Не переживай, родная, — ласково отозвался он, — они всё поняли. — А как Намджун? — Он уехал. Сердце ударилось так громогласно, будто принадлежало не мне, а целой планете. На мгновение сама реальность, казалось, дрогнула и зазвенела перед глазами. Это ядро Земли качнулось в своих толщах. — Уехал? — собственный голос ослаб. — Почти сразу после тебя, на самом раннем поезде. По правде говоря, это и послужило мне хорошим подспорьем для утешения здешних. От твоей записки я избавился, а им сказал, что у Намджуна появилось срочное дело, и ты составила ему компанию. — Ух ты! Удобно. «Значит, он уехал». Какое облегчение, что он хотя бы не находился больше в этом доме. Но в этом явлении самом по себе, без отсылки на обстоятельства, было нечто фаталистичное. Все три линии, завязанные в беспардонный узел, наконец выпрямились отдельно друг от друга и потянулись каждая своей дорогой. Ким Намджун не просто уехал, он уехал. В том же смысле, в котором примерно в то самое время на другом конце страны уехал Ким Тэхён. — Рюджин, — смятённая пауза и нерешительность, — что у вас случилось? — Дядя, а ты знал, что я ему нравлюсь? На обратной стороне линии сделалось тихо. Конечно, не было никакого смысла разглядывать всё это теперь в ретроспективе. Но мне отчего-то захотелось истерзать себя подробностями, если существовала возможность до таких добраться. Точно так же иной потерявший в суматохе кошелёк по обнаружении потери мысленно возвращается назад и прокручивает все предшествующие события вплоть до рокового момента. Упивается сочинением многочисленных не свершившихся «если бы». — Ну, — дядя хрипло посмеялся, — да, однажды я его на этом подловил. Помню, я впервые выдал нечто подобное как бы в шутку, но он запнулся слишком уж надолго, и всё стало довольно очевидно для нас обоих. — Вот как… значит, оттуда были все твои комментарии по поводу нас? — Вообще-то, он на меня из-за них жутко обижается, — снова виноватый смех, — помнишь тот твой последний день в кафе, когда я закинул тебе эту удочку и рассказал про пари? — Помню. — Позднее в этот же день он влетел ко мне и, едва сохраняя самообладание, чтобы не дай бог не сорваться в невежливый тон, попросил не разоблачать перед тобой его чувство. Заявил, что не хочет, чтобы ты когда-либо об этом прознала, потому что это окончательно развеет те ошмётки дружбы, что у вас остались. Значит, он всё-таки открылся тебе сам? К своему стыду, я снова стала краснеть. — Нет, ничего конкретного не было. Просто в какой-то миг всё стало ясно. — Когда мы ходили ужинать втроём, и ты рассказывала о своей вымышленной жизни, — бодро усмехнулся дядя, — я тоже не сдерживался и шутил о вас, и на это он тоже жутко разозлился. Когда ты вышла раньше нас, он умоляющим и яростным тоном попросил прекратить. Мне вспомнился тот вечер. Та душная рамённая. Тот невыносимый ужин. И Ким Намджун, угрюмо уставившийся в свою тарелку, хранивший партизанское молчание и совсем не помогавший мне врать. Неужели причина была в этом? Он просто боялся, что из-за дяди будет разоблачён? Передо мной? Это невероятно. Я же сама тогда сгорала от стыда! Это я, казалось мне, унижена, а не он. Его же раздражение и угрюмость на комментарии дяди только подстёгивали моё смущение. — Дядя, это был ужасный ужин, — только и могла пробормотать я, — ты жестокий человек. — Вот уж прости, дорогая. Если тебя утешит, для меня самого во всём этом было мало приятного. Я попросту отчаянно надеялся, что вот-вот ты бросишь своё безобразие и наконец сознаешься. Отдаю тебе должное, ты проявила завидное упорство. Я был ошеломлён, что ты даже попросила свою японскую подругу сыграть роль вымышленной коллеги. «Японская подруга». Ну конечно. Такой знаток диалектов, как дядя, не мог не понять. — Ты сразу понял, что она японка? Она, вообще-то, учила корейский язык с пяти лет. На этот раз дядя рассмеялся совсем уж от души. — Конечно, я понял, Рюджин. Я проходил службу в Японии. На моей кухне больше двадцати лет работает японец. — Что до этих самых комментариев? Обо мне и Намджуне. Зачем же ты измывался вот так над нами, раз даже он сам просил тебя этого не делать? — Да затем, что я не согласен с ним, — с вызовом парировал дядя, — по-моему, его положение видится ему слишком уж невыгодным по сравнению с тем, каково оно на самом деле. — На что ты намекаешь? — На то, что вы оба, как ни прискорбно, не видите себя с высоты моих лет. И для вас загадкой является то, что для меня рассмотреть проще пареной репы. Я прикусила губу. — Или ты просто выдаёшь желаемое за действительное, — печально прошелестела я, — я не могу вот так выкинуть одного и тут же броситься в руки другого, дядя, даже по твоей рекомендации. — Почему? Мне казалось, я поперхнулась воздухом. Беззвучно раскрыла рот буквой «о», но тут же сомкнула губы. — Почему? Что значит «почему»? — Это значит, — ласковая улыбка так и сочилась с динамика, — что я хотел бы услышать причины. — Меня сбивает с толку этот вопрос. Как это — почему? Потому что так не делается, потому что это подло… в конце концов, потому что я его люблю. — Что ж, значит, ты имеешь все основания протестовать. Разве что та причина, которую ты назвала последней, должна идти впереди всех. Если же она присобачивается с натяжкой и «потому что так правильно», то, пытаясь никого не обидеть, ты только сделаешь всех несчастными, в том числе и себя. А мне этого совсем не хочется. — Не с натяжкой. Абсолютно точно я его люблю. Он хороший человек. Пауза, заполненная гудящей тишиной. — Хорошо, дорогая. Тогда я обещаю больше не отпускать свои комментарии и хочу официально познакомиться с твоим другом. Я крепко сжала челюсти. Да, он знал, куда бить. В этой фразе было что-то сумасбродное, что-то, что режет слух. — Где ты сейчас? — вдогонку присовокупил дядя. — Он поблизости? Я приеду вечером, и вы можете ко мне зайти. И мы наконец поговорим открыто и честно, как полагается нормальным людям. Это было абсолютно невозможно. И даже не потому, что Ким Тэхён уехал и мог никогда не вернуться. А потому, что стать полноценным участником моей жизни для него значило перестать быть участником своей собственной. Точно так же это работало и для меня. Я знала, чего от этой гипотетической встречи ждал дядя: он, конечно, сходу заявил бы о неприемлемости рода деятельности Тэхёна и потребовал прекратить. Возможно, даже предложил бы какую работу в кафе. Он бы остался ни с чем, и они расстались бы врагами. Нет, наши с Ким Тэхёном миры непримиримы. Потому мы и раздумали оставить их, чтобы пуститься в третий — наш собственный. Полный удивительного. Несбыточный. — Я не знаю, — пробормотала я, — я поговорю с ним об этом. Может быть, придём. — Ты снова врёшь, правда, Рюджин? — спокойно отозвался дядя. — В таком случае ты должна понять, почему я ставлю на другого. — Ты его слишком уж любишь. Он не такой святой. И вообще, вы с ним в сговоре. Это как-то неправильно. Мой гипотетический возлюбленный не должен быть в сговоре с моими родственниками против меня. Я ему как-то позвонила, а он мне выдал, что я у тебя о нём спрашиваю. Необязательно было ему говорить. Дядя скомкано помычал, к моему удивлению, соглашаясь. — Да, я тоже до этого дошёл, хотя и несколько поздно. Это нелепейшая ошибка, милая. Тут я беззащитен. Слишком привык, что он твой старший брат и мы обсуждаем тебя, как два обеспокоенных родителя. Но поверь, природа наших с ним отношений сильно поменялась с тех пор, как я официально выудил у него то, что выудил. Это очень заметно проявляется во всяких мелочах. Намджун теперь даже не позволяет себе самых безобидных ругательств в моём присутствии! Буквально недавно я вдруг обратил на это внимание. Раньше он матерился при мне не раздумывая. И это при том, что он даже не верит в свои шансы. Тесно, тесно. Его даже не было поблизости, а мне всё равно от него становилось тесно. Это не укладывалось в голове. Но почему он мне не сказал? Почему даже не дал шанс поразмыслить над этим? Неужели настолько страшился собственной уязвимости? Или считал недостойным себя отбирать чужую девушку? Или попросту не верил, что ему это по силам? Даже его так называемое вчерашнее признание появилось на свет только моими наущениями. Я чуть ли не пальцем указала, где болит, чтобы он мог погладить. А если бы не указала? Мы так и разошлись бы, как в море корабли, и я пребывала бы в святом неведении? Что ж, учитывая, как всё обернулось, может, так действительно было бы лучше. — Я чувствую себя очень глупо. Как ты можешь оставаться таким весёлым? Разве ты не должен меня презирать? — Ну, ладно уж тебе, — добродушно усмехнулся дядя, — кто в твоём возрасте не привирал родителям? — Всё равно не понимаю, зачем было скрывать. На этот раз пауза, которую взял дядя, носила ярко окрашенный стратегический характер. Я сразу это почувствовала. Он раздумывал, как ответить правильно. Но в конце концов всё же избрал честный вариант. — Ты хотела от меня скрыться, Рюджин, — глухо произнёс он, — если бы я дал понять, что тебе это не удалось, ты бы предприняла уже другую попытку. Кто знает, вдруг на этот раз успешную? «Вау». Умно. В самом деле, если бы я узнала, то не пребывала бы в таком блаженном спокойствии все эти дни. Возможно, даже пришла бы к выводу, что лучше сбежать самое сейчас. И тогда уж ищи свищи. Гораздо приятнее было верить, что коалиция из дяди и татуировщика разорвалась. Дядя ничего не знал, Ким Намджун же бросил все силы на бодания не со мной, а с чокнутым боссом пресловутой организации. Никто из них больше не создавал впечатление нацеленных на меня хищников. Идеально. Но что же оставалось теперь? Лепетать невнятные извинения и получать такое несправедливое, такое незаслуженное, такое лёгкое прощение — дар дядиного сверхъестественного великодушия. В конце концов, он так и не разозлился, но его грузные вздохи, его негромкий голос, в котором отзвуком колыхалась кроткая тоска, и укрепившиеся морщины в уголках его глаз были гораздо хуже всякого праведного гнева. Он не разгневался, нет, не возненавидел, не отвернулся от меня за мою подлость — он просто был глубоко подавлен, и это было невыносимо. — Извини, извини, — всё-таки лепетала я, потому что только это и оставалось, — я знала, что будет плохо, но оставила эти заботы будущей себе. Только так у меня получалось продолжать. Я именно так и представляла себе всё, так же ужасно, как оно есть сейчас, но это были не мои проблемы, это были проблемы меня будущей, и я позволяла всему становиться ещё хуже. — Всё в порядке, родная… — вставлял дядя где-то между моих слов, и я остервенело мотала головой; разозлись же ты наконец, — я знал, что в один прекрасный момент ты просто остановишься и всё прекратишь. Я верил в это до последнего — и так и случилось. Дядя не сказал мне тогда, что на стороне у него разворачивался иной план, не менее грандиозный, чем наши с Ким Тэхёном притязания на свободу. Он счёл неразумным вмешиваться в наши отношения подобным образом, да ещё и в переломный момент, и потому смолчал. К тому же, предполагалось, что мать Ким Тэхёна на пару с его отчимом — те странные супруги, которых я впервые встретила у входа в кафе, попросту с ним поговорят. Они не собирались силком затаскивать его в деревню, как он ожидал. Они хотели пообщаться. В конце концов, Тэхён даже не знал, что у него теперь есть отчим. Не знал, что его биологический отец ждал суда в СИЗО. Он не знал очень многого. А из этого следовало, что угроза, исходившая от дядиного плана, заключалась не в разлучении нас против нашей воли, а в том чтобы заставить моего спутника передумать самостоятельно. Я, в свою очередь, не ответила, где нахожусь. Должны же у девочек оставаться хоть какие-то тайны. Только пообещала зайти к нему, когда он вернётся в Сеул. — Ты же не обманываешь меня снова? — спросил дядя напоследок. — Я очень хочу верить в твоё благоразумие. — Нет, — заверила я, — если бы хотела соврать, я просто сказала бы, что сейчас в Сеуле. Я не хочу обсуждать случившееся, но только потому, что это ужасно глупо. Я уже возвращаюсь назад. Мой поезд прибывает через десять минут. Ничего из ряда вон не случилось, честное слово. «Хотя могло бы». — Я буду в городе вечером. Когда ты ко мне зайдёшь? — Думаю, завтра. Мне очень нужно поспать. Я валюсь с ног. — Значит, созвонимся завтра. «Если мы не созвонимся завтра, я буду бить тревогу», — вот что он подразумевал. Эх, дядя… одного дня более чем достаточно, чтобы оказаться на другом конце света, если сильно захотеть. Он всё это время делал ставку на мою совестливость, при этом зная, что ему не мигая врут в глаза. Впрочем, на этот раз я была непогрешима. Даже объявись Ким Тэхён передо мной в этот самый момент с билетом прямиком в наш с ним выдуманный мираж, на следующий день я всё равно находилась бы не где-то, а именно в Сеуле. Чем ближе поезд наших строптивых устремлений подбирался к пункту назначения, тем яснее становилось, что пункта назначения не существует. Станция просто сменяет станцию, а ты как был, так и остался маленьким, заурядным, неказистым самим собой. Не существует сиюминутной следующей жизни, в которой всё вдруг становится просто и ясно. Довольно скоро кто-нибудь из нас не выдержал бы этого факта — не он, так я. И тогда второму, вздохнувшему с тайным облегчением, не осталось бы ничего иного, кроме как тоже посеменить к отправной точке и чувствовать себя крайне глупо. Сказать по правде, сидя там, на пыльном полупустом вокзале в Вонджу, и глядя на разложенные на столе продукты, я испытывала драматическое, почти роковое облегчение, что мы не сбежали. Я сидела здесь одна. Самое страшное уже случилось — теперь бояться было просто нечего. Это гораздо лучше, чем балансировать между надеждой и вставшим поперёк горла дурным предчувствием чего-то неизбежного. И уж определённо лучше, чем попасть в такое же положение, но уже в чужой стране. Звонок с дядей завершился, и я вернулась назад, в странную немоту, в которой звук собственного голоса, разливавшийся ещё недавно, казался всего лишь иллюзией. Собственное молчание было до того глубоким и всеобъемлющим, будто я не произносила ни слова с самого рождения. Именно так я прошла через турникет к перрону, так встретила свой поезд и так прошествовала в бесплатную зону, где заняла небольшое креслице со столиком у окна. Внешний мир копошился на периферии, как назойливый улей. Даже здесь, в поезде, где большинство молчало и лишь изредка вполголоса переговаривались парочки друзей, всё ощущалось излишне чётким, интенсивным, резко бьющим по органам чувств. Наверное, сказывался недосып. За окном сменялись тусклые панорамы, далёкие и какие-то бутафорские. Неужели эти потёртые горизонты — в самом деле чьи-то улицы, чьи-то дома, чья-то постоянная действительность? Мне, не имевшей собственной постоянности, в ту секунду было противно думать о чьей-либо ещё. Все перспективы казались ненастоящими, искусственными, а обладатели их — ограниченными, раз верили в столь простенькую небылицу и довольствовались ею. Меня выбросило за невидимые пределы всего, словно призрак, и не было решительно никаких путей назад, и всё естество оттого оплетала душащая клаустрофобия. Где я? Куда мне теперь податься? Что же мне теперь делать? Ничто больше не казалось выходом. Ничто и никто. Когда поезд наконец застыл на вокзале Сеула, я чисто механически побрела наружу, с каждой секундой всё больше впадая в замешательство относительно собственного существования. Надо же, какое древнее и знакомое чувство. Оно не посещало меня с самой встречи с Ким Тэхёном. То, что оно вернулось теперь, могло значить только одно: я снова обернулась на неё и стала всерьёз к ней присматриваться. К той модели реальности, в которой его не будет. Эта модель была мне отвратительна. «Купола не существует», — вспомнились слова дяди. Как же так? Вот же он, прямо между мной и всем остальным на свете. В автобусе меня укачало, так что игольчатый мороз, встретивший на знакомой остановке и мгновенно забившийся в нос, приятно разрядил голову. До квартирки теперь оставалось всего-ничего, и я брела в её направлении, однако домой не собиралась. Поднявшись на свой этаж, к своей двери и вторгшись в умиротворённую чёрную прихожую, я вдруг вернулась в старый мир — и это оказалось чертовски приятно. Пока я была здесь, у себя, в любую секунду мог ввалиться и он, и мы бы снова целовались, и всё было бы как раньше, и я больше не была бы чужой в царстве людей. Он был единственной ниточкой, связывавшей меня с миром, без него я парила где-то в стратосфере в полном одиночестве без возможности когда-либо коснуться земли ногами. Но на дне этого приятного чувства саднила вязкая горечь. Из-за того, что стало приятно — стало неприятно вдвойне. Я была абсолютно зависима от него. А он ушёл. И впредь он бы тоже продолжал уходить. Забыть об этом было уже невозможно. Так что я, не включая свет и разве что удосужившись стянуть полусапожки, прошла вглубь квартиры, к шкафу-нише, достала оттуда сумку со всеми полученными от него деньгами, прихватила и немного собственных, вернулась в прихожую, уселась на выступе и снова влезла в обувь, на этот раз более удобную, после чего выплюнулась назад, в пугающую неизвестность. На улице, за неимением каких-либо вариантов я снова набрала Пак Чимина. Узнала, возвращался ли мой блудный товарищ. Не возвращался. Отлично. Путь до Скворечника прошёл в нервозном беспокойстве, что Ким Тэхён вернётся раньше, чем я успею туда наведаться. Однако в то же время что-то подсказывало, что этого не случится. Нынешний его побег не мог быть похожим на предыдущие. Нет. Он определённо сбежал надолго, если не навсегда. Странно, что я могла столь явно это чувствовать. «Хочу к нему, — ударилась внезапная мысль, — как же я хочу к нему». На пороге меня встретил Пак Чимин. Его ничего не выражавшее лицо было оттенено ошеломлением; я уже научилась ориентироваться в полутонах его бесчисленных масок. Я сообщила, что пришла за своей дорожной сумкой, в то же время вручая ему собственную. — Здесь те деньги с обмена, что вы мне выделили, — пояснила я, — хочу отдать их Чонгуку. Где он? — Он спит. Чимин принял сумку и указал на другую, ту, которую я в спешке собирала прошлой ночью в деревне. Она покоилась рядом со шкафом для верхней одежды в прихожей Скворечника и выглядела нелепо. Ей здесь было совершенно не место. Я набросила её на плечо, благодарно кивнула Чимину и пробормотала «ну, я пойду». — Погоди, — негромко возразил он, — позаниматься не хочешь? Я задержала на нём любопытствующий взгляд и в конце концов невольно улыбнулась, осознав, что теперь-то он переживает. Надо же, как приятно. Прошло несколько часов с нашего разговора по телефону, но для него они явно пролетели более незаметно и легко, чем для меня, и теперь, стоя напротив, он мысленно воспроизводил мой путь с момента завершения звонка вплоть до этого места. То, что появлялось перед его глазами, вызывало в нём жалость и сочувствие. И ему захотелось меня отвлечь. Всё это я умудрилась разглядеть в его спокойном, ровном выражении лица, омрачённом лишь совсем слегка сдвинутыми будто в недоумении бровями. И правда, очень приятно. — Извини, сейчас совсем нет сил, — светло отозвалась я. — У меня выходной. Составить тебе компанию? — Чимин, в самом деле, как мне это льстит! Ты обо мне беспокоишься? — Не неси чушь. Мне просто скучно. И ты ужасно выглядишь. Я тихонечко рассмеялась. — Куда ты теперь? — поинтересовался он. — Домой? — Не-а. Не могу домой. — Куда тогда? — Да куда угодно. Хоть в отеле переночую. Вообще-то, мне в самом деле была симпатична такая перспектива. — На тебя больно смотреть. Ты же не собираешься натворить какую-нибудь глупость? — Например? — Я не знаю, что-нибудь с собой сделать… — Тьфу! Я, конечно, понимаю, что ты обо мне невысокого мнения, но не до такой же степени. — Я о тебе гораздо более низкого мнения, чем ты полагаешь. По-моему, ты безрассудная идиотка, которую понесёт куда угодно по первому же дуновению ветерка. Пытаться повлиять на твои решения — всё равно что уговаривать погоду измениться. Так что не удивляйся, что я жду от тебя самого глупого сумасшествия. Я продолжала легко посмеиваться. Кажется, Пак Чимину это нравилось, потому он и продолжал острить. От этого было только смешнее. Как это очаровательно — забота по-чимински. — Ты как-то признавался, что ты мной восхищаешься, — елейно хмыкнула я. Чимин и бровью не повёл. — Твоей убеждённым желанием помогать. Я несколько снисходительно, но всё-таки восхищаюсь теми, кто настырно верен добрым убеждениям и не отступает ни под какими натисками, даже если это натиски здравого смысла. Но это другое. — А знаешь, что я думаю о тебе? Он пожал губами. — Конечно, знаю. Тебя достаточно легко прочитать. Что я бедный, несчастный, что мне надо помочь и я мгновенно стану улыбчивым добряком, как это бывает в тех наивных мультиках, которые тебя воспитали. И, разумеется, роль эта уготована тебе, как главной героине. Меня разбирал бесшумный смех. — Неправильно. Я думаю, что тебе надо побриться налысо. По-моему, тебе очень пойдёт. Наконец Чимин подумал с секунду другую и тоже слабо рассмеялся. — Я рассмотрю твоё предложение. Пока что это наименее глупое из всего, что ты мне предлагала. А это показатель. Мы посмотрели друг друга с затаёнными улыбками пусть не друзей, но точно отдалённых приятелей, которые друг друга совершенно не понимают, вызывают друг у друга недоумение и даже негодование, но при этом упорно испытывают друг к другу человеческую симпатию. А ведь Пак Чимин совсем недавно, буквально прошлой ночью крупно нас подставил. Впрочем, не буду врать: я не ждала от него ничего иного. Да он ничего иного и не обещал. Не единожды я спрашивала, встанет ли он на нашу сторону, если для этого придётся пойти против воли босса, и он ни разу не ответил «да». А кроме всего прочего, это «нас» обо мне и Ким Тэхёне уже было под жирным вопросом. — Раз уж у нас тут пошла задушевная мурятина, — процитировала я Чон Чонгука, — воспользуюсь шансом и посоветую тебе отказаться от того, что тебе предлагает твой ненормальный начальник. — Ну, начинается, — он закатил глаза, — с ней по-хорошему, а она… — Что будет после «Алмаза»? Чего ты так боишься? На что ты идёшь? — Птичка, — хохотнул мой учитель танцев, — пожалуйста, хватит меня мучить… меня аж передёргивает, когда ты начинаешь… — Да просто не делай этого, вот и всё, — твёрдо припечатала я; наконец мы посмотрели друг на друга безо всяких шуток, — не существует вопросов без ответов — существуют вопросы, до ответов на которые ты не додумался. Странная вещь. Другим советы раздаю, а сама им следовать не умею. — Легко тебе судить. — Так посвяти меня во все нюансы, — с пылом парировала я, — я тебе накидаю вариантиков! — Размечталась. Я вздохнула и обречённо покачала головой, в бессилии блуждая взглядом по стенам. — Ну, не моя вина, что до тебя не достучаться. Я пыталась — не вышло. — В любом случае, — голос Чимина вдруг стал каким-то ломаным; это было любопытно, и он снова попался на глаза, — спасибо за попытку. Я воззрилась на него с нескрываемым потрясением. Челюсти плотно сцеплены, взгляд специально направлен прямиком на меня — в этой твёрдости таилось стремление скрыть неловкость; выправка прямейшая, как у солдата — признак того, что он никогда не держался расслабленно. — Обалдеть. — Всё, катись отсюда, — он кивнул на дверь, тут же пожалев о собственном жесте. Мы смотрели друг на друга не мигая. Поразмыслив над тем, стоит ли открывать рот, Пак Чимин всё-таки набрал полную грудь воздуха и выдал: — Я плохо с вами поступил вчера, — топорная пауза, — мне жаль. У меня правда не было выбора. А если и был, я его не видел. — Почему ты это не сказал ему? Ему бы тоже это хотелось услышать. — Он не простил меня за это ещё до того, как я это сделал, — прошелестел Чимин, — а ты простила даже после. Ты очень добрый человек. Я бы соврал, если бы сказал, что это не оказывает совсем никакого влияния. Сейчас, когда прошло столько времени, многие тогдашние трагедии кажутся сущими пустяками. Лишь немногое до сих способно всколыхнуть бурю в моей душе, такую же волнительную и такую же ощутимую, как много дней назад. Эти слова Пак Чимина входят в число подобных бурь. Его немая, неумелая благодарность доказывала и всё ещё доказывает, что в моих убеждениях, наивных и простодушных, и преисполненных высокопарного романтизма, всё-таки есть смысл. Возможно, смысл даже больший, чем во множестве справедливых уличений гадости человечества. Именно в этой хрупкой связи притяжения, сострадания и участия, в радости за чужую радость, в грусти за чужую грусть, раскрывается, как мне верится, человеческая натура, и я искренне люблю эту нашу сокровенную особенность. И когда кто угодно, жаждая посягнуть на мои воззрения, принимается весьма убедительно доказывать, что этой так называемой связи не существует на самом деле, я вспоминаю наш разговор с Пак Чимином в тот день. Он послужил весомым доказательством. Он служит им до сих пор: не стоит сдаваться насчёт людей. Я стянула сумку с плеча и беззвучно опустила её на пол, подошла к своему учителю танцев, обвила его руками за плечи и примостилась подбородком на его плечо. Он неловко и осторожно, едва касаясь, приложил ладони к моим лопаткам. — Ничего, — бросил он, наверное, единственное, что приходило в голову. Опять захотелось плакать. — Я в тебя очень верю, — процитировала я Ким Намджуна, — и буду верить до последнего. Он устало вздохнул. — Так только тяжелее. Потому что ты веришь зря. Как ни странно, я отлично его понимала. Мы аккуратно отстранились друг от друга. Он не комментировал поступок Ким Тэхёна оценочным тоном, даже не пытался судить, не давал комментариев. У него не было такого права. Это мне тоже было ясно. Мы разошлись в светлой грусти — и о себе, и друг о друге. К сожалению, наше общение не могло выйти за рамки тихого сочувствия. Слишком много всего мешало, до того много, что всё начинало путаться в голове. Мы были на том уровне, когда сопереживать можешь, а помочь — нет. В очередной раз за день я чувствовала себя и лучше, и хуже одновременно. Однако был один неоспоримый плюс, мягко накрывавший все неурядицы. Я была в Сеуле. И этот день подходил к концу. Темнело довольно рано — мягкая мгла стала настоящей усладой для глаз. Мне довольно сильно хотелось спать. Вот что нужно делать, когда так разбит — нужно уставать до изнеможения. Только в этой усталости и заключалось спасение от всех душевных терзаний. Я в самом деле забронировала номер в отеле, небольшом и простеньком, но с отличной чистой комнатой. Бронирование происходило посреди улицы с риском не успеть из-за умирающей батареи. Но её всё-таки хватило, и я даже смогла уточнять маршрут вплоть до самого прибытия. Села на автобус, вышла на необходимой остановке и прошмыгнула по всем необходимым поворотам, сверяясь с картой. Каждое моё движение накрывала холодная тень молчания. Я не сказала ни слова администратору и на все услужливые вежливости отвечала только кивками. Убралась по коридору по направлению её руки, вызвала лифт, остановилась на третьем этаже, добралась до номера по приглушённому коридору. Всё потворствовало моей тягучей сонливости. Светильник в номере был тускловатым — идеально. Я стянула пальто и сбросила ботинки, прошла вглубь комнаты, поставила сумку на стол, расстегнула её, чтобы достать зарядку, и наткнулась на букет, небрежно сунутый поверх всех вещей. Всё снова возникло перед глазами, но уже застывшее, безжизненное. Умиротворённое. Я с гораздо большим трепетом, в котором осмелилась бы себе признаться, вынула букет и невесомо провела пальцами по лепесткам. Могли бы мы с Ким Намджуном быть вместе? Могли бы мы встречаться? Кощунственно было думать об этом, но невольное любопытство всё-таки шепталось где-то на периферии. Он бы любил меня? Я бы любила его безусловно. Мы бы, к примеру, делали всё то же самое, разве что теперь мне можно было бы его касаться, и ему можно было бы касаться меня. Но кто знает, как бы он изменился, прыгнув из одной роли в другую? Не мог же он остаться совсем прежним? И если не мог, то каким бы он стал? Ничего не шло на ум. Нет, вообразить нас вместе было решительно невозможно. Когда дело касалось его, у меня не было совсем никакой уверенности, и мне это не нравилось. С Ким Тэхёном я не была уверена во всём остальном, зато мы безоговорочно друг другу принадлежали. С Ким Намджуном же земля под ногами ощущалась более твёрдо — то, чего Тэхёну не доставало; однако сам Намджун не внушал доверия. Я не знала, что хуже. «Ты обоих потеряла, вот и всё, — подсказало сознание, — гадать об этом бессмысленно». Я отыскала в комнате стакан, наполнила его водой и опустила в него букет. Он сильно поубавил в свежести, но был-таки ещё жив. Мне, наверное, следовало бы выбросить его из солидарности со своим партнёром, но Ким Тэхёна здесь не было, и букет поселился на комоде. «Вот так, — думала я, глядя на него и избавляясь от одежды, которая падала на пол прямо передо мной, — буду засыпать под всё, что ты мне не сказал». Извини, Тэхён. Эта фраза всегда летела следом за каждой мыслью о татуировщике. Но в этот раз, честно говоря, она не была искренней. Мне вовсе не хотелось перед ним извиняться. Потому что он уехал. А я что? Что оставалось мне? Я приняла самый торопливый душ в своей жизни. После чего нетерпеливо направилась к кровати, попутно скидывая полотенце с головы и халат с тела. Забралась под мягчайшее одеяло и издала блаженный вздох расслабления, невольно вспоминая Ким Намджуна — скорее физически, чем мысленно, потому что именно такое чувство, как теперь, всегда возникало, когда он меня обнимал. А потом прошло, может, ещё секунд пятнадцать. И я уже спала.