Меня разбудил негромкий полушёпот. Поначалу через окно бился ослепительно белый свет, а после, видимо, опустили жалюзи. Комната приятно потемнела, но шёпот остался. Отходя от остатков беспорядочного вьючного сна, я стала всё лучше вникать в суть происходящего. Это дети спорили, стоит ли меня будить или дать мне спать. Встав с постели, я естественным образом разрешила их разногласия. В комнате были Сухёк и Лин, два моих самых верных поклонника и в то же время два самых непримиримых друг с другом врага.
— Ты пойдёшь с нами в детскую комнату? — поинтересовался Сухёк.
Параллельно он беспощадно теребил в руках плюшевого зайца. Он накручивал себе на палец его уши и вдавливал глаза-пуговки в голову. Всех этих действий брат за собой не замечал, он вечно теребил что-нибудь в руках и был так нетерпелив, что часто разрушал всё, до чего дотрагивался.
— Не пойдёт она с нами, я тебе сто раз говорила, — Лин закатила глаза, но на меня покосилась всё-таки с надеждой.
— Прежде всего, доброе утро.
— Доброе утро, — хором отозвались Лин и Сухёк.
— Который час?
Они наперегонки бросились к небольшим настольным часам, стоявшим рядом с телевизором, и, так же перебивая друг друга, сообщили, что сейчас десять утра. Лин добавила, что сейчас «пять минут одиннадцатого», она гордилась своим умением так говорить. Я поблагодарила их обоих и подозвала к себе.
— Я правда не смогу с вами пойти, — призналась я, — у меня дела на сегодня в компании взрослых.
От их расстроенной реакции меня спас крик Хёджон из коридора. Она звала опаздывающих детей на завтрак.
— Скажите, что я приму душ и приду, — попросила я, и Лин тут же убежала, она никогда не ослушивалась мать, а Сухёк остался.
Он следовал за мной, пока я направлялась к сумке и копалась в ней в поисках зубной щётки. При этом он беспощадно мучил игрушку.
— А что за дела? — заговорил он.
Я развернулась к нему, сидя на диване.
— Нужно показать моему другу окрестности. А после мы зайдём за вами и вернёмся домой. И все вместе отпразднуем день рождения дяди Хо.
— Мы можем с вами пойти!
— Это будет взрослая прогулка, не для детей, — отчего-то врать о больницах и уколах я ему не могла.
Брат поник, и положение игрушки стало уж совсем незавидное.
— Сухёк, ты за что-то злишься на зайца? — спросила я.
— Что? — он посмотрел на свои руки и только теперь понял, что делает. — Нет, — буркнул он как-то стушёвано, но тут же озлобленно швырнул зайца в сторону, очевидно, осудив игрушку за то, что из-за неё его смутили.
— А что тогда? — продолжила я, поправляя ему волосы. Они у него тонкие и кудрявые. — Волнуешься?
— Нет! — с вызовом ответил брат, посуровев от непристойности вопроса.
— Ты хочешь, чтобы я с вами пошла? И поэтому волнуешься?
— Хочу, — он тряхнул плечом, — может, всё-таки пойдёшь?
— Я не могу оставить своего друга.
— И зачем он тогда вообще приехал?
— Дядя Хо хотел, чтобы он присутствовал. И я тоже.
— Ты и на Чусок не приехала, — он вдруг пробуравил меня хмурым взглядом исподлобья.
На той открытке, что он мне прислал, была нарисована я. Мои волосы украшал цветок из макаронин. Мне захотелось улыбнуться, но я не стала. По правде говоря, Сухёк — мой любимец среди отпрысков семьи Шин. Он был самым проблемным ребёнком из всех, «неуправляемым» — по словам его родителей. Он никогда не ластился ко мне с первых секунд. При этом я знала, что он мой поклонник, и было настоящим удовольствием старательно выуживать из чащобы его агрессии невинные, чистые детские чувства.
— Извини, что не приехала. Мне очень стыдно, — над этими моими словами он вдруг хорошенько задумался, сдвинув друг к дружке брови. — Ты на меня злишься за это? — спросила я. — Или обижаешься?
— Ничего я не обижаюсь.
— По-моему, вполне нормально обижаться. Я бы тоже обиделась на твоём месте.
— Я не обижаюсь, просто ты приедешь на следующий Чусок или нет?
— Конечно, приеду, — машинально бросила я, как вдруг внутри всё похолодело.
«Вообще-то, не факт». Тем не менее, я присела на одно колено.
— Тогда прощаешь меня?
— Ладно.
Я протянула руки:
— Обнимемся в честь этого?
— Не хочу я.
— Хорошо, — я тут же встала, — а почему нет? Стесняешься?
— Нет! — мой вопрос его оскорбил.
Мы двинулись к выходу.
— А я стесняюсь, — сказала я, — теперь мне совсем неловко, раз уж ты отказался.
— Ну хорошо, давай, — сдался брат, закатывая глаза.
Его неловкие торопливые ручки небрежно обхватили мои плечи. Всякое ласковое слово или действие выбивало его из колеи. К своему удовольствию я заметила, что, когда мы расцепили объятия, он всё-таки остался доволен. В коридоре мы разошлись: я направилась в ванную, он — на первый этаж.
Пока была одна, на меня вдруг навалились суетливые переживания о Тэхёне и его деле. Мы разошлись, и я сразу же прыгнула в автобус, где морально готовила себя к новой встрече с дядей. А после был Ким Намджун — он один и, казалось бы, ничего больше. Хорошо хотя бы, что в этот раз меня не стали мучить разговорами о работе в косплейном магазине. Но головной боли и без того хватало. Только теперь, на следующее утро я обнаружила, что думала о Ким Тэхёне непозволительно мало, и от этого как-то засосало под ложечкой. Я по нему соскучилась. Как он там поживал, в своём Скворечнике? Завтракал где-нибудь в забегаловке, выглядя сногсшибательно? Или они с Пак Чимином вовсю готовились к делу? А Чонгук, как прошёл его переезд из палаты в Скворечник? Странно, как резко меня отбросило от всего этого, будто на противоположный полюс, хотя я всего лишь выехала за город. Будто и не было ни «Алмаза», ни Скворечника, ни побега. Даже когда мы поссорились, было не так.
«Он ничего не пишет», — озарило меня. Это было странно. Может, ему мешала гордость. Или он хотел меня проверить. «Или он просто очень занят, а ты надумываешь ерунды».
Написав ему наспех, я заявилась на завтрак с мокрой головой, полной противоречивых предчувствий. Завтрак в тот день проходил в гостевом домике, было много народу, но большинство обещало разъехаться сразу после трапезы. Есть мне совсем не хотелось. Прикипев глазами к тарелке, я лениво клевала воздушный блинчик и дольки клубники. Справа от меня сидел незнакомец в годах, а слева примостилась Ёна, ей я была рада. Мы заговорщически друг другу улыбнулись. Чуть позднее я передала ей сливки для довольно гадкого кофе (здешняя кофеварка была старше меня), которыми сама же и воспользовалась, и мы сравнили оттенки наших напитков. Её был темнее.
— Не люблю, когда слишком много молока или сливок, — наклонившись, сообщила она, — буквально капелька — этого мне достаточно.
— А я вообще чаще не добавляю ни молока, ни сливок. Мне френч-пресс нравится.
— Зачем же тогда сейчас ты…
Она поглядела на мою чашку, а потом на свою и, конечно, мгновенно догадалась, что дело во вкусе кофе. И мы, стыдливо похихикав (нехорошо же в гостях жаловаться на качество угощения!), принялись хлебать свои напитки. Потом она торопливо ретировалась в дом, чтобы собраться, но мы успели обменяться контактами — к моему восторгу. Тем не менее, после завтрака мне пришлось вести светские беседы со многими из гостей, и я пожалела, что так рано обрадовалась вчерашнему везению.
— Где-где, говоришь, ты сейчас работаешь? — вспомнил Ли Бомгён, старший отпрыск семейства Ли и по совместительству будущий отец. — В каком-то костюмерном магазине, да?
— В косплейном магазине, — сдавленно исправила я, усиленно изображая улыбку.
«Думай, думай, думай!» — тем временем твердил внутренний голос. Нужно было сменить тему, пока он не продолжил обсуждать мою работу. Но мы уже и так обсудили всё что только можно. Ко всему прочему, его беременная жена, стоявшая рядом, оказалась совсем не такой открытой, как Сон Ёна. Она не произнесла ни слова с начала разговора, за исключением приветствия, и только время от времени в такт репликам поджимала губы в некоем слабом подобии улыбки. Достаточно слабом, чтобы всем было ясно: к беседе у неё нет ни малейшего интереса.
Бомгён уже открыл рот, явно взяв уверенный курс на «косплейный магазин», когда у моего плеча вдруг оказался татуировщик.
— Мы ещё не знакомились, да? — его хриповатый голос прорезал пространство, как молния. — Ким Намджун, господин Хо сдаёт мне помещение в аренду.
Я готова была ему раскланяться. Идеальное время, чтобы появиться из ниоткуда, просто тютелька в тютельку!
«Господин Хо сдаёт мне помещение в аренду», — значит? Ничего себе. Это звучало куда лучше, чем его вчерашнее топорное «друг семьи». Никак последствия здорового сна? Или банальная трезвость? Или что-то ещё?
— Я всё думал к тебе подойти! — радостно спохватился Бомгён. — Я вчера краем уха слышал твой разговор с господином Кивоном. Где, говоришь, ты служил?
У них завязалась беседа об армии, и мы с женой Ли Бомгёна занялись вежливым поджиманием губ уже вдвоём.
Случались и ещё беседы с друзьями и знакомыми дяди, к которым мы когда-то ездили в гости или которые заезжали к нам. Всех неизменно интересовало одно: работа, учёба, планы на будущее. И всякий раз, когда я успевала ответить только «да» или «нет», в беседу вступал татуировщик и перенимал внимание на себя. После разговора с Ли Бомгёном он от меня не отходил.
— Спасибо, — выдохнула я в очередной раз, когда отошёл тот самый господин Кивон, о котором вспоминали ранее.
— Ага, — сварливо усмехаясь и отчего-то на меня не глядя, отвечал Намджун.
— Что это на тебя нашло? — наклонившись к нему, я недоумённо сдвинула брови. — Ты сегодня просто мой спаситель.
Он небрежно тряхнул плечом. Излюбленная привычка.
— Тебе повезло, — кривоватая ухмылка поползла по губам, — у меня рыцарское настроение.
— Вот бы оно у тебя было такое, когда я потела перед дядей.
— Это разные вещи, малышка Рю, — мы впервые за утро встретились взглядами, — эти люди тебе почти никто, совсем необязательно краснеть и запинаться перед каждым. Хотя, может, и стоило оставить тебя вот так, чтобы преподать урок. Но, как и сказал, я сегодня добрый…
— Господи, какой ты самодовольный, — перебила я.
— А вот спектакль, который ты устроила перед господином Хо… — продолжил Намджун, наклоняясь вперёд и как бы впечатывая кол истины в землю прямо передо мной, — до сих пор в голове не укладывается.
Я смотрела на него, и в груди разливалось предательское тепло. Он был очень обычный. Привычный Ким Намджун. «Я уж думала, я такого больше и не увижу».
— На тебя приятно смотреть, — констатировала я, проигнорировав его выговор, — ты выглядишь выспавшимся. Впервые за много дней, кстати.
Пока он корчил шутливо задумчивую мину, размышляя над ответом, я ловким движением стянула у него с головы проклятую чёрную шапочку, которую он снова нацепил.
— Это что такое? — я повертела ею перед его лицом. — Сделал мне комплимент, что сменил по моему совету имидж, чтобы на следующий же день вернуть всё, как было?
Мы снова как-то уж очень неожиданно встретились взглядами — опять это странное чувство! — но на этот раз что-то заблестело на дне его глаз. «Все, кто считает, что Ким Намджун бандит, наверняка не видели у него такого выражения лица…» Я встрепенулась. Стоп. Какого?
— Что, запомнила? — выпалил он.
— Это было несколько дней назад, — я принялась нарочито оглядываться по сторонам, якобы выискивая кого-нибудь, с кем ещё не успела провести вежливую беседу, — конечно, я запомнила.
— Вообще-то, холодно на улице. Я не хочу застудить голову.
— Мы сейчас не на улице, — я поймала взгляд дяди, он разговаривал с сослуживцем-полицейским.
Мы помахали друг другу, и дядя подозвал нас к себе. Стоило мне снова оглянуться на татуировщика, как тот выхватил свой элемент одежды назад. Но нахлобучивать на голову не стал. Я картинно закатила глаза, про себя волнительно робея. «Всё как раньше!»
— Помнишь меня? — обратился ко мне пышноусый полицейский дядиных лет. — Вы ко мне приезжали.
— Да, помню, — просияла я.
На самом деле визит к этому дядиному сослуживцу выдался на редкость скучным. Мне тогда было не с кем поговорить и совершенно нечем заняться. Весь вечер, что мы у него провели, а также полночи, прежде чем уснуть в уютной, но слишком непривычной гостевой комнате его дома, я читала «Вия», подсунутого накануне Ким Намджуном. Потом мне снились аляповатые кошмары, и наутро я написала татуировщику, что непременно его придушу.
— Рюджин, — подступился полицейский, его усы смешно шевелились, когда он говорил, а говорил он тихо, почти ласково, — я слышал, у тебя недавно были стычки с законом…
Мурашки пробежались вверх по шее, по ощущениям, до самой макушки. Я бросила исступлённый взгляд жертвы, загнанной в угол, дяде и татуировщику, но оба они словно окаменели. Один от строгости, а второй… что это, неловкость? ступор? «Пусть говорит, — выражало дядино совсем не злое, но пугающе решительное лицо, — а ты слушай». Дядечка-полицейский зачитал громоздкую лекцию о том, какими прелестями грозит беззаконие, даже самое шаловливое и невинное на первый взгляд. Под конец он выдал нечто уж совсем зловещее.
— Ты ещё молодая и можешь не понимать, — его мягкий вкрадчивый голос, ненавязчиво пробиравшийся к самой твоей сути, не давал обмануться: этот человек, каким бы радушным и милым ни казался, с удовольствием упрячет за решётку всякого, кто посягнёт на то, над чем он ревностно бдит, — хотя, признаюсь, и
не молодые не всегда способны понять. Когда дело касается таких, казалось бы, естественных вещей, как правосудие, болезни или смерть, все отчего-то думают, что это про кого-то другого. Я много раз видел осуждённых, они удивляются, как малые дети. Взрослый мужчина, который ещё вчера прикончил жену, на сегодня выражает неподдельное ошеломление, что ему всю жизнь теперь сидеть за решёткой. Умом-то всё понять можно, но мало кто всерьёз способен мысленно примерить на себя робу осуждённого. Потому я и думаю, что ты можешь не понимать. Думать, что понимаешь, но на самом деле не понимать. Ты несовершеннолетняя, привлечь тебя за что-нибудь серьёзное вышло бы вряд ли, если только по твою душу не началось бы настоящее разнюхивание от следователей и если, разумеется, они бы что-нибудь не нашли. Но это совсем не значит, что с твоей жизнью не может быть покончено. Стать изгоем не так-то сложно. Люди, при всех своих достоинствах — трусливые существа, и природа их трусости весьма примитивна. Всё, что хотя бы малейшим образом связано с такими неприятными явлениями, как преступность, пугает их и вызывает у них брезгливое желание отвернуться, вот и всё. Никто не станет всматриваться и спрашивать, как так получилось — тебе никогда не удастся отмыться от клейма, и всё равно, что ты получила его по юношеской глупости. Так что… — он запнулся, наверное, обратив внимание, как я побледнела, — хорошо, что всё позади, правда?
Я чисто механически кивнула, не в силах выдавить хоть словечко. Впервые мне довелось испытать, что такое взгляд полицейского, который видит в тебе преступника. Этот человек не был мне другом, хотя и старался создать такое впечатление. Он разговаривал спокойно, даже радушно, но его радушие при этом адресовались исключительно дяде. Меня же для него не существовало, ему
приходилось со мной сюсюкаться. А как он размышлял: «Привлечь тебя вышло бы вряд ли», «Если, разумеется, следователи бы что-нибудь не нашли», — это рассуждения человека, который думает о «привлечении» с явным соблазном, а не наоборот. Он не обманул меня своими напутственными речами. Губы улыбались, голос разливался мёдом, но глаза оставались ледяными.
— Извини, что вот так неожиданно, — неловко посмеялся дядя после, когда мы остались втроём, — я тут вдруг подумал, что так и не смог донести до тебя суть своего беспокойства относительно… Ким Тэхёна, и решил, что у сотрудника полиции получится объяснить доходчивее. Конечно, раз это всё в прошлом, не стоило и ворошить, но…
— Да нет, дядя, — я устало потёрла плечо, выдыхая, — я понимаю, почему ты это сделал.
Разумеется, он не просто так спустил на меня эту собаку. Он пытался предостеречь от повторения ошибок. Однако меня вопреки здравому смыслу, убеждающему, что ничего серьёзного не случилось, едва ли не потряхивало. А ведь я ещё и не знала, что этот самый полицейский сыграл свою роль в поисках родителей Ким Тэхёна.
Когда я попрощалась с гостями, и дядя ушёл их провожать, меня тут же облепили дети. Так что наедине с татуировщиком мы не остались. Я не знала, к лучшему это или к худшему. «Не хочу с ним это обсуждать, — чесалось странное раздражение, — я прекрасно знаю, что он скажет». Вернее, он мог бы вообще ничего не сказать. Просто таращился бы, всем видом выражая торжественное «я прав». По сути только что я услышала всё то, что Ким Намджун твердил мне, как заведённая пластинка, просто теперь от официального лица.
Мы остались в гостевом домике, чтобы отвлечь детей от ажиотажа убывающих гостей. Татуировщик так и не отходил, но и в мою болтовню с детьми совсем не вмешивался. Он даже не смотрел в мою сторону, просто мялся поблизости и разглядывал помещение.
— Господин О Кёну сказал, что возьмёт меня с собой на рыбалку, — хвастался Сонгук, — только меня!
Дети взорвались протестами и ругательствами в адрес брата. Его обозвали лгуном и потребовали моего согласия с приговором. По правде говоря, ответы у меня получались вяленькими, рассеянными и ни о чём. Я даже не знала, кто такой О Кёну. Чем больше я старалась делать вид, что вовлечена в буйную беседу со своей сворой, тем хуже у меня в действительности получалось в неё вникнуть. В очередной раз грозно попросив Сухёка не выражаться, я вздохнула и снова унеслась в мысли. Как вдруг меня кое-что осенило. Ким Намджун сам собой мгновенно попался на глаза. Я круто развернулась и сделала несколько уверенных шагов в его сторону. И хотя для себя я твёрдо решила, что слушать его «вот видишь» не хочу, а потому поднимать тему не стану, я спросила:
— Этот полицейский, он случайно не с вами?
Намджун, любовавшийся в этот момент люстрой, удостоил меня отрешённым взглядом. Он старался выглядеть непринуждённым… однако я только теперь не без удивления отметила, что на самом деле он таковым не является. Даже привычной насмешки не наблюдалось, как и триумфальной физиономии, и надменного я-втаптываю-тебя-в-землю взгляда. Скорее, он… он…
«Он что-то недоговаривает».
— В каком смысле «не с вами»?
Его руки были беспечно сложены за спиной. В ладонях покоилась шапка.
— Ты понимаешь, в каком, — процедила я, чуть наклонившись, — это он гоняется за Дэнни?
В таком случае этот добрый дядечка должен был знать, что моё так называемое тёмное прошлое — на самом деле никакое не прошлое.
— Нет, он никак не связан Ким Джеуком, да и с группой, это дело ведущей, тоже, — поторопился успокоить Намджун, вслед своим словам он тут же усмехнулся, — долго же ты соображала, прежде чем об этом спросить. Но нет, он из провинции, а эта группа — из Сеула.
Я озадаченно нахмурилась. «Мне показалось?»
— Что, — вмешался татуировщик в мою бесформенную тревогу, — струхнула малость?
— Не хочу твоих насмешек, Намджун, — сконфузилась я, как ни странно, совсем без раздражения… скорее, с усталостью, открыто демонстрируя, что сдаюсь до начала боя, — только их не хватало.
— Никаких насмешек, солнышко, — к моему недоумению, ответил он, — просто спрашиваю.
Я ошеломлённо воззрилась на него. И ещё более изумилась, когда поняла, что так и есть. Он и правда просто спрашивал. А покончив с вопросом так вообще снова задрал голову и уставился на люстру.
— Не то чтобы он сказал что-то новое… — промямлила я.
Тут Намджуна вдруг зашатало от смеха. Он резко уставился на меня снова. «Опа, а вот и оно», — привычная игривая насмешка с примесью негодования. Когда высмеивал меня по каким-нибудь вопросам и негодующе оспаривал мою точку зрения, татуировщик выглядел именно так. Вспыхнувший, загоревшийся вызовом. «Красивый», — против воли кольнуло в груди. Когда он открыл рот, я уж ждала гневно-смешливых тирад, однако Намджун только покосился мне за плечо и спустя пару секунд кивнул туда же.
— Что у них там происходит? — фыркнул он.
Я обернулась. Лихэ и Даян хотели подойти ко мне, а Лин встала перед ними и слишком очевидно их задерживала. «О, боги… — я зажмурилась, — она всё-таки не забыла». Пришлось вернуться.
— В чём дело? — я уперлась руками в бока. — Лин, почему ты их не пускаешь? — все остальные дети притихли в явном смущении, потому как разговор пошёл об амурах, а Лин заявила, что хотела дать мне и моему другу время наедине. — Нет, нам не нужно время наедине!
Когда мы уже возвращались в дом, Сухёк доложил мне, что Лин предлагала всем спрятаться в укромном местечке и посмотреть, будем ли мы с татуировщиком целоваться. Сонгук не отказался от такой перспективы, Сухёку было всё равно, а вот Даян и Лихэ, мои маленькие ябеды, тут же собирались доложить мне об этом плане. Естественно, старшая сестрица их задержала и пригрозила такими страшными «я расскажу маме о…», что оба попридержали языки за зубами. Вся загвоздка в том, что наша беседа с Сухёком происходила при свидетельстве Намджуна. Однако он ничего не сказал… поначалу. Мы успели и переодеться, и дождаться возвращения тёти (она отводила детей в детскую комнату), и отправиться в оранжерею на дядином хэтчбеке всею скромной компанией: я, Намджун, тётя Хёджон, дяди Хо и Хонсок — когда Намджун ни с того ни с сего заговорил об этом:
— Этот мальчик что, твой шпион?
Я даже не поняла тогда, о чём идёт речь.
— Тот, что выложил тебе как на духу все козни братьев и сестёр.
— Сухёк? — догадалась я и тут же просияла. — Я его обожаю.
— Я заметил. Ты с ним, как шёлковая. Хотя он знай себе на тебя фыркает.
— Я с ним такая ласковая только тогда, когда другие дети не рядом. При других ему достаётся так же, как всем, если ведёт себя плохо. Он кажется сорванцом, но на самом деле он очень ранимый.
С переднего сиденья к нам с большим энтузиазмом развернулась тётя:
— Именно так! — провозгласила она, слышавшая наш разговор с первого и до последнего слова. — Как нам с ним тяжело! Только кажется, что ты его понимаешь, и у вас наладился контакт, как он снова впадает в неистовство. И сразу так хочется на него ругнуться из негодования, но ясно же, что так он ещё больше закроется!
— Перерастёт, — добродушно посмеялся дядя Хонсок, — зато он ишь какой мозговитый. Как ты, Хо.
Больше никто ничего не говорил, только Намджун спустя время шепнул мне на ухо:
— Откуда у тебя такая страсть к проблемным людям? — с приятной, заискивающей весельцой в голосе. — Любишь ты человеческие квесты, малышка Рю.
И я уставилась в окно, как-то призрачно улыбаясь. Мимо проносились жёлтые равнины. День выдался бессолнечным, но белесым. Стояла хорошая сухая стужа. Автомобиль неспешно катил вдоль горы, и мне, как и всегда в таких удалённых местах, сделалось странно тоскливо — неизвестно о чём. Примерно тогда написал Тэхён.
Тэхён [13:48]: Всё в порядке.
Тэхён [13:48]: Хотим пойти куда-нибудь поесть. Только закончили с приготовлениями. Не переживай.
Тэхён [13:48]: А ты как?
Он что-то печатал и стёр. Но всё-таки решился и стал печатать снова.
Тэхён [13:48]: Я уже так соскучился…
Я стала куда более красочно расписывать собственные приключения. Рассказала и про старых встретившихся мне знакомых, и про нынешнюю поездку в цветочную оранжерею, и даже про кофе в доме родственников. Мне хотелось не упустить ни одной мелочи для той картины, которую я ему писала. Может, хоть так он стал бы чуточку ближе?
Вот только… кое-что я всё-таки усердно обходила стороной. И история оттого получалась хотя и красочной, но полной дыр. Пальцы
отказывались печатать его имя, не соглашались даже на безликое «он». Несколько отчаянных попыток были тут же стёрты торопливым и нервным постукиванием по экрану. Я обтекала его, как река обтекает камень, но его присутствие не становилось оттого менее очевидным ни для меня, ни для адресата моих писем. Скорее, даже наоборот… без него рассказ превращался в фарс. В уныло составленный отвлекающий манёвр. Однако Ким Тэхён мне потворствовал. Ни разу он не заикнулся об этом
явлении, хотя явление и витало незримо где-то между сообщений. Мы покончили с перепиской уже тогда, когда я вместе с остальными покупала билеты на кассе.
Рю [14:28]: Уже скоро увидимся! Мне пора, мы заходим.
Только убрав телефон, я почувствовала, что разговор был выдержан в бьющем по нервам стаккато. И это я задала такой темп — невольно, конечно, но всё-таки. «Всё это неважно, — резко вырвалось у меня, — мы уже скоро увидимся». За мыслями об этом я прозевала, как трио старшего поколения отпочковалось от нас и уплыло далеко вперёд. Мы не спеша проходили по длинной белой зале с купольным стеклянным потолком. Цветочная оранжерея ожидала впереди. И рядом плёлся Ким Намджун. А я умудрилась не обратить на это никакого внимания и потому дрогнула, когда сбоку зазвучало:
— Что, Модные Штанишки пасёт? — он глядел вперёд. — Следит, чтобы за три дня ты не превратилась в добропорядочного человека?
Я очнулась, впервые осознанно оглядывая помещение. Фигуры моих родственников маячили далеко впереди.
— Ты прекрасно знаешь, по какому поводу он мог бы меня пасти, — фыркнула я, — и нет, не пасёт. Утром я сама ему написала, и он мне только-только ответил.
— И как? — снова это странное спокойствие в каждом слове. Как у какого-то премудрого монаха, возвышающегося над земными страстями. — Успокоила его?
Я невольно поморщилась. «Знает же, куда бить».
— Во всяком случае, я попыталась успокоить.
— Ты, наверное, уже сказала ему… — хмыкнул Намджун, — что послала меня на все четыре стороны.
— Всё было совсем не так, — строго осекла я, — не в таких выражениях. Но да, я сказала ему.
Мы надолго замолчали. Мои глаза тем временем скользили по высоким белым стенам, по стеклянному куполу вместо потолка и тенту грязно-серых облаков над ним, по кремовому кафельному полу и ботаническим описаниям растений в рамках на стенах.
— Он, наверное, прыгал от счастья? — продолжил татуировщик, и знакомая неприязнь таки засквозила в его голосе.
Я отрешённо посмеялась. Вся эта белизна умиротворяла. Даже клонило в сон.
— Вот уж не совсем, — хихикнула я бездумно, прикрыв глаза навстречу зимнему свету, не дарившему и капли тепла, но бывшему удивительно чистым.
Намджун удивился.
— Почему не совсем?
Только тут я не без усилия всё-таки сосредоточилась над его вопросом заторможенным умом. И ответ свалился ударом. «Потому что я сказала ему, что ты мне небезразличен».
— Ну, знаешь… — промямлила я; в замешательстве слова путались, — насторожился, всё такое… смотри, пришли.
Вскоре мы забыли, о чём говорили. Коридоры были заполнены всякого рода растениями. Кустистые зелёные кудри свисали со стен, вьюнки ползли по рамам стеклянного потолка и цеплялись, за что могли, своими завитушками. Нам встречались ангелонии, хризантемы, анемоны, маргаритки, гибискусы — толпы цветов, подписанные крохотными табличками. Настоящий цветочный рай. От благоухания в голове стоял туман. Иногда коридоры заводили в уединённые тупики, выделенные для россыпи сортов одного вида. Например, был такой тупик для гипсофилов. Белые, розовые, сиреневые, голубые гипсофилы кучковались со всех сторон, как разноцветное облако. Мы с Намджуном неспешно переходили по коридорам от тупика к тупику. Где-то спереди переговаривались наши спутники. Их негромкие голоса доносились едва ощутимым бормотанием, как прохладный сквознячок. Я молча и завороженно смотрела по сторонам, забыв, кто я и где я, и вообще обо всём на свете. Мерещилось, что растения о чём-то шептались. Мы медленно направились мимо аккуратных зарослей к следующему уединённому уголку и оказались в небольшом розарии. Кто же знал, что на свете существует так много сортов роз!
— Тигровая… — почти шёпотом прочитала я небольшую табличку рядом с голубыми бутонами, — синяя…
— Нравится?
Татуировщик вырос прямо за моим плечом. Я небрежно на него обернулась. Он глядел на табличку с надписью «синяя», которой осторожно, почти трепетно касались мои пальцы.
— Да, — выдохнула я, снова оборачиваясь к пышному великолепию, — никогда не считала себя поклонницей цветов. С сегодняшнего дня я передумала.
Пальцы соскользнули с таблички. Тихая цветочная гармония опустошала сознание. Нас, казалось, занесло куда-то очень далеко от человеческого мира с его низменными реалиями. Скромное царство утончённых созданий. Ничто из того, что я знала, не могло сравниться со здешней хрупкой чистотой. Такая и тебя самого просветляет, очищает от мирской пыли.
В самом сердце оранжереи нам встретилась тонкая низенькая бабушка за прилавком.
— Подойдите, дети, — подозвала она.
Мы приблизились. Бабушка поглядела на нас внимательно, едва разнимая веки, но явно отлично видя. Её белоснежного цвета волосы были аккуратно заплетены. Она была худой, очень низкой, с глянцевой кожей и добрейшей улыбкой.
— Надо же, как вы вовремя. У нас тут последние дни цветочной выставки. Давайте-ка исполним традицию?
— Какую традицию? — осведомился Намджун.
— Это бесплатно, — вместо ответа объявила старушка, — вообще-то, платно, но для вас сделаю бесплатно! Вот такая я сегодня добрая, и вообще, я вижу, вы не местные… то есть, слышу, по говору слышу. Больно вы столичные. У меня лишнего осталась уйма, и всё вянет, а мне жалко. Какого числа у вас дни рождения? — она укладывала какие-то крошечные цветочки, разложенные на столе, в небольшую композицию.
Мы с Намджуном растерянно переглянулись и синхронно пожали друг другу плечами.
— Пятого июля, — отозвался он.
— Двадцать первого декабря, — добавила я.
— Очень интересно! — хохотнула бабуля, аккуратно опуская на стол те стебельки, что держала руках. — Лаванда и мята… какое душистое сочетание! Вам повезло, лаванда с мятой у меня имеются, и получается, у нас тут символизм вырисовывается. Могли бы просто по красотульке получить, ан-нет, у обоих сушёные, надо же, как выходит славно!
С этими словами она развернулась и скрылась за небольшим проходом, за которым я разглядела целую кучу цветов.
— Твой цветок — лаванда? — улыбнулась я, оборачиваясь на татуировщика. — Какой у лаванды перевод?
Намджун, задумчиво глядя старушке вслед, ответил:
— Насколько я помню, молчание.
«Молчание?» Я робко рассмеялась.
— Надо же, тебе и жутко не подходит, и жутко подходит одновременно.
Вместо ответа он хмыкнул:
— Значит, мята…
— Да, — снова это моё глупое хихиканье, — мне этот цветок всегда казался невзрачным и очень скучным. В младшей школе я его ненавидела. Придумывала себе другую дату рождения и даже пыталась договориться с родителями её «поменять».
— И что на языке цветов символизирует мята?
Мы посмотрели друг на друга.
— Добродетель, — торопливо проронила я, отворачиваясь.
Хриплый смех сбоку.
— Тебе тоже подходит.
Бабушка вернулась с двумя почти идентичными крошечными композициями. Как оказалось, они включали в себя сочетание мяты и лаванды, но один из них дополнял дуэт гипсофилов и каллы, а другой — гипсофилов и розы. Букеты были такие маленькие, что уместились бы на ладони.
— Мята символизирует добродетель, а лаванда — молчание, — едва не пропела бабуля старческим голосом, — каллы символизируют святость и верность; белая роза — чистоту и поклонение, а гипсофилы — настоящую любовь.
Она вручила их нам, и мы, глупо моргая, их приняли. И я, и Намджун уставились на свои букеты, заранее предчувствуя нечто крайне неловкое.
— Вы должны подарить их друг другу, — объявила бабушка; мы с татуировщиком панически переглянулись, — такая вот интересная традиция для молодых парочек. Они сюда часто за этим шастают! Только дарите не здесь. Это нужно сделать в зале. Но предупреждаю, там нельзя разговаривать, в этом вся прелесть, — она указала на небольшое куполообразное помещение, увитое зеленью, в которое вёл проходик справа от неё.
Там было темнее, чем в остальной оранжерее. В центре купольной крыши светился окулус. Оттуда доносились звуки воды.
«Вообще-то, мы не вместе», — всё хотела я прервать это вопиющее недоразумение, но так и не решилась. Слишком уж милая была старушка, и композиции у неё вышли просто очаровательные. Я оглянулась на татуировщика, хмуро глядевшего в комнату с куполообразной крышей. Он почти сразу поймал мой взгляд, и я заговорщически кивнула ему на помещение. «Чем беспечнее я это проделаю, тем меньше это будет значить».
— Встаньте прямо под окулусом, — всё пела старушка, — посмотрите друг на друга и молча сознайтесь друг другу, а заодно и себе, в том, что не способны произнести вслух. И обменяйтесь букетами!
Шум воды стал громче, когда мы оказались в комнате. Я заметила ведущую куда-то небольшую дверцу и крошечный фонтанчик, спрятавшийся за растениями в одном из углов. Что-то плеснуло. Там была рыба? Свет падал на пол через окулус крайне расплывчатым круглым пятном. Мы с Намджуном встали друг напротив друга. Моя нарочитая беспечность зашкаливала. Стоило, однако, поднять глаза, и её как не бывало. «Опять, — сердце глухо ухнуло, электрическая россыпь пробежалась по коже до кончиков пальцев, словно песок, — опять у него это выражение». Как тогда у моего дома, когда мне вдруг впервые в жизни взбрело в голову его поцеловать. То самое выражение, которое я пыталась и никак не могла вообразить, спускаясь в лифте со смотровой площадки в ночь двойного свидания. Мне мерещилось?
Смурное лицо, вековечная меланхолия в жжёных глазах и непрошибаемая, будоражащая сила. Как там сказала старушка? Молча сознаться в том, что тяжело произнести вслух. Я догадалась, что за мысль назревает в собственной голове, и изо всех сил постаралась задавить её, но было поздно. Застенчивое признание блеснуло и тут же погасло, как падающая звезда — но всё-таки блеснуло. «Да что со мной творится?» Стало физически тяжело на него смотреть, как будто через него на меня громоздятся собственные же смятённые чувства. Ложатся невидимыми пластами. Едва заметно его челюсть двинулась, выдавая напряжение. «Интересно, а о чём сейчас говорит он?» — стало быть, и у него было нечто, о чём он умалчивал. Туча, целая уйма всего. Лаванда — он и есть лаванда.
Только вот молчать и не мочь сказать — не всегда одно и то же. Иногда молчишь, когда говорить нечего, а значит, в голове напротив вполне могло бы быть пусто. Или же там бушевало всё то, что я уже слышала. Досада, осуждение… разочарование. «Ай, не хочу гадать, — я опустила глаза к своим цветам, — я вложу то, что чувствую, а он волен поступать, как хочет». И я вложила. Я попыталась вложить всё самое хорошее, забыв о перепалках.
К примеру, своё неугомонное волнительное любопытство. «Что ты от меня прячешь? Какие у тебя слабости? Что ты вообще за человек?» Ещё… пожалуй, своё уважение. «Пусть я не всегда с тобой согласна, но твоя твёрдость и твоё стремление к добру меня восхищают». Ещё — свои тёплые воспоминания. «Мне дорого наше странное бескровное родство… и наш смех в тех летних переулках». И свою благодарность. «Спасибо, что так долго только с тобой я могла быть самой собой». И свою… — я сделала глубокий вдох — …влюблённость. «Я могла бы и вслух сказать тебе всё, о чём только что подумала, но не это». Да. Не это. Что ж, пускай цветы сохранят мой секрет.
Мы скромно обменялись букетами. Тот, что с каллой, выскользнул из моих рук и отправился к нему, а у меня оказался тот, что с белой розой. Я глядела на свою композицию, как на неизвестное науке явление. Какие-нибудь мысли адресовались этим цветочкам? Намджун, вообще-то, любил всякие замысловатые вещи и вряд ли отмахнулся бы от возможности пообщаться с букетом в немом формате. Любопытство щекотливо шепталось на сердце. Или это опять плеснул фонтан?
Я подняла глаза и вдруг заметила кое-что смешное. С тем же замешательством, что только что испытывала я сама, татуировщик таращился и на свой букет. Довольная улыбка так и напрашивалась на лицо, но я сдержалась. В конце концов мы кивнули друг другу и направились к выходу.
— Не расстраивайтесь, когда они завянут. Они без слов донесут до вас сообщения и, выполнив задачу, засохнут. Я, кстати, говорила вам, что умею общаться с цветами? — мило подшутила над нами бабуля, когда мы вышли и рассыпались в благодарностях. — Ох, и прекрасные же вещи сейчас говорят цветы в ваших букетах! Просто поэзия!
Мы с Намджуном посмеялись, но должна признать, у меня это вышло довольно нервно. «Умеете понимать цветы, значит? — мысленно ответила я. — Бабуля, вы не предупреждали, что вот так беспощадно меня сдадите!» На самом деле мне было страшно, что татуировщик набросится на меня с расспросами о том, что же я всё-таки мысленно высказала цветам, однако я зря переживала. Он и словом об этом не обмолвился. Даже когда мы уже покинули оранжерею и приближались к машине дяди, где нас ожидали остальные, Намджун глядел себе по сторонам, на всю эту злободневную сухую мерзлоту, буднично морщился холоду с едва заметным намёком на полуулыбку и выдыхал облачка пара.
— Не могу поверить, что я всю жизнь жила в тридцати минутах езды от этого места, — пропыхтела тётя Хёджон, — и даже о нём не знала. Как ты умудрился его найти?
— Я почитал об окрестностях накануне поездки, — татуировщик пасмурно усмехнулся, — это место в основном посещают те, кто живёт к югу отсюда. Ехать с севера, с нашей стороны, не очень удобно: далеко возвращаться через сплошные пустоши. Вы и сами видели. И оранжерея не такая большая. Нам просто повезло, застали выставку. Обычно тут, наверное, скучнее…
— Там просто волшебно, — перебила тётя восхищённым вздохом.
— Согласен, — добавил дядя Хонсок, — ну что, едем в тир стреляться, а потом куда-нибудь перекусить?
«О, — я едва сдержала улыбку, — вот кто точно не стал бы откровенничать с букетами».
— Дядя, тебе лишь бы пули, — весело поддела я, — а как же цветы, они тебя не впечатлили?
Он обернулся на меня, расплываясь в улыбке. Ох, и большим же он был!
— Плевать ему на цветы, — с укором подметила тётя.
— И вовсе нет! — запротестовал он.
— Не ври.
— С чего бы мне не любить цветы? — грузно хмыкнул он, ткнув глазами в мой букетик. — Моя женщина их любит, выращивает вот во дворе и ухаживает. Она в восторге с цветов, а я в восторге, что она в восторге. Пули — это хорошо и весело, но когда у человека в жизни одни пули и никаких цветов!.. Такое я не одобряю, нет-нет. Цветы — это замечательно!
Тут я заметила, что и дядя Хонсок, и дядя Хо, и тётя Хёджон поглядывают на наши с татуировщиком букеты, но старательно избегают комментариев. Мы утромбовались в автомобиль и отправились в тир, где я большую часть времени попросту отсиживалась в стороне. Странно было держать в руках оружие и слушать под боком объяснения инструктора. А ещё на меня нахлобучили огромные защитные очки, чтобы я ненароком не шандарахнула себя отдачей. Мне вспомнился Лю Гуаньчэн, безымянная спина с пометкой «опасность», в которую я не так давно выстрелила. Чон Чонгук, его запавший взгляд и хриплое, слабое «меня задело». Собственные ладони в глянцевых перчатках крови. Притоптанная жёлтая земля и ничегошеньки больше на километры вокруг. Простор, напоминавший клетку. «Неужели я правда в чём-то подобном поучаствовала? — мелькнуло в голове. — Не только я, а все мы?» Настроения резко поубавилось. Тэхён клялся, что его работа не будет походить на этот кошмар. Но я ему, по правде говоря, не верила. А ещё «Алмаз» приближался.
Мне вспомнились лица друзей. Мрачное, замкнутое, потухшее лицо Пак Чимина. Развязная искристая улыбка Чон Чонгука. Ким Тэхён и его осторожный робкий взгляд. Вот уж в чьей жизни было мало цветов. Я не понимала, на что я рассчитывала, когда вздумала лечить их души. Припорошу лепесточками здесь, лепесточками там, и готово? Годы искажений просто сотрутся? И они станут совершенно нормальными? Нет. Чуда не случилось.
Пак Чимин и прежде выглядел так себе, а теперь и вовсе походил на призрака. Чеширская улыбка Чон Чонгука ширилась и ширилась, изо дня в день всё хуже скрывая таившиеся за ней безумства и одержимости. Ким Тэхён… он был мне ближе всех. Он был
моим, если не полностью, то по большей части. Но я с самого начала совершила вопиющую ошибку. Я искала у него спасения, а не предлагала его спасти. Потому и приходилось теперь играть по его правилам.
«Вот незадача, — ладони потели, я старалась прицелиться, но не могла сосредоточиться, потому что в голове вертелись воспоминания, — вот же незадача…» Пикник, камень, бутылки. Набухшее небо, влажный воздух, землистый запах близящегося дождя. Сплошные пули — никаких цветов.
Я отдала оружие обратно инструктору, так и не выстрелив из него. «Настрелялась, — думалось мне, — в жизни больше не возьму в руки эту штуку… если только совсем не припрёт». Мне пришлось расплатиться за благоговение перед пафосной картинкой. За трепет перед опасной игрушкой, которая всегда так изящно блестит в кино в руках солидных дядь и тёть. Это было весело, это было авантюрно, это было
красиво. Но не до такой степени, чтобы чуть не дать дуба ради чужих тридцати миллионов. Усевшись чуть поодаль, я наблюдала, как сосредоточенно стреляет Ким Намджун. Это повергало в ступор. Он слишком безобиден для подобного. Такое же смятение вызывают милые, пушистые, неуклюжие белые мишки, которые вгрызаются в тушу убитой жертвы. Ты должен есть мёд из бочонка, как Винни Пух! Откуда у тебя эта окровавленная мордочка?
Тем не менее, татуировщик стрелял неплохо и выглядел на удивление естественно. Во всяком случае, по сравнению с остальными. Дядя Хо, к примеру, и с пистолетом умудрялся сохранять пацифистский вид. Он был как старый деревенский шериф, которому его оружие ни разу в жизни не пригодилось, и носит он его, потому что это часть униформы. В Хонсоке же сразу узнавался охотник, он вообще любил охоту. Вместо его мишени легко было представить какого-нибудь дикого кабана, а вместо пистолета ружьё. Тётя Хёджон… без комментариев. После каждого выстрела она выкрикивала «ох!» и «ух!» и смешно подпрыгивала.
Так что, как ни странно, наименее глупо оружие смотрелось именно в руках Ким Намджуна. При этом зрелище сильно отличалось от того, что создавали мои друзья, когда брали в руки пушки. От татуировщика не исходило никакой… опасности. Он мог бы хоть весь облепиться огнестрельными цацками — я всё равно была бы уверена, что ни одна живая душа не пострадает. Меня восхищало, каким сильным он казался. Но ещё больше меня восхищало, что он никогда не воспользовался бы силой для каких-нибудь неблагородных целей. Я потупила глаза. Стало как-то стыдно перед друзьями. И когда я умудрилась перейти от восхищения ими к снисходительному покачиванию головой в духе Момо Хираи?
— Ты в порядке? — после обеспокоился дядя, когда мы с ним немного отстали от всех. Мы решили сделать круг через небольшой парк с озером, чтобы хоть на какие-нибудь красоты глянуть. — После оранжереи ты выходила такая цветущая, а сейчас совсем бледная. Неужели испугалась?
Я бездумно глядела на свой букет.
— Нет, нет, конечно… — отозвалась я. — Дядя, знаешь что? Я тебе этого не говорила, но у Ким Тэхёна был пистолет.
Дядя был ошеломлён. Но, скорее, не тем фактом, что Ким Тэхён нелегально держал оружие, а оттого что я решила этим фактом поделиться. Долго он смотрел вдаль, как будто подбирая слова. Его островатое щетинистое лицо сразу выдавало любовь к счёту, тишине и безупречному порядку. Сейчас он тоже что-то просчитывал. Любой, кто посчитал бы дядю Хо чёрствым сухарём, конечно, глубоко заблуждался бы. Но и тот, кто нашёл бы в нём только совсем уж наивного лопуха, был бы далёк от истины.
— И как? Он им пользовался? — кажется, он решил из вежливости всё-таки разыграть удивление, но я быстро его раскусила.
— Вроде бы, пару раз. Ничего серьёзного.
— Ничего серьёзного? — такой ответ его раздосадовал. — Он мог бы получить срок, просто храня эту штуку дома, Рюджин. Это не шуточки.
— Я знаю, — протараторила я, невольно морщась, — но я не поэтому рассказываю.
— А почему?
— Когда в первый раз увидела его с оружием… — мне вспомнилась маска Куа-фу, чужая гостиная и превращённое в кровавую мякоть лицо, — я его испугалась. Мы некоторое время не разговаривали. Но после я подавила это в себе. Я переборола здравый смысл и сосредоточилась на том, что он хороший человек и что мы с ним нравимся друг другу.
— Так, — дядя старался изображать спокойствие, — и?
— Мне кажется, — резюмировала я, — это то, что отличает человека, неспособного на преступление, от человека, способного на преступление. Думаю, я стала преступницей в тот самый момент, когда узнала о Ким Тэхёне правду и не стала от него убегать. По-моему, каждый преступник сталкивался с подобным, но вопреки всему продолжал. Как ты думаешь, почему у преступников так происходит?
Дядя задумчиво помычал.
— Почему ты интересуешься?
— Потому что если ответить на этот вопрос, можно попытаться сделать из преступника
не-преступника, — волнительно ответила я, — нужно узнать, что заставляет их… то есть, преступников отвернуться от здравого смысла и продолжать. Они боятся так же, как все остальные люди. Они боятся и самого поступка, и наказания за этот поступок, но они способны перебороть страх. Даже когда логичнее было бы именно послушаться страха. Почему?
Мы подошли к зоне курения. Хрипло смеясь, дядя притормозил, потянулся во внутренний карман куртки и достал сигарету.
— Ты не против, если мы задержимся, малыш? — ласково спросил он. — Я буду дымить не в твою сторону.
— Хорошо, но да, дыми куда-нибудь вон туда, — я указала подальше от себя, пряча за собой букет. — У меня тут цветы.
— Мы с Намджуном обсуждали этот твой вопрос, — дядя сунул в зубы сигарету и прикурил, — как раз тогда, когда ты подслушала, помнишь?
«Ух ты». Я насторожилась. Это было интересно.
— Все проходят через этот экзистенциальный кризис, — продолжил дядя, — это своего рода вакуум. Когда находишься в нём, весь мир как за стеклом, и всё в нём тебе до омерзения чуждо. Я сейчас говорю о тебе, о том, как понимаю твоё состояние. А теперь послушай, как это с нашей стороны. Как только вакуум трескается, и ты становишься обычным человеком, которого способны сделать счастливым обычные земные радости — ты вдруг понимаешь, что никакого вакуума и не было. Иными словами, та проблема, с которой ты к нам обращалась… Рюджин, для нас её просто не существовало, — он медленно, тяжело покуривал. — Мы проходили через это и сами в этом убедились, и потому были убеждены, что через пару лет ты успокоишься. Людям, которые находятся в вакууме, и людям, которые уже из него выбрались, очень тяжело понять друг друга. Мы не знали, что тебе говорить, это чистая правда. Нам верилось, что стоит оставаться спокойными, не давить и поощрять любой твой выбор, и тогда со временем ты остынешь, — ещё одна глубокая затяжка; тут у него сделался очень печальный вид. — Мы не учли только, что у тебя было что-то поломано. И потому обычные поворотные события, которые люди с болью, но переживают, ты воспринимала, как конец света. Потому что ты
уже сталкивалась с концом света и знала, что это не такая уж невероятная вещь, как многим кажется. Помимо Ким Тэхёна у тебя не было никаких альтернатив — всё, что оставалось за пределами Ким Тэхёна, означало не просто пугающую чуждость, а конец света. Поэтому, хотя тебе и было страшно, хотя рассудок и убеждал тебя делать ноги, ты переборола здравый смысл и стала преступницей. Вот что отличает преступников от не-преступников. Скорее всего, многие из них проживали собственные концы света. Скорее всего, они тоже верят в конец света и боятся снова в него угодить. Потому они и способны закрыть глаза на риск и последствия. Что угодно, лишь бы не конец света. Преступник слеп к альтернативам, — затушив сигарету, дядя бросил её в урну и взглянул на меня, — он так и не выбирается из вакуума.
Я долго молчала, стараясь вникнуть в эти слова. Мне мешало собственное сердцебиение, гулом тарабанившее в ушах.
— Значит, чтобы сделать из преступника не-преступника, — пробормотала я, — нужно заставить его поверить, что альтернативы существуют. Что альтернатива — это необязательно конец света.
— Да, — дядя вздохнул, — это тяжело, дорогая. Для многих из них конец света — это простая работа, рутина, все те вещи, что для нас обыденны.
— Это невозможно, — едва слышно поправила я, — по крайней мере, я не верю, что могу справиться с подобным.
Всё, что было за пределами грабежей, представлялось Ким Тэхёну жизнью в деревне вместе с его отцом. Я видела это ясно, я видела отражение вакуумного стекла в его зашуганных чёрных глазах. Стекла, которого не существовало. Как вызволить кого-то из вакуума, если ты и от своего-то толком не избавился? Точнее, избавился, но завёл себе другой…
— Мы тоже не смогли, — глухо обронил дядя, — но всё же обошлось, правда? Ты сама очнулась.
Я стыдливо отвернулась.
— Да. Я сама очнулась.
Дядя двинулся мимо моего плеча, и я, спохватившись, поплелась следом. Дядя Хонсок, тётя Хёджон и Намджун ожидали у автомобиля.
— Где вы были так долго? — пожаловалась тётя. — Холодина такая, что лицо немеет!
— Мы заболтались, — извинился дядя, — едем обедать?
Напоследок, уже забираясь в салон, он глянул на меня и весело подмигнул:
— Смотри-ка, снова румяная.
— От мороза, — улыбнулась я.
Дядя сел на заднее сиденье, и мы отправились в путь. Всю дорогу к кафе Хонсок трещал с дядей о кабанах и охоте. Их обоих и моего папу в детстве часто брал на охоту их отец, мой дед. Он застал колониальный период и рано умер, и дядя Хонсок тяжелее всех это перенёс, он был верен многим привычкам деда и до сих пор катался в Японию охотиться с оружием. В Японии, конечно, у него имелась целая братия приятелей. «Невероятно, — пронеслось в моих мыслях, пока я смотрела на свой букет со слабой улыбкой, — каждый год — один и тот же разговор!»
— Что мне эти ловушки для кабанов? — когда дядя Хонсок вот так возмущался за рулём, всплёскивая руками, мне всегда становилось страшно за свою жизнь. — Нет тут удовольствия! Нет, мне нужно моё ружьё и хороший зимний день — и всё.
— Дядя, дорога… — пропищала я.
К моему небывалому облегчению, он опустил руки на руль.
— Твой папашка, — обратился дядя Хонсок ко мне, кинув мне взгляд через зеркало заднего вида; в его гнусавом голосе засквозила светлая грусть, — вот кто был настоящий гуру мастерить ловушки.
«Твой папашка…» Мой папашка? Я озадаченно нахмурилась. Настроение сменилось так резко, словно мне выстрелили в голову. Я попыталась соскочить на какую-нибудь иную мысль, но за окном были сплошные просторы, и никак не удавалось зацепиться хоть за что-нибудь. Не существовало больше человека, известного как «мой папашка». А когда кого-то не существует, это всё равно, как если бы его никогда и не существовало. Как вообще доказать обратное? Пойти и раскопать могилу — так там не он, а какие-то кости. Всё, что некогда было живым и осязаемым, теперь расплывчатое, нечёткое… как ни старайся — это нечто ненастоящее, стёртое в пыль.
— И чинить обувь, — добавил дядя Хо, — при его жизни я, кажется, только пару раз менял обувь…
Я механически улыбалась, пока чёрная мысленная мгла обступала со всех сторон. Вот, померк вид за лобовым стеклом и передние сиденья, а с ними и силуэты дяди и тёти. Вот, мерк в холодном омуте мой очаровательный букет. Померкла даже ладонь Ким Намджуна справа от меня, которую тот опустил себе на колено, хотя я довольно долго на неё глазела.
«Наверное, это снова оно», — слабо мелькнуло понимание, когда лоб покрылся испариной. То же, что было тогда, когда я писала письмо братьям Ким Тэхёна. То же, что случилось в примерочной перед свиданием в «Ракушке». Воздух будто бы превратился в жидкость — впору было захлебнуться. Иррациональный страх опоясал сердце. «У Тэхёна сегодня серьёзное задание, — колотилось в уме, — а я непонятно где. Может ли быть, что он уже?..» Нет, мы же совсем недавно говорили. «Ну и что?! Он в Сеуле, совсем рядом с Пак Чимином, совсем рядом с Многоруким Дэнни!» Мы ехали отмечать Чусок, и нас ни с того ни с сего выдернули в какую-то безумную заварушку. Где гарантии, что подобное не повторится? Сегодня, нет, даже сейчас вполне могло происходить то же самое. Пока я слишком,
слишком далеко. Я торопливо достала телефон и дрожащими пальцами написала Ким Тэхёну. Спросила, где он и всё ли с ним в порядке. Но он всё не читал и не читал, а автомобиль всё катил себе и катил, и к моему горлу торопливо подступала дурнота. На циферблате в углу экрана сменилась минута, и я убрала мобильник. Однако легче не стало. Вспомнился Птичник и его печальный конец. «А если в этот самый момент Дэнни узнал, что мы собираемся сбежать?» Он не отрывал от нас своих безумных сверкающих глаз на вечеринке. Он подошёл. Он похлопал по плечу. «А если Тэхён умрёт?» Мысль показалась несуразной; как будто показывают глупый фокус, который и тебе самому кажется глупым, но ты всё равно, к собственному изумлению, в него веришь и не можешь никак иначе. Мне представились его похороны, но тут вдруг дошло, что может вообще не быть никаких похорон. От его тела избавятся, как от мусора.
Я вдавилась в кресло спиной. Мужчина, женщина, мальчик девяти лет. Мне вдруг стало ясно, почему было так плохо, когда дядя задержался в деревне. Точнее — не плохо, нет.
Не по себе. Его попросту так долго не было, что я боялась: его никогда больше и не будет. «Но я же это преодолела, я же выросла, — недоумевала я, — мне больше не страшно жить без дяди. Стеклянного купола больше нет». Нет, не совсем. Мне теперь не было страшно просто жить — это правда, но от воспоминаний о родителях всякий риск превращался в ярко проиллюстрированную, неотвратимую и пугающе реалистичную, как ночной кошмар, трагедию. Я проживала её, как если бы она происходила взаправду. Мне нельзя было больше терять людей, нельзя было больше становиться свидетельницей смерти — я бы просто не выстояла. А моя новая жизнь, мои новые друзья и их профессии, мой сумасшедший игрушечный герой, что сидел справа от меня в машине с маленьким букетиком, и его рискованные авантюры — всё к этому располагало.
Как только мы вышли из машины, я попросила всех идти вперёд и набрала Тэхёну. На улицы уже опускался мрачный полдень. Ещё совсем не сумерки, но утренняя белизна заметно посмурнела.
Гудок… я выдыхала пар, топчась туда-сюда.
Гудок… невыносимо долгий.
Гудок… воздух был по-зимнему свеж, а дышалось всё равно тяжело.
Гудок.. сколько их уже прошло? Слёзы паники и страха готовы были сорваться в любой момент.
Гудок… пританцовывая самой себе некое подобие Чиминовых фигур, я ненароком развернулась к кафе и вдруг заметила, что татуировщик так и не зашёл внутрь. Он застыл у входа, как вкопанный, и внимательно наблюдал за мной с пасмурным видом. Я замерла, забыв посчитать новый гудок, и ровно тогда тот наконец оборвался.
— Алло? — голос с той стороны линии выражал привычную будничность.
— Тэхён! — спохватилась я.
«Живой». В голове — такая резкая пустота, что можно рухнуть в обморок.
— Что-то случилось? — он казался удивлённым, но вместе с тем и обрадованным. — Лол. Не ожидал, что ты позвонишь. Думал, ты занята.
— Вообще-то, я и правда занята, — я тепло улыбнулась, — просто хотела узнать, всё ли в порядке.
«Разумеется, всё в порядке!» Как и в прошлый раз, теперь, когда меня успокоили, собственная паника показалась смехотворной. «Что со мной творится?»
— Всё в порядке, — потеплел голос, — убиваем время. Приступаем глубокой ночью. Только Чимин какой-то дёрганный опять, но это же Чимин…
Силуэт у входа так и стоял там столбом. «Кыш!» — хотелось шикнуть ему, чтоб скрылся с глаз долой.
— Хорошо… — пробормотала я и заново вздохнула с небывалым облегчением, — хорошо. Держи меня в курсе, ладно? У меня немного едет крыша, когда я так далеко.
— Хорошо, — выпалил Тэхён.
— Извини, мне пора идти. Только пару минут могла говорить.
— Понимаю.
Мы попрощались, и я глупо уставилась в асфальт, ненадолго даже забыв о фигуре, которая высматривала меня издалека. «Хорошо, всё по порядку, — спокойно рассудил внутренний голос, — что это вообще было?» Мне, по правде говоря, частенько представлялись гробы, черви и повреждённые временем кости. Это казалось чем-то нормальным. Кому в голову не приходят жуткие образы, навеянные смертью? Но каждый раз примерять эти образы на тех, кого любишь — это уже какое-то извращённое самоистязание. А прекратить я не могла. Они лезли в голову помимо воли. Почти то же самое было в прошлый раз, когда… я подняла глаза на силуэт, теперь качнувшийся на ногах. Собирался подойти? Что ж…
Я уверенно двинулась навстречу, дыша одновременно и морозом, и жаром, и страхом, и уверенностью. Татуировщик тоже шёл навстречу, и силуэт его становился всё более привычным, широкоплечим, осязаемым. Ноги сами несли меня. Быстрее, стремительнее, упорнее — с каждым шагом. Мы уже были достаточно близко, ещё ближе, ещё ближе… пора остановиться, но я так и влетела в него, со всей силы толкнув ладонями в плечо.
— Очень интересно, — с привычной задумчивой миной учёного хмыкнул Намджун, отшатываясь назад от моего толчка, впрочем, на какой-нибудь вшивый миллиметр, — что я опять умудрился сделать?
— Ты сделал это со мной, — клацнула я и уже набрала в грудь воздуха, как вдруг говорить стало нечего.
Вся та сила, с которой я к нему направлялась, ещё не успела обернуться в слова. Мне просто захотелось толкнуть его снова. Благо, на этот раз я сдержалась.
— Что сделал? — зато наконец появилось недоумение.
— Полез туда… — тут же запыхавшись, бросила я, — заставил меня бояться… специально! У меня погибли родители!
Татуировщик округлил глаза.
— Погоди, что?.. — недоумение в лице напротив усугубилось.
— Ты в курсе, — выпалила я, — что у меня случилась чуть ли не истерика? Тогда, когда я позвонила тебе и спросила, жив ли ты. Знаешь, как детально я всё видела? Ты был мёртв, ты был утоплен в цементе, у тебя слиплись волосы и закатилась глаза, и гроб с твоим телом опускался в землю! — помимо воли собственное лицо вдруг стало очень жалобным; Намджун теперь выпучил глазищи по полной программе. — Зачем ты так со мной? Я знаю, что заставила вас переживать, но у меня хотя бы не было конкретно этой цели. Я слишком близко знакома со смертью! Знаешь, как ты меня мучил? — я остервенело полезла расстёгивать пальто и выхватила из внутреннего кармана вырезку из газеты, которую ткнула ему в грудь. — Вот что я представляла
ежедневно с тех пор, как ты сказал, что влез в дела Дэнни!
Он одними пальцами взял вырезку, уставился на неё и вдруг с ошеломлённым видом смял её в ладони.
— Господи, зачем ты это носишь? — выпалил он почти злобно.
Это была газетная фотография Птичника.
— А сейчас… — продолжила я, часто дыша и в замешательстве слепо мечась глазами по окрестностям, — то же самое, но уже про Ким Тэхёна… те же картинки, даже хуже… — в отчаянном, загнанном состоянии, я бросила Намджуну преисполненный страха взгляд, и к глазам подступили слёзы, — так что, теперь всегда будет? Почему я не могу думать о родителях, как о людях — какие они были, что делали, что любили? Почему всё, что приходит в голову — это несущественные, жалкие, неодушевлённые гробы, которые делают незначительным всё хорошее, что в них было? И почему в каждом живом человеке я теперь вижу то же самое?
И, уронив голову на грудь, я всё-таки разрыдалась. В тот раз, в примерочной, когда подобное случилось, мы с Ким Тэхёном слегка потеряли голову за лобзаниями в кабинке. А ещё мы признались друг другу в любви. «Это неплохо отвлекало, да, — стало ещё более гадко, хотя моё признание тогда и было искренним… мне упорно казалось, что я его использовала, — прости, Тэхён». Я не сразу заметила, как чужие ладони обхватили мою голову, пригладив по волосам. Не сразу услышала настойчивое:
— Эй, эй… — со знакомой до боли прогорклостью в голосе, — тихо, тихо…
Его пальцы смахивали слёзы с моих щёк.
— Посмотри на меня.
Понадобились время и воля, чтобы насилу успокоиться, прежде чем я решилась исполнить его просьбу. Но я-таки подняла глаза. Надо же, столько случилось за последнюю пару минут. А в голове как ни в чём не бывало мелькнуло «красивый».
— Позвонила ему? — серьёзно спросил татуировщик.
Я кивнула.
— И как, всё же в порядке? — его ладони всё ещё обхватывали моё лицо.
Снова мой кивок.
— Хорошо.
Он погладил пальцами по моим щекам. Не ведая, что творю, я прикрыла глаза. «Он заметит, как ты на него реагируешь», — мгновенно заикнулась тревога, однако сил прийти в себя не было.
— А теперь послушай меня, — заявил прогорклый голос, — прости. Что настолько жестоко тебя наказал. Но разве я предполагал, что ты у меня вот такая чокнутая?
Я в абсолютном шоке распахнула глаза. Уставилась на него. «Я… что?» Татуировщик смотрел на меня с горестной, обречённой… улыбкой?! Не помню, сколько ушло времени, чтобы в полной мере дойти головой до услышанного. А после я отчаянно рассмеялась и слабо ткнулась кулаками ему в грудь.
— Ты ужасный человек! Это смешно, по-твоему?
И он тоже похихикал. Эка гиена! Мне вспомнилось, каким беспокойством проникся Ким Тэхён, как жалобно его брови взметнулись домиком, как отчаянно он запинался, стараясь подобрать слова. А теперь… вот это? Я была поражена.
— Рюджин, — снова заговорил Намджун, на этот раз серьёзно; тем не менее, говорил он ласково, — это было ужасное несчастье. Я понимаю, как, должно быть, легко после такого снова ждать его отовсюду. Тебе кажется, что ты должна быть готова к худшему, — мои ладони всё ещё лежали у него на груди, рядом с подвеской в виде Хэчи, и я остекленело на неё глядела, — и что те люди, которые сейчас рядом, завтра могут стать ничем. Почему нет? Такое же уже случалось, правда? Только вот этого… посмотри на меня, — я подняла глаза, и он твёрдо произнёс, не отнимая ладоней от моего лица, — не произойдёт. То, что случилось с твоей семьёй — это маленькая погрешность, одна на миллионы судеб. Да, ты не можешь совсем исключить вероятность. И да, подобное случается каждый день. Но гораздо, гораздо чаще каждый день подобное
не случается. Если ты будешь изводить себя этой крохотной вероятностью, ты попросту сойдёшь с ума, малышка Рю. Вокруг тебя не мертвецы. Я живой человек, — он сделал шаг вперёд, и сердце волнительно ухнуло, — я буду таким до тех пор, пока тебе нужно.
Не дожидаясь ответа, он сгрёб меня в охапку. Совсем бездумно я обхватила его шею руками, и мы крепко-накрепко обнялись. Было холодно, у меня ужасно замёрз нос, щёки пощипывал мороз.
— Ты самый лучший на свете, — пробормотала я.
— Вот придёт старушка Смерть слишком рано, — тем временем припеваючи заливал Намджун, — протянет руку, мол, приятель, пошли прогуляемся. А я ей: извините-простите, уважаемая, пока не могу. Вы же не хотите, чтобы одна дурочка утопила в слезах весь корейский полуостров? Работы у вас прибавится — мама не горюй…
Я хрипло смеялась, пока он тормошил ладонью волосы у меня на макушке.
— Закидай эту каргу своей выдуманной терминологией, — парировала я, — она сама убежит.
— Так я и сделаю, — его ладонь нещадно превращала мой затылок в гнездо, — ничего такого с тобой не повторится. На каждое плохое «а что, если» есть десять хороших, куда более вероятных. Заставляй себя тут же придумывать десять хороших. Это метод голландских учёных. Ясно тебе?
— Хорошо, — шепнула я сквозь остаточное трепыхание смеха и вдруг соскользнула с его плеча, при этом не отлынивая, и уткнулась лбом ему в грудь.
У него была расстёгнута куртка, до того огромная, что я оказалась под ней с ним вместе. Он выпрямился, наверное, ожидая, что теперь я отступлюсь. Но мне не хотелось уходить. Он пах так же, как оставленный им у меня свитер — настолько приятно, знакомо и тепло, что меня потянуло в сон. Что это? Какое-то мыло? Или именно его особенность? От Ким Тэхёна пахло не то чем-то древесным, не то чем-то землистым. Мне всегда нравилось, но запах в то же время казался естественным. Здесь-и-сейчас. Новая ткань, одеколон, их общий с Чон Чонгуком гель для душа. А тут… что это? Я не могу найти описание. Ким Намджун пах, как насыщенное засвеченное воспоминание о знойном летнем дне в ту пору, когда мне было года четыре или немногим больше. Это единственное, что приходит в голову. Он пах так, что силы вдруг покидают твоё тело, как после очень тяжёлого дня, когда голова наконец касается подушки. Осоловелые, потяжелевшие веки сами собой опустились. Щёки горели, как воспламенённые. Я повернула опустевшую, но при этом показавшуюся вдруг очень тяжёлой голову, припечатываясь к нему щекой. И, невольно затаив дыхание, довольно отчётливо услышала, как его сердце стремительно ускоряет ход. Тысячи вопросов вспыхнули, как фестивальные фейерверки, и сию же секунду канули во мглу. Я отхлынула и, глядя в землю, сказала:
— Пошли, нас ждут. Спасибо тебе. Ты правда лучший.
— Ты успокоилась? — голос у него был самый обычный, до того будничный, что появилось искушение поднять глаза, но я всё-таки не стала. — Немного видно, что ты ревела. Подумают ещё, что я тебя тут до слёз довожу.
Он даже усмехнулся в своей ехидной манере. Искушение росло.
«Нет. Не смотреть».
— Перед тем, как пойти за стол, загляну в уборную, — бросила я, теперь глядя на кафе, так что стремление избежать встречи глазами было хорошо замаскировано, — я проголодалась, а ты?..
— Эй… — когда его палец щёлкнул меня по носу, я едва удержалась, чтобы от него не отскочить, — я же знаю, когда ты что-то скрываешь…
Пульс остервенело забился в висках, как у зашуганного зверька в самый момент смерти.
— Колись давай, — тем не менее, продолжил татуировщик, — тебе полегчало или всё-таки нет?
Выдох. Выбора не оставалось. Я подняла глаза. «Обычный…» — только и успела мелькнуть мысль.
— Да, — пропечатала я, — я буду следовать твоему совету, вот прямо так и буду делать, выдумывать положительные «а что, если», — впоследствии я сдержала это обещание; этот метод в ходу до сих пор. — Хотя мне и кажется, что голландские учёные тут совершенно ни при чём. Мне настолько легче, что я вот-вот преодолею гравитацию. Признайся, ты же просто хочешь, чтобы я в третий раз сказала, что ты самый лучший, да?
Он одарил меня своим фирменным выражением. Когда губы не улыбаются, а вот глаза — ещё как. В самодовольной такой, я-знаю-о-тебе-всё манере. «Да что происходит? — я совсем запуталась. — Мне просто почудилось? Или от объятий сердце всегда начинает биться быстрее, и ничего неестественного в этом нет? Или, может, он просто смутился? Господи, я к нему липла?! В
неприличном смысле?» Намджун хмыкнул:
— Ну смотри мне, — и тоже развернулся к кафе, — пошли.
***
Первым делом мы оставили машину и забрали наш зверинец из детской комнаты. Те же несчастные создания, что утром просили не отправлять их в беспощадную ссылку, теперь умоляли не забирать их домой. Даян так вообще умудрилась закатить истерику в честь обоих случаев. Её усмирением занялся дядя: он в ней души не чаял. Уже на улице все забыли о своём горе и снова повеселели, предвкушая торт. Весь пеший путь до дома я проделала с детьми и дядей, оставив позади банду в виде Хонсока, Хёджон и Намджуна. Дядя тоже хотел провести время с малышнёй, с самого приезда у него до сих пор не выдалось такой возможности. Я оставила было его, но дети меня не пустили. Пришлось то и дело обеспокоенно оборачиваться и бросать странному трио позади дежурные улыбки. Однако всякий раз они выглядели вполне себе ничего. Шли неспешно, разговаривали беспечно — никаких признаков напряжения или неловкости. «Надо же, какая гармония… — шмыгала носом я, отворачиваясь, — а издалека на него смотреть не так страшно».
Когда мы вернулись, тётя выхватила меня помочь накрыть на стол. Снова еда и снова алкоголь, но теперь только со своими людьми. Был и тортик, да. Но только после ужина, к разочарованию детей. Чуть позже обещал подойти ещё один дядин знакомый, присутствовавший и на вчерашних посиделках. А пока что мы праздновали семьёй… и с Ким Намджуном. Всё ещё несколько неуклюжим, но нарочито бодрым и всем видом выражавшим открытость к диалогу — отчего всё стало казаться
до боли естественным.
За ужином я написала Тэхёну, что уже дома. Он ответил улыбочками и вдруг прислал фото всей троицы из Скворечника. Фото было сделано в гостиной их жилища, горы хлама на фоне мерцали, как сокровища пиратов. Сам Тэхён стоял слева. Бледно-жёлтый брючный костюм и какой-то кричащий галстук с геометрическим узором, лохматые каштановые кудри. На лице лёгкое смятение, в глазах фирменное застенчивое любопытство — совсем как в нашу первую встречу. Справа стоял серенький, но всё ещё улыбающийся во все зубы Чон Чонгук. Улыбка, конечно, значительно поубавила в мощи, она явно давалась ему едва-едва. Даже с фотографии было видно, что его мучают… боли? ломка? собственное аховое положение? Я не знала. Он пыхал жизненной силой, сколько я его помнила — странно и невыносимо грустно было осознавать, что один глупый случай так сильно его подкосил. А кроме того, он был заведомо скормлен своим врагам.
Посередине стоял не кто иной как Пак Чимин. Вот уж странное зрелище. Он улыбался. Точнее, старался выдавить улыбку. Руки его были наброшены на плечи друзей. Но сам он, в каком бы приподнятом расположении духа ни пребывал, оставался чёрной тучей. Черты едва-едва шевелились, как будто не то что выражать, но и испытывать человеческие эмоции ему мешала некая накрывшая его печать. Эта печать… она мерещилась мне в каждом его жесте. Готовность распрощаться с миром, со всеми остальными, даже с самим собой. Повышение. Бюро. Убийства. «Дэнни мог бы найти другого исполнителя для этой работы, более твердолобого, более чёрствого, что ли… — вдруг подумалось мне, — разве не видно, что его избранник для этого не годится? Разве не видно, что ему не хочется? Что ему приходится переступать через себя? Ладно там беспокойство о его чувствах, но это же банально может отразиться на качестве работы!»
Я уже хотела было спросить, в честь чего их угораздило вдруг сделать совместное фото, но Тэхён написал сам. «Чимин заставил, — наклацав весёлых смайликов вперемешку с удивлёнными, он добавил, — представляешь?» Я спросила, что на того нашло. Тэхён сказал «лол» и добавил, что он понятия не имеет. Отчего-то мне стало не по себе. Если внимательно приглядеться, можно было частично рассмотреть кусочек красной татуировки на шее каждого из них. Я отыскала глазами татуировщика, но он был занят обсуждением какой-то игрушки с Лихэ. «Если б только с Многоруким Дэнни было покончено… всё бы обошлось для всех нас».
Меня отвлёк от переписки торт, который тётя внесла в гостиную. Вообще, торт хотела вынести я, как дядина подопечная, но Хёджон очень любила главенствовать в своём доме и крайне неохотно расставалась с полномочиями. Мы сидели на полу, за широким низеньким столом. Я вместе с детьми принялась напевать поздравительную песенку. Дядя Хонсок к нам присоединился, и его голос звучал мощнее наших вместе взятых. Молчали только дядя Хо, Намджун и Сухёк. Позднее татуировщик признался, что не хотел превращать трогательный момент в комедию своим вокалом. Тётя Хёджон опустила торт на стол, и блики свечи заиграли на лицах детей. Дядя задул её, все захлопали в ладоши и под гам приступили к празднованию. Лин добилась места рядом со мной.
— Правда, торт красивый? — то и дело интересовалась она всякими мелочами. — Правда, торт вкусный?
— Да, он вкусный, — подтвердила я, — но будет лучше, если ты не будешь разговаривать, пока его жуёшь.
Она послушно дожевала и заговорила снова.
— Папа рассказывал, что один мальчик разговаривал, пока ел, подавился и умер.
«Ох, уж этот дядя Хонсок», — я невольно улыбнулась. На каждое нежелательное действие у него находился вот такой «один мальчик», и всё непременно заканчивалось трагедией. В детстве он и мне подобного наплёл. И я же верила!
Пить взрослые начали ещё за ужином, а после торта продолжили. Дети, счастливые, что им не пришлось уходить, порхали вокруг меня в стороне от застолья. Пришёл тот самый упомянутый друг, и скопление окончательно разделилось на группы детей и взрослых. Всё бы ничего! Но мне, сказать по правде, было неловко общаться с братьями и сёстрами в тот вечер. Потому что Намджун был в комнате. Я чувствовала, что нахожусь под наблюдением, даже когда он не смотрел. И каждое собственное движение оттого становилось каким-то натянутым. Словно я участвовала в бездарной постановке и была очень, очень плохой актрисой. «С Тэхёном такого точно не было бы», — капризно отметил внутренний голос. Но довольно скоро я поняла, что и с татуировщиком раньше себя так не чувствовала. «Когда это вообще появилось?» Благо, от размышлений об этом меня отвлёк Сонгук, показавший, как ловко он умеет скручивать свои пальцы.
— Я купила её в антикварном магазине, — похвасталась я чуть погодя, преподнося дяде табакерку.
— Спасибо, — хрипло рассмеялся он, уже охмелевший, и наградил меня поцелуем в щёку, — это будет мой любимый предмет.
Мы тепло друг другу улыбнулись. На душе заскреблись кошки. А после я наткнулась на взгляд татуировщика, и стало ещё хуже.
Дети тоже то и дело преподносили дяде «подарки». У них завязалось соревнование: выдумать как можно больше «подарков» из подручных предметов, которые есть в доме и в частности в гостиной. Так что каждый подбегал к имениннику и со вторым, и с третьим преподношением — спустя время дядя был облеплен всякого рода хламом. Но он не жаловался.
К беседе, которая велась за столом, я присоединилась только тогда, когда Хёджон увела детей спать. Было ещё не слишком поздно, но я осталась единственным трезвым человеком в помещении и, усевшись рядом с дядей, мгновенно почувствовала себя не в своей тарелке.
— Если бы тебя тут не было, — проговорил не вполне трезвый дядя Хонсок, обращаясь к Намджуну, — сразу после того, как ушли дети, её бы и след простыл. Она сюда к ним приезжает, а не к нам.
— Неправда, — зачем-то возразила я, неловко улыбаясь, — я всегда могла и с вами посидеть.
«Чёрта с два».
— Не припоминаю ни единого раза, — с хмельной улыбочкой вступил в разговор дядя Хо.
— Сколько, говоришь, тебе лет? — поинтересовался у меня его знакомый.
— Восемнадцать, — проблеяла я, — будет девятнадцать в этом месяце.
Он цокнул — в очень пьяной манере. И обратился к дяде:
— Слишком молода для него!
Мы с Намджуном встретились глазами и тут же отвернулись друг от друга. Я попыталась бросить дяде немой сигнал, но он его не заметил.
— Я тоже так думал, — отозвался он, — до тех пор, пока она не окончила школу. Разница между ними стала стремительно стираться. Многие знают друг друга с ранних лет, и ничего…
«Хватит!» — хотело было воскликнуть я, но как назло не могла произнести ни звука. Такое ощущение, что мы коллективно затащили Ким Намджуна в эту глубинку, чтобы здесь нарядить его в костюм жениха. И дядин знакомый, и Хонсок уже потянулись вперёд, чтобы сказать что-то одновременно, как вдруг помощь пришла оттуда, откуда не ждали.
— Не надо смущать Рюджин, — вежливо, мягко, но достаточно безапелляционно отрезал татуировщик.
— Ох! — очнулся дядя и развернулся ко мне. — Прости, дорогая… я пьян. Ты же знаешь, как я хочу вашу партию. Намджун тоже знает, вот тебе моё признание. Конечно, вовсе необязательно, что вы должны…
— Да почему же необязательно?! — пьяным рёвом перебил дядя Хонсок. — Чего ходить вокруг до около, когда всё ясно, как день? Я понимаю, были бы какие нюансы — дак я их не вижу!
Ровно в эту секунду зашла тётя Хёджон.
— Что не видишь? — бодро пропыхтела она. — Кого не видишь?
Хонсок объяснил ей, что «слегка подтрунивает над молодыми», и тётя пришла в бешенство. Ах, тётя! Сокровище, а не тётя.
— Рюджин привела своего друга, — пропыхтела она, — а вы тут же его с ней сватаете! В какое положение вы её ставите? Она больше никогда никого не пригласит в этот дом, и это будет ваша вина!
Я чуть не бросилась ей на шею со слезами обожания. Она извинилась перед нашим гостем, и тот, смеясь так, как смеялся исключительно под действием алкоголя, пробубнил, что всё в порядке. Следом же тётя перевела тему, и все, кроме меня и татуировщика, заговорили. Это был долгий, живой и задорно прыгавший с темы на тему разговор, который я высидела с горем пополам. Я чувствовала себя лишней. Я понимала, что и Намджун чувствует себя лишним. А ещё, как ни странно, было очевидно, что если бы один из нас испарился, то второй сиюминутно смог бы влиться в беседу.
Переломный момент произошёл тогда, когда наше партизанское молчание заметили взрослые. Мужчины всем табором отправились курить, а тётя Хёджон побежала в гостевой домик, чтобы достать ещё алкоголя. Намджун не курил и потому остался в гостиной, и моё предложение помочь тёте тоже было встречено бойким отказом. Должна признаться, с их стороны всё было сделано грамотно. Никаких своднических настроений не наблюдалось. «Да сидите вы, — вусмерть пьяные, бубнили они в ответ на наши дёргания в их сторону, — мы сейчас придём». Они долго шелестели куртками в прихожей, потом за ними закрылась входная дверь — и больше они не вернулись.
С их уходом дом наводнила тишина. Мы с Намджуном так и сидели за столом друг напротив друга. Схватив виноградину и отправив её в рот, я вдруг рассмеялась.
— Как мы это не предусмотрели? — я оперлась на пол ладонями и уронила голову на плечо, чувствуя долгожданное расслабление. — Мне неловко перед тобой…
— Что именно не предусмотрели? — он тоже облокотился на стол, буквально расплываясь на глазах из собранной зажатой фигуры в типичного себя. Полупьяная ухмылка играла на его лице. — Что будем тут Барби и Кеном?
— Да, — я хотела было съесть ещё виноградину, но обнаружила, что их не осталось, — каждый раз, когда мы с дядей сюда приезжаем, на вопрос «как дела?» я отвечаю «мы с Намджуном то» или «мы с Намджуном это», так что они немного на взводе…
— Опять ты опустошила все виноградные грозди, которые есть на столе? — смешком перебил меня татуировщик.
— Что значит «опять»?
— То, что ты никогда не успокаиваешься, пока последняя гроздь не опустеет, даже если их на столе тьма-тьмущая.
— Виноградины маленькие, их удобно есть — никакого фруктового сока не остаётся на пальцах.
— На столе, если я правильно помню, была целая туча винограда.
— И что?
— Помнишь ту сцену из «Рататуя», когда через живот крысёнка Эмиля выпирали виноградины?..
— Отстань от меня, — я улыбнулась.
Намджун потянулся вперёд, делая вид, что пытается рассмотреть мой живот.
— У тебя сейчас что-то похожее, — с фальшивой задумчивостью заключил он.
Я резко прихлынула к столу опустила на него руки, конечно, прекрасно понимая, что ничего подобного на мультяшные выпирающие животы в форме виноградных гроздей татуировщик рассмотреть не мог.
— Отстань от меня!
— Если ткнуть в живот пальцем, виноградины полетят у тебя изо рта, как из пулемёта?
Я запустила в него наскоро смятым кусочком салфетки. Он раскатисто расхохотался в стол.
— Грязный ход, — заявил он, глядя на меня исподлобья, — ты же знаешь, что я не могу устраивать салфетковые войны в гостях у твоих родственников.
Я с самым надменным видом смяла из кусочка салфетки ещё один шарик и снова запустила в него.
— Поплачь об этом.
Мы встретились глазами и, помолчав с несколько секунд, рассмеялись. Внезапно он схватил тот приземлившийся на столе шарик, что изготовила я, и запустил им в меня. Ахнув, я отыскала этот же шарик и попыталась пульнуть ему прямо в глаз, пока он отчаянно искал по столу вторую мою пулю. Своей цели я не достигла: залп достиг его щеки как раз тогда, когда он нашёл шарик и бросил им в меня. Тот угодил мне в лоб. Мы оба принялись остервенело шарить в поисках упавших около нас пуль, нашли их и одновременно запустили друг в друга. Я снова получила в лоб, а мой шарик залетел ему прямо в рот. Сначала он прокашлялся, потом замешкался, потом нелицеприятно избавился от него с помощью салфетки. Я уже вовсю покатывалась от хохота, свалившись боком на пол. Намджун беззвучно смеялся в себя.
— Опять! — задыхаясь, восклицала я. — Сколько раз я говорила тебе не играть с разинутым ртом?
Опираясь на локоть и тоже согнувшись над полом, он отчаянно всхлипывал смешки. Это продолжалось не меньше минуты.
— Фуф, — пытался отдышаться он и в конце концов тоже обессиленно свалился на пол. Нас разделяли ножки стола.
«Он опять пьян», — тут же подметила я, впрочем, нынешнее его состояние не шло ни в какое сравнение со вчерашней картиной. Разговор давно рассеялся, и на смену ему пришло удивительно лёгкое и невесомое молчание. Даже помехи мыслей, и те трепыхались едва-едва, да всё ни о чём.
— Ты бы хотела измениться, стать кем-то, кем не являешься? — пробормотал вдруг татуировщик, и я сонно на него обернулась. — Если говорить не о профессии, а о тебе, как о человеке. Какой тебе хотелось бы быть?
Я всерьёз задумалась. Как ни странно, панорамы наших с Ким Тэхёном путешествий вдруг показались мне несколько наивными, аляповатыми, как детские карандашные рисунки.
— Наверное… кем-то, кто более твёрдо стоит на ногах, — промычала я, — кем-то, кто спокойно, уверенно идёт по жизни. Кого не швыряет от одного вывода к другому изо дня в день.
— Это обязательно придёт, — хмыкнул Намджун.
Я легла набок, лицом к нему. И спросила:
— А ты?
Он тоже задумчиво помычал.
— Кем-то, кем сам мог бы гордиться, — и, выдержав несколько волнительную паузу, добавил, — и кем родители могли бы гордиться… и, скажем, ты.
— Я тобой уже горжусь.
Он усмехнулся и тоже обернулся на меня.
— Вот почему? Работа у меня не шибко престижнее твоей, амбиций у меня тоже кот наплакал, да и каких-нибудь исключительных качеств не ахти. Что во мне такого?
— Так ты уже являешься тем, кем я хочу стать в будущем, — я беспечно пожала плечом, — ты идешь по жизни уверенно и спокойно, никакие чересчур громоздкие страхи тебя не оплетают, и взгляды у тебя не пляшут из крайности в крайность.
— Но ты с ними не согласна.
— Да, не согласна, но не во всём же. Ребром у нас встаёт в основном этот пресловутый вопрос.
— Какой?
— Ну, этот самый. Я же думаю, что преступники зачастую — израненные души. И потому, чтобы предотвращать новые преступления, их надо как будто бы лечить, а не просто запирать. В этом мы и расходимся.
Намджун задумчиво помычал.
— Что до Ким Джеука? Его ты тоже будешь лечить?
«Ауч». Я тяжело вздохнула и выдала, пожалуй, очень скомкано:
— Есть хорошие люди, которые волей судьбы были вытолкнуты на кривую дорожку. А есть истинные злодеи, избравшие её с самого начала.
Татуировщик мгновенно повеселел.
— Да что ты говоришь! — хохотнул он. — Вот я общество, и как же мне поступать тогда с преступниками? Как мне определять, кто есть кто, скажи на милость? Выбирать тех, кто мне нравится, кто делает мне комплименты и целуется со мной, и объявлять их жертвами, а тех, кто мне несимпатичен, наряжать в злодеи? Хорошо придумала.
Я прикусила язык. Щеки стало припекать. Он был прав — это трещина. Я знала, что это трещина, ещё до того, как заговорила. Что же делать? Что делать? Ведь он-то тоже ошибался — я в это верила.
— Кто будет решать, злодей перед нами или жертва, а? — продолжал измываться Намджун. — А может, чтобы не церемониться, назначим уполномоченное лицо? Хотите узнать, наказывать надо человека или гладить по голове и жалеть — ведите его прямиком к Шин Рюджин. Так, что ли?
И он опять негромко, полупьяно расхохотался. Я яростно скрипнула зубами.
— А может, и Многорукий Дэнни заслуживает излечения, — постановила я понизившимся голосом, — просто я размышляю о нём, как потерпевшая. Его злодеяния ударили по моим близким, оттого он чересчур мне противен, и я не могу судить о нём беспристрастно. Следовательно, каждый заслуживает шанс, каждый!
Вот она, лазейка! Намджун обернулся и смотрел теперь на меня неистовыми глазами.
— Ты безнадёжна, — объявил он, но с каким-то торжеством.
— Общество устроено сложно, и благосклонно оно далеко не к каждому, разумы иных оно калечит и превращает их в своих врагов, а потому они заслуживают помощи в том, чтобы снова стать законопослушными, — гордо заключила я.
— Пострадавшие тоже заслуживают возмездия за причинённые им страдания. Пострадавшие тоже заслуживают защиты от государства, и уж куда больше заслуживают, потому что они, в отличие от некоторых, никому не навредили. Твои хваленые преступники знали, что действуют не по правилам, и они осознанно выбрали действовать не по правилам, они нанесли вред и причинили страдания ни в чем не повинным людям, и потому они заслуживают наказания, — в ответ отрезал он.
Мы яростно уставились друг на друга. Но правда в том, что на нас обоих в ту секунду навалилось расслабленное, ленное состояние, близкое почти к дремоте, и силы пререкаться, кажется, иссякли у обоих.
— Мы не придем к компромиссу, — в конце концов усмехнулся татуировщик.
— Наши точки зрения непримиримы, — кивнула я и, подумав, добавила. — Но в твоих словах есть смысл, и потому я их уважаю. Необязательно быть согласным с чем-то, чтобы это уважать.
— Это достаточно зрело, — хмыкнул Намджун, отворачиваясь к потолку, — ты у меня умненькая, да?
— Смеёшься? Едва ли.
— Я вот не дошёл до такого монашеского спокойствия к сосуществованию с тем, что считаю вопиюще ошибочным. А ты дошла.
— Да где уж я там дошла? Только на словах дошла. А на деле мы с тобой всё время собачимся.
Он как-то скорбно усмехнулся.
— Мне нравится, как мы собачимся.
— Потому что ты постоянно выигрываешь? — поддела я.
Он опять на меня покосился.
— Потому что неважно, сколько раз я выиграю, всё равно ты останешься верна себе. Сколько у нас было этих глупых споров? Даже до всей этой истории, вот сколько? Ты и проигрывала, и соглашалась на словах, и слушала, но по всем фундаментальным вопросам упорно оставалась верной себе. Я заметил: чем старше становишься, тем меньше отличий от себя любимого прощаешь другим. Пугающая штука — старение, прежде всего по этой причине. Всегда есть риск превратиться в закостенелого догматика. Но, Рюджин, твои отличия какие-то такие, что меня тянет скорее о себе задуматься, чем от тебя отвернуться. Я тебе как-то по-детски готов прощать всё что угодно, и сам этот факт делает меня непохожим на самого себя, потому что я прощаю именно мало, преступно мало, почти ничего. Ты мне подарила это удивительное свойство ребёнка в песочнице наплевать на все отличия другого ребёнка, просто потому что с ним весело играть. Я себе таким ребёнком нравлюсь.
— Ничего ты мне не прощаешь. Критикуешь, как и всех, а то и больше, чем всех.
— Прости мне, что критикую.
— Я на тебя не злюсь. Хотя постой, мне понравилось, как ты извиняешься. Значит, всё-таки злюсь. Как там было? Ах, да, издеваешься надо мной, смеёшься, тычешь носом в мои недостатки…
— Если ты про Ким Тэхёна…
— Нет, не про него. Ты в целом так делаешь. Это у тебя наставническое, поучительное… братское.
Он замолчал. На напрягшейся челюсти выступил желвак.
— Как там было, — татуировщик выдохнул и едва слышно пробормотал, — обожание, обожание и ещё раз обожание, да? Как это понимать? Это разве уместно?
— Что? — сдвинула брови я, но не успела толком вдуматься, потому как он вдруг сел и обернулся в сторону веранды.
— Как же здесь душно!
— Мне тоже. Они тут прогревают дом.
— Пошли на улицу? — он обернулся на меня.
— Замёрзнем, — возразила я.
— Пойдём оденемся.
— Не хочется.
— Тогда что?
Моё ленивое мычание длилось целую вечность.
— Не знаю, — я расплылась в улыбке, — ты что-нибудь придумай.
Он сощурился.
— Деловая колбаса.
Я деловито пожала плечами.
— Ты умный, а я глупая. Когда глупые стараются думать, не ахти что получается. Разве это не ты говорил?
На этот раз его брови сдвинулись уже нешуточно. Веселье стёрлось подчистую.
— Когда? — злобно рявкнул он.
— Не помню. Давно.
— На кой чёрт ты всё это запоминаешь? Я шутил!
— Да знаю я, — я тоже приподнялась на локоть, — что ты так заводишься? Меня это и не обидело тогда ни капельки.
Он отвернулся, вздохнул, поглядел на раздвижную дверь и резюмировал:
— Просто посижу на веранде, приоткрыв дверь на улицу. Как станет холодно, закрою.
Веранда у дяди и тёти была застеклённая. На неё можно было попасть только из гостиной и из кухни на первом этаже, поскольку только эти комнаты выходили на ту часть двора, к которой веранда прилегала. Намджун поднялся и направился к раздвижному окну.
— О, я с тобой, — подорвалась я следом.
Ковра на веранде не было, только голый паркет. А ещё здесь было на порядок темнее. Мы уселись и оставили чуть приоткрытыми оба выхода: и тот, что вёл в гостиную, и тот, что вёл во двор. С улицы мгновенно потянуло холодом, и я удовлетворённо вдохнула свежий воздух. Намджун чуть откинулся назад, опираясь на ладони. Мы какое-то время молчали, сидя рядом. С гостиной протянулась полоса света — достаточная, чтобы нам не сидеть совсем в полутьме. Вид открывался на обычно самую живописную часть двора. Лужайка с клумбами, кусты, мощёная площадка и небольшое деревце справа. А дальше — выровненная земля с пожухлой травкой и уходящий в гору чёрный, чёрный лес. Было слышно, как где-то вдали ухала птица.
— При тебе я себя тут чувствую по-другому, — зачем-то сказала я.
— Да? — тут же отозвался Намджун. — Как?
— Не знаю. Всё кажется новым. Я до того ко всему здесь привыкла, что ни на что не обращаю внимания. А теперь я как бы смотрю на всё твоими глазами — и на себя в том числе. При этом я не знаю, что по поводу всего этого думать.
— Это ты так спрашиваешь, нравится ли мне здесь, что ли? Ну да, нравится. Как я вообще могу думать плохое?
— Наверное, да, не можешь, — выдавила я. — Но ты и хорошими впечатлениями не делишься.
— А зачем? — его голос вмиг стал очень напряжённым. — Чтобы ты сделала свою виноватую моську, покосила глазки, и момент испортился? И сегодняшний хороший день мгновенно превратится во вчерашний плохой? Зачем всё это говорить, если это попросту становится напоминанием, что между нами всё кончено?
Я вперилась глазами в блики двора. В чёрную густоту леса.
— Прости.
Он рванулся вперёд и опёрся локтями на свои колени, расставленные в позе лотоса. Закрылся от меня, как раковина.
— Ничего. У нас ещё остаётся завтрашний день, и потому сейчас я не хочу это мусолить. Если ты сомневаешься — не сомневайся: мне нравится твоя компания. Но я не хочу говорить об этом при любом удобном случае и смотреть на твою кислую мину. С моей стороны это было бы недостойно.
«Он слишком гордый, — вдруг дошло до меня, и сердце упало, — он не будет умолять меня не переставать с ним общаться». Вот оно. Вот что это было за странное чувство. Блеклая надежда, очертания которой прежде от меня ускользали. Я надеялась на это. На то, что он попросит меня не бросать его. «Ну и зачем? — меня вдруг разобрала злость на саму себя. — Зачем, если бы я всё равно ему отказала?» Я попыталась назвать себя глупой за эту надежду, но обмануть чувства не получилось. Мне всё-таки было больно, что он не стал этого делать.
— Недавно, когда вспомнила о маме, папе и братике, — вдруг бодро заговорила я, решив, что он прав: надо просто наслаждаться моментом, а не убиваться по последствиям собственного выбора. Врать себе у меня не вышло, но, по крайней мере, изобразить беззаботность внешне я вполне могла. — Подумала, что им бы не понравилась вся эта история с Ким Тэхёном. Но знаешь что? Меня это почему-то даже не покоробило. Зато вот от мысли, что на меня смотрит младший брат, стало жутко не по себе. Странно, правда?
Намджун задумчиво помычал.
— Тебе, по-моему, чересчур нравится идея того, чтобы чинить поломанных людей. Помогать заблудшим и падшим — желательно посредством собственного примера. Ах! — он картинно вздохнул и усмехнулся — с издёвкой, но совсем не грубой. — Если в тебе и есть какое-то тщеславие, то это оно, — тут он поморщился, как будто следующие его слова ему пришлось из себя выдавливать, — но мне это нравится в тебе. Мне кажется, дай тебе возможность, ты бы в самом деле и к Ким Джеуку присмотрелась. Обществу нужны такие, как ты, иначе мы жили бы в очень жестоком, немилосердном мире. И хотя я с тобой не согласен, меня восхищает твоя вера в человечность. Конечно, когда дело касается семьи, ты, наверное, особенно задумываешься, как влияешь на чужие решения. Именно поэтому тебе стыдно в первую очередь перед тем, на кого ты могла повлиять, а не перед теми, кто уже и без тебя был на ногах.
— Да, — пролепетала я, уставившись на дворик с оформленным садом, — наверное, поэтому я и не боюсь тебя оставлять.
— Потому что меня не нужно спасать? — уточнил он.
— Ага. Ты и без меня не пропадёшь.
Воцарилась тишина. В деревьях ухала птица. «Ты всё-таки не смогла смолчать, да?»
— Пропаду, — вдруг выпалил Намджун.
Птица ухнула ещё раз… нет, теперь это было сердце.
Пропаду? Я остекленело глядела на сад. Как быстро всё случилось. Только я расстроилась, что он этого не скажет — и вот он это говорит. Пусть и с моей подсказкой. Но что дальше? Никакого «дальше» быть не могло, разве нет? Всё уже было решено. «Попридержи коней со своим ''дальше'', — остудил меня голос рассудка, — давай-ка сначала с этим пунктом разберёмся… потому что всё гораздо, гораздо проще».
— Нет, не пропадёшь, — тихо хмыкнула я. — Точно знаю. Ты сильный.
На это он решил ответить молчанием, и мы долго ещё просидели в тишине. Я расценила это как согласие. «Вот видишь?» Стало легче и тяжелее одновременно. Ну да, мне хотелось бы быть нужной. Необходимой, как воздух. Если это тщеславие — так и быть, пусть я тщеславна. Мне мало быть случайным человеком, встретившимся на пути и потому ставшим близким — как Ким Намджун однажды сказал. «Что вообще до меня самой? — призадумалась я. — Он бы мог быть моим… спасителем? защитником? спутником?»
Мне вспомнились наши объятия у кафе, и в очередной раз на сердце заскреблась обида. Конечно, ему это было по силам. «Нечестно». Почему-то в ту секунду я забыла подумать, сколько опрометчивых и нерациональных поступков он уже успел из-за меня совершить. Как и всякая только что обнаружившая в себе чувства девушка, я была унижена своей внезапной уязвимостью перед тем, кто не испытывает того же… во всяком случае, в
таком смысле.
— А ты меня понимаешь? — заговорила я спустя время, решив отвлечься от печального, но верного вывода. — Как человек, бывший мне чем-то вроде старшего брата, ты когда-нибудь боялся плохо на меня повлиять?
Татуировщик тихо посмеялся.
— Сколько я пытался с тобой побрататься, и ты отнекивалась.
— Я отнекивалась шутя. Ты точно им был. Да и сейчас…
— Нет, — хлестнул Намджун, — больше нет.
«Что это значит? Что теперь мы друг другу нечто другое? Или что теперь мы друг другу никто?»
— И нет, — он сварливо фыркнул, — ничего такого я не боялся. Меня довольно тяжело разубедить в правильности моих решений, это правда. Это уже как раз моя тщеславная нотка. Мне льстило, что ты мне доверяешь, — странная, топорная пауза, — и что веришь в меня. Было страшно осознавать, что однажды моё мнение, да и я сам для тебя не буду ничего значить. Но я нашёл в себе этот страх только постфактум. Когда уже появился твой дружок, когда ты стала совершенно невменяемой и когда никакие беседы не помогали.
— И хорошо, что так случилось, — не выдержав, буркнула я, — это было слишком неравное положение.
— Я согласен, — вдруг заявил он.
Я удивлённо округлила глаза и даже выпрямилась, разворачиваясь к нему корпусом.
— Да ну?
— Это действительно было неравное положение, — процедил татуировщик.
— Почему ты говоришь так, будто сейчас всё по-другому? — подначила я.
— Потому что так и есть.
— Ха!
Намджун крутанулся в мою сторону так резко, словно я только что его лягнула. «Что, смешно тебе?» — агрессивно плескалось в его глазах.
— Слушай, — я ласково потрепала его по плечу, невесомо посмеиваясь, — это очень приятно слышать, но…
Он стряхнул мою ладонь с плеча, но так и не отпустил её, стиснув в своей ладони. Я покосилась на это действие со стремительно растущим беспокойством. Намджун тем временем выпалил:
— Думаешь, я вру? Думаешь, я тебе польстить решил? Хотел бы я, чтобы было так! — он сильнее сжал мою ладонь. — Вот только это правда. Она теперь гудит у меня в голове каждую ночь, когда убиваться об этом
во всех смыслах слишком поздно, — он вдруг стал каким-то совсем жалобным; складка не то злости, не то скорби пролегла между бровями. — Рюджин, ты влияешь на меня. Мне так нравится мир твоими глазами. Я бы и бровью не повёл в этой оранжерее, не будь тебя со мной — мне бы туда даже идти не захотелось. Ты такой светлый человек. Милый, добрый и приятный. А я — наоборот. Без тебя я бы очерствел, ороговел, ожесточился бы окончательно — до самой тупой крайности, — он произносил слова быстро и настойчиво… с ужасом я почувствовала, как густо краснею. — Мне нравится, что ты такая другая. Ты смягчаешь все мои острые углы, ты освобождаешь меня из клетки моего уродливого мировоззрения. Я искренне благодарен тебе за это. Так что это правда, ясно? Делай с этим что хочешь, но не отнекивайся. Я пропаду, — здесь его голос надломился; кажется, он был в ужасе, что произносит это; он потупился, как будто в растерянности; лицо поморщилось; слова давались ему тяжелее с каждым вздохом, сдавливаясь под тяжестью его… смущения? и утихая — до той громкости, на которой произносятся исключительно самые сокровенные вещи, — ты нужна мне… Прости, что я так плохо это показывал…
— Эй-эй-эй, — мягким волнительным полушёпотом перебила я, — ты всё показывал нормально.
Я собиралась ободрительно улыбнуться, но каждый мускул лица словно парализовало. Кровь приливала к лицу ритмичными раскалёнными волнами. Он смотрел мне в глаза, и собственные его глаза застилала густая поволока. Те признания, что трусливыми искорками мелькали в голове в оранжерее, теперь звучали набатом. «Сильный». «Я так хочу тебя коснуться». «Я НЕ ИМЕЮ ПРАВА». «Я хочу целовать тебя». «Мой». Он всё смотрел на меня, потемневший, разбережённый… и красивый — до головокружения, до пьянящего ум жара, до безумия, до безумия.
— Ты такая красивая, — шепнул он, отражая мои мысли, как если бы мы смотрелись в зеркало.
Это было гораздо лучше, чем мне представлялось. Наверное, потому что я не представляла вообще ничего. Я думала, ничего и нет, раз мне так тяжело представить. Неужели всё-таки было? Это же было оно? «Да… конечно, оно». Я опустила глаза к его губам. Он мгновенно сделал то же самое и как-то рвано выдохнул. Бездумно, не сговариваясь, словно по наитию мы приблизились друг к другу и осторожно коснулись лбами. Я чувствовала жжение его дыхания на своей коже. Всё было слишком туманно, слишком походило на сон, на ту самую невесомую мысль, которую иной раз воспроизвести не так уж и преступно. И потому я, словно в рамках этой самой мысли, сделала это. Совсем слегка, едва-едва, но я распахнула губы, в нечеловеческом бессилии прикрыла веки… и потянулась вперёд.
Сквозняк из открытой двери, холодный пол веранды, собственные озябшие ладони — всё обрушилось в один миг, когда он внезапно от меня отхлынул. Это походило на стук подбородком об асфальт. «Подожди, подожди… давай обсудим…» — пролепетал он, пока я, оглушённая резкой сменой событий, осоловело моргала и пыталась прийти в себя… а придя в себя, осознала, что натворила.
Имя. Ударившее, как смертный приговор.
— Вы всё-таки расстались? — пробормотал Намджун с некоторым недоумением.
«Ким Тэхён».
— Нет.
Наступившую тишину можно было использовать в качестве звуковой пытки. Намджун заметно побледнел. В следующем его вопросе, хотя всё ещё ласковом, было куда меньше надежды:
— Расстанетесь?
У меня потемнело в глазах. «А мы же и правда… неужели мы и правда?..» Гостиная Скворечника, его бледно-жёлтый костюм, его милые робкие глаза, их всегда обеспокоенное любопытство и их шаловливое озорство. «Я не могла предать его!» — оголтелый, неистовый, бешеный стук сердца. И следом же: «Предала… предала…»
— Нет, — выпалила я.
Теперь в лице напротив не осталось следа и от нежности. Да, он всё понял. Он всегда быстро схватывал. Намджун вскочил на ноги, и я зачем-то поторопилась следом… чтобы что? Что ему говорить? «Предала… предала…» — пульсом стучало в голове. Не только Ким Тэхёна — их обоих.
— Нет, — эхом повторил Намджун, обводя невидящими глазами местность у меня над головой и неистово шевеля челюстью.
Он зажмурился и помотал головой, как делал всегда, когда ему было невыносимо.
— Что тогда это было? — выпалил он надрывно.
Я не могла пойти на это предательство дважды… нет, даже трижды. Первым предательством было вообще признание и себе, и ему в этих чувствах. Вторым стало… вот это. Это происшествие. Этот
почти поцелуй. Причём слово «почти» здесь даже не являлось моей заслугой. Третьего раза нельзя было допустить. Ответить правдой на вопрос татуировщика казалось преступлением, кощунственным, жестоким и не заслуживающим прощения.
И потому я сделала ужасную вещь. В зияющей пустоте, в панике, в смятении и срочной надобности что-то предпринять вдруг сверкнуло воспоминание. О том совете, который дала Момо Хираи. «Просто попробовать поцеловать, чтобы всё решилось». Я ухватилась за эту соломинку и начала что-то лепетать. Про тест. Про проверку. Про расставление точек над буквами. Наверняка я дико запиналась и тараторила неразборчиво. В возбуждённой лихорадке, лишившей мир привычных очертаний, я не ведала, что несу. С моих губ всё сыпалась и сыпалась эта невыносимая тарабарщина — и чем мрачнее, чем жёстче становилось столь милое мне лицо напротив, тем активнее я распалялась. Жаль. Следовало заткнуться. Меня просто занесло. Понятия не имею, как он вообще это выслушал.
В конце концов я выпалила даже:
— Видишь, ты отстранился. Значит, всё в порядке, правильно?
Намджун деланно покивал, уставившись в пол. Даже пожал губами — саркастично соглашаясь со мной. Но когда снова поднял глаза, на лице не осталось ничего.
— Просто ради любопытства, — хмыкнул он, — а если бы я
не отстранился?
— Но ты же отстранился, — потупилась я, — мне и казалось, что так будет.
Хотя бы это была правда. Я и надеяться не могла, что мы можем вот так… Что он может вот так…
— Нет, ну а если бы нет? — это он прошипел сквозь зубы, впрочем, едва шевеля губами. — Кому и что ты бы доказала?
То же самое я утверждала японке, когда назвала её совет ужасным.
— Я же как раз стремилась доказать, что ничего нет и не может быть, — собственный глухой шёпот был каким-то потусторонним, — вот и получается, что доказала.
Намджун хрипло посмеялся.
— Правда? Так уж доказала? — не дожидаясь ответа, он добавил. — Знаешь, что в действительности ты доказала? Что ты готова поступиться чьими угодно чувствами, включая чувства своего же бойфренда — лишь бы потешить самолюбие. Тебе же льстила эта мысль, не так ли? Мысль о том, чтобы наконец выиграть.
Мы посмотрели друг на друга. «Конечно, нет!» — чуть не взревела я. Куда делась его хвалёная способность распознавать мою ложь? Но я не могла, не могла, не имела права признаться. «Что ж, я могу хотя бы сказать, что выигрыш тут ни при чём, что я правда хотела доказать… могу же?» — только вот язык не поворачивался. Не было смысла пытаться сделать эту глупую отговорку чуть менее паршивой. У такого бескомпромиссно гадкого поступка не может быть полутонов.
— Рюджин, — пытливо позвал Намджун, потому что я слишком долго молчала.
Я подняла глаза и с удивлением обнаружила, что он уже пожалел о своих словах. Даже несмотря на то, что, кажется, всё ещё верил в них. До чего же он ко мне добрый, в самом деле. Странно, что он вообще всё ещё был здесь. Что не ушёл, оставив меня вариться в своей вине — видит бог, я это очень заслужила. Но и находиться рядом с ним теперь становилось невыносимо.
— Извини меня, — хрипло булькнула я, — если я и играла с чувствами, чьими угодно, то ненамеренно.
Не дожидаясь ответа, не смея даже поднять на него глаза, я бесшумно проскользнула в дом, где направилась прямиком в выделенную мне комнату.
***
Стены давили со всех сторон. У меня трещала голова. Стоило раз, сидя у стены на полу, мысленно уплыть куда-то в сторону, куда-то в далёкую бесформенную невесомость, как на глаза попадались цветы или телефон — и всё возвращалось.
Ранее, только оказавшись в спальне, я тут же схватилась за мобильник. От Тэхёна были ещё сообщения. В прошлый раз я не успела их прочитать, потому что тётя внесла торт. «Мы с Чонгуком и с тобой хотим сделать такое же фото!» — написал он. И прислал три сердца. Должна признать, я неплохо держалась, но теперь, когда увидела его сообщения, я скатилась по двери на пол и отчаянно разрыдалась.
«Но ничего не было!» — шептались сладкие самообманы. Можно было преподнести всё как чистую случайность, — самое главное же, что ничего не было. Технически это правда. А по факту это ложь.
Я хотела его поцеловать. Я даже потянулась, чтобы его поцеловать.
Не я была той, кто так и не позволил этому случиться. Всего этого Ким Тэхёну могло быть достаточно, чтобы разорвать со мной отношения. Он уже заикался о расставании, а тогда ситуация была и вполовину не так плоха. Я долго металась по комнате из угла в угол, в уме складывая гипотетический рассказ так, чтобы он и не был лживыми, и поубавил в весе. Время текло незаметно. Фоном я слышала, как взрослые расходятся спать, и просто продолжала мерить комнату шагами. Дядя, дом, деревня — всё было непреодолимо далёким.
Но в конце концов я всё-таки выдохлась и уселась на полу у одной из стен. Уставший мозг подсовывал случайные картинки, не несущие никакого смысла. Семейство тюленей на белой льдине. Очереди в кинотеатр. Плавающая дюна. Забавные блоки, на несколько спасительных мгновений уносящие от всего, что происходит. Но на глаза неизменно попадался букет. И всё возвращалось. «Интересно, где он сейчас? — была первая мысль о Ким Намджуне, которая посетила мою голову. — Присоединился к остальным или пошёл спать?» Отчего-то теперь было странно осознавать, что между нами всё кончено. Я, наверное, даже не могла отныне справляться у него о Дэнни Многоруком. А все его многозначительные «расскажу позже», они тоже аннулировались? Как странно. Думать о том, хотел ли он всё-таки поцеловать меня в ответ, не было желания.
Я почти сразу написала Тэхёну. Просто спросила, чем он занят. Было невыносимо сидеть здесь, так далеко, и не мочь поговорить с ним. Перевалило за двенадцать ночи, близилось его задание. А я была здесь.
Он ответил далеко не сразу, но ответ был буднично тёплым. «Был в душе. А у тебя как дела?» Это побудило меня вскочить и начать снова нарезать круги по комнате. Сердце отстукивало торопливый ритм, и с каждой секундой становилось всё невыносимее просто находиться здесь и сейчас. Мне вспоминался каждый раз, когда меня тянуло поцеловать татуировщика за последние два дня, и становилось тошно с себя. Что за вздор? Что на меня нашло? Как я вообще так могла? Конечно, на данном этапе я уже не отрицала, что, безусловно, влюблена в него. Скрепя сердце я подтвердила для себя и то, что моё чувство управляет мной гораздо основательнее, чем я полагала. Но даже если так — настолько потерять голову? Только вчера меня что-то насторожило, а сегодня я чуть не падала ниц. Как же так?
«Я уже хочу в город», — написала я Ким Тэхёну. И, вдруг застыв посреди комнаты, поняла, что это правда так. Мне никак нельзя было оставаться здесь ещё на день — это было смерти подобно. «Можно я приеду?» — отправила я следом и тут же бросилась собирать вещи, параллельно открывая приложение такси. Движения у меня выходили какие-то дёрганные. От деревни до города на такси можно было доехать за полтора часа. Конечно, не днём — только ночью. Ткнув на кнопку в приложении, я подождала, пока оно сообразит. Наконец загорелся экран ожидания. Теперь оставалось надеяться, что какой-нибудь из таксистов местного населённого пункта согласится сгонять в Сеул.
«Сейчас?» — тем временем ответил Тэхён. Я так и видела, как его брови взметнулись вверх. «На такси, — пояснила я и во избежание настороженных вопросов добавила, — хочу всё-таки с вами». Предметы валились у меня из рук, пока я запихивала их в сумку.
Ким Тэхён, конечно, протестовал. Но протестовал он недолго. Благо, он заподозрил меня в беспокойстве относительно задания, а не в нелепой почти-измене с татуировщиком. Так что пока что этой темы можно было избежать. Во всяком случае, до утра. «Главное, скорее его увидеть».
У меня всё было просчитано. Записка с извинениями для родственников. Такси, время в пути, деньги на дорогу, высадка в городе. То странное задание, языки пламени, маски мифических существ. Куда лучше было куда-то двигаться, нестись в ночи по трассе, бежать без оглядки — чем сидеть в четырёх стенах и бездействовать, и в терпком удушье мыслей ждать завтрашнего дня. А вместе с тем и ещё больше стыда и последствий, и обжигающего взгляда угольных глаз.
Не учла я только одного. Кто-нибудь в доме вполне мог всё ещё бодрствовать. Пока я карябала нелепую записку с сумбурными извинениями в кухне, приложение уведомило, что водитель всего в десяти минутах езды. Я прикрепила листочек на холодильник и спокойно — пугающе спокойно — направилась в прихожую. В голове было удивительно пусто. Оторви её от тела — и взлетит, как гелиевый шарик. Всё казалось простым и понятным. Такси, дорога, оплата.
— Рюджин?
Я подпрыгнула и даже чуть вскрикнула, хватаясь за сердце. И круто обернулась, перепуганная до полусмерти.
— Куда ты собралась? — дядя с изумлением уставился на мою дорожную сумку и на мой берет, который я уже умудрилась нацепить на голову. Взглянув мне в глаза, он вытянулся в лице и торопливо приблизился. — Господи, что случилось?
— Я уезжаю, — брякнула я, зачем-то оставляя сумку в сторону и стараясь натянуть пальто.
Голова отказывалась соображать. У меня уже был мой примитивный автоматический план, который я повторяла про себя, как скороговорку. Ни подумать об осложнениях, ни даже банально запаниковать из-за их появления уже не хватало сил. Я просто натягивала пальто.
— Что случило… да прекрати ты одеваться! — дядя отбросил мою ладонь от пуговицы. — Ты меня пугаешь, деточка. Ты будто не в себе. Что случилось?
— О, ничего, — отозвалась я светлым голоском, — просто нужно уехать, прости.
Дядя таращился на меня, как на привидение, и где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что он постарел. Он медленно размышлял невесть о чём, пока я ёрзала на месте и нетерпеливо поглядывала на сумку, и вдруг спросил:
— Где Намджун?
Бинго. Я застыла на месте. На глаза попались куртки, обувь, моя сумка, дядина клетчатая рубашка, лестница, пролёт между первым и вторым этажом, где ещё вчера мы с Намджуном притормозили, чтобы отдышаться. От дяди не укрылась моя реакция.
— Что-то случилось? Вы поссорились? — принялся прикидывать он. — Он тебе что-то сказал? Что-то обидное?
Я яростно мотала головой в ответ на каждый вопрос и смахивала неизвестно откуда набежавшие слезинки. «Я запуталась».
— Рюджин, не мучай меня.
— Дядя, — глухо пробормотала я, беспомощно глядя на пролёт, — я ужасный человек.
Он мягко усмехнулся. Потрепал меня по щеке. Шершавая ладонь пахла табаком.
— Я так не считаю, милая.
Я посмотрела на него. И правда постарел. Чёрно-белая, как соль с перцем, щетина. Добрые морщины вокруг глаз. Он до сих пор толком не протрезвел после посиделки. Его лицо медленно поплыло перед глазами из-за пелены слёз, когда я всё-таки почти бесшумно расплакалась.
— Я врала тебе, — тихонечко призналась я тонюсеньким голосом, прижавшись подбородком к груди и зажмурившись; слёзы капали на пол, — я никогда не расставалась с Ким Тэхёном. И никогда не работала в косплейном магазине. Ли Соры не существует, с тобой разговаривала моя знакомая. Я соврала тебе обо всём, — я вжала голову в плечи и прижала к глазам ладонь, сотрясаясь от слёз, — я ужасный человек. Прости меня.
Молчание прерывалось только моими негромкими, но надрывными и именно физически болезненными всхлипываниями. Я не знала, что дальше. Поднять голову и увидеть его? Схватить сумку, влететь в ботинки и убежать? Какое же жалкое зрелище. Однако я всё-таки заставила себя приподнять голову и открыть глаза, хотя бы чтобы взять сумку. Ненароком оглядевшись вокруг и смотря при этом куда угодно, но не на дядю, я вдруг застыла. На пролёте между первым и вторым этажом мрачной статуей возвышалась фигура Ким Намджуна. Его лицо едва проглядывалось из-за падающей на пролёт тени, но он смотрел на нас. Жжёные глаза блестели в полутьме. «У меня что, галлюцинации?»
Ровно в эту секунду на моё плечо опустилась ладонь.
— Рюджин, — мягко произнёс голос сбоку, — я обо всём этом знаю.
«Стоп… что?» Я воззрилась на дядю, как если бы он вспыхнул передо мной из ниоткуда.
— Что?..
— Неужели ты думаешь, что Намджун настолько меня не уважает, чтобы скрыть от меня, что происходит с моей племянницей?
Я оглянулась на силуэт, который заметила ранее в пролёте. Но тот уже спешно направлялся в нашу сторону. Срочно отвернувшись, я вдруг вспомнила о своей спешке. Наклонилась за сумкой, достала телефон. Таксист уже вот-вот должен был быть тут.
— Ты врал? — я ошарашенно поглядела на дядю, вдруг вспомнив все наши немногочисленные встречи и те пытки, что он мне устраивал. — И он врал…
«Он» уже как раз подлетел сбоку со словами:
— Эй, — звучавшими обеспокоенно и отчего-то болезненно. — Давай поговорим.
— Да, я врал, — скорбно улыбнувшись, ответил дядя, — но, справедливости ради, Рюджин, ты тоже врала.
— Я не понимаю, зачем.
— Я решил, тебе будет спокойнее, если ты будешь думать, что всех дурачишь. Подумал, что это убережёт тебя… от
опрометчивых поступков. Когда ты и без того в щепетильном состоянии. Поэтому попросил Намджуна не говорить. Но, должен признаться, я так и надеялся, что ты сама расскажешь.
Я застыла с отвисшей челюстью. Но, стряхнув оцепенение, бросилась лезть ногами в полусапожки. «Бежать, бежать…»
— Рюджин, — татуировщик заслонил фигуру дяди, — не игнорируй меня.
— Нет, нет, — бормотала я, по очереди задирая к себе ноги и застёгивая обувь, — пожалуйста, не надо.
— Ты же не собираешься в самом деле уехать? — из-за спины Намджуна проговорил дядя. — Я не пущу тебя к твоему другу. Во всяком случае, сейчас. Намджун, не потрудишься объяснить, что тут происходит?
— Извините, — буркнул тот, — всё в порядке. Рюджин… у меня было достаточно времени, чтобы извести себя этим…
— Нет, — в страхе хлестнула я, глядя в телефон и делая полуоборот к двери, — пожалуйста. Я поеду домой, а не к своему другу, дядя. Мы обязательно увидимся в городе, когда ты вернёшься, — после я несмело тронула ладонью плечо Намджуна, уведомляя таким образом, что теперь говорю с ним; посмотреть на него я всё ещё не могла, — ещё раз извини, что так вышло, — и, скользнув беглым взглядом по дяде, открыла дверь, — извините оба.
Холодный ветер защипал мокрые щёки, забивался в уши безрассудным свистом и будоражил сознание. Отовсюду лилась густой патокой ночная мгла. За пределами двора, на дороге блестели, как два жёлтых глаза, фары машины. Я едва не вприпрыжку шла на этот свет, как на единственное своё спасение, когда чья-то рука схватила моё запястье и развернула обратно. Где-то очень далеко, по ощущениям, на другом конце света загорелся фонарь.
— Зачем ты так?
Я разочарованно обернулась на ждущий автомобиль, насколько позволяло положение. Жёлтые фары рассекали тьму, спасительные, недостижимые.
— Смотри на меня! — Намджун схватил меня за плечи. — Ты прячешь взгляд с самой нашей встречи. Меня это бесит!
— Зачем ты это делаешь? — мешкая, я всё-таки повернула к нему голову, но вперилась перед собой. — Я и без того натворила дел… и ты рассказал дяде!
— Хочешь сейчас об этом поговорить?
— Я ни о чём не хочу говорить. Я хочу уехать.
— Прости меня. Нечестно скидывать ответственность на одну тебя. Это же я наговорил всякого…
— Ничего не было.
— Не ври.
«Ничего не было», — дребезжало в голове.
— Пожалуйста, отпусти меня.
В случае с ним я всегда знала, когда близится отповедь. Почувствовала её и теперь. И сильнее вжала голову в плечи, тщетно прячась, как от открытого неба, на котором разворачивается гроза.
— Для меня унизительно быть мимолётным порывом, какой-то ошибкой, о которой потом будут сокрушаться и в которой будут раскаиваться! Неважно, насколько я его презираю, насколько плохо мне удаётся сохранять спокойствие в твоём присутствии и насколько на самом деле правильным мне кажется всё, что между нами происходит…
— Нет, это неправильно!
— Правильно, — надавил он, — в неправильное время, при неправильных обстоятельствах, да — и это моя вина, — здесь его голос оборвался до томного полушёпота, — но ты и я — это самое правильное, что могло произойти…
— Нет, — снова перебила я.
— Я счастлив с тобой на такой глубине чувствования, которой за собой и не подозревал…
— Не надо!
Он помолчал, мёртвой хваткой вцепившись в моё плечо.
— Не уходи сейчас, — столько мольбы и грусти, что сердце сжалось.
«Я не имею права».
— Пожалуйста, отпусти меня, — жалобно простонала я.
И тогда, после недолгого молчания он наконец высвободил моё плечо. Он отпустил меня. Отпустил, как если бы мы были высоко над землёй, и под ногами разверзалась чёрная пропасть; отпустил, и я, круто развернувшись, бросилась прочь, но вместе с тем как бы и начала падать, падать вниз, вниз, вниз, в густые кромешные объятия абсолютного ничего; отпустил, и «мы», такие и вправду удивительно правильные в отражении того зеркала — перестали существовать.
Где-то там, во внешнем мире я влетела на заднее сиденье, и там же, невообразимо далеко, хлопнула задняя дверь машины, и там старичок-водитель, глядящий через зеркало заднего вида, улыбчиво поинтересовался, что у меня за дела, и я ему даже как-то ответила. И понеслись едва различимые чернильные панорамы, пока в моей голове неразборчивым гудением вибрировало всё случившееся.
Мне вспомнилось радио. Вспомнилось, как щемящей тоской я сложила приёмник в коробку и убрала на антресоль. Я отказалась от этого человека. Не сразу же, как встретила Ким Тэхёна, будто бы на раз плюнуть — хотя именно так мне думалось в самые первые дни — но всё-таки отказалась. Постепенно: поначалу с неохотой, а под конец так вообще с ярым сопротивлением — словно бы оторвала от сердца. Странно, что отказаться от него вышло куда тяжелее, чем от дяди. До сих пор я была оглушена тем, что нас, нашей дружбы, наших бродящих бок о бок и едва ощутимо касающихся плечами силуэтов больше не будет. Но он был прошлое, правда же? А Ким Тэхён — будущее. Приходится прощаться с прошлым, чтобы можно было идти в будущее. Разве нет?
Я откинулась на спинке кресла, ничего не понимая, но предчувствуя, что всё испортила. «Ничего не было», — сказать уже не получалось. Намджун и здесь подсобил: тут же вприпрыжку следовало его «не ври». Где-то далеко за окном высились горы. Я невыносимо устала.
***
Тэхён стоял у нашего автомобиля, ослепительный в свете фар моего такси. С другой стороны, той, что дальше от дороги, выглядывал и Пак Чимин. Они проследили, как таксист выруливает к Скворечнику, и Тэхён, оторвавшись от Киа, вразвалочку двинулся в нашу сторону. Он был облачён в чёрное. Рабочая одежда. Значит, Ви.
— Благодарю, — он наклонился к водительскому окну, которое водитель успел услужливо для него открыть, — сколько с нас?
— Я уже заплатила, — я распахнула дверь и вышла.
Тэхён разочарованно выпрямился, и мы встали друг напротив друга, пока таксист пятился на своей машинке, чтобы вырулить назад. Тэхён улыбнулся и сделал шаг вперёд. Я неуклюже сделала то же самое. Он робко меня поцеловал. Приторное чувство стыда отравляло кровь. Собственные губы двигались неловко — даже в первый раз я не целовалась так скверно.
— Вы сейчас выезжаете?
— Да. Ты чуть не опоздала.
Мы направились к Чимину.
— Ты с нами не идёшь, — сходу заявил тот.
— Я и не собиралась. Но можно мне подождать вас в машине чуть поодаль?
— Нет.
— Она будет у меня, а не в Хёндае. Высадишь меня рядом, мы уедем.
— Всё равно. Слишком близко.
— Припаркуюсь дальше, — Тэхён закатил глаза, — хочу потом съездить за город, — он улыбнулся мне, — посмотрим на рассвет с возвышенности. По прогнозу наконец должен выдаться ясный день.
— Здорово, — отозвалась я.
Но про себя подумала: «Нет. За город мы не поедем. Это плохое место для разговора». Лучше было рассказать обо всём здесь, среди знакомых улиц, столь путанных и многочисленных, что затеряться в них после чего угодно не составило бы труда. Я слишком хорошо выучила, как могут давить необъятные просторы. От них никуда не деться — ты словно голый. Один на один со всяким несовершенством. Некуда скрыться, не спрятаться в тень, не избежать прямой конфронтации, которая в нашем случае обещала превратиться в нечто масштабное.
Чимин ещё долго думал, буравя отстранённым взглядом каждого из нас. И в конце концов заявил:
— Ладно. Не советую в этот раз выкидывать что-нибудь эдакое, птичка, — его глаза переместились к Тэхёну, — тебя это тоже касается. У меня в печёнках сидит ваше дуо.
— Заканчивай выпендриваться, — вздохнул Тэхён, впрочем, беззлобно, и поплёлся к нашей Киа, — идём уже.
И мы пошли. Вернее, он пошёл, а у меня как-то механически волоклись ноги. У самой машины он развернулся, кажется, даже весёлый.
— Что хочешь говори, а я рад, что ты тут, — заявил он, — лол. Ты была права. Не вовремя эта поездка. Ты в порядке?
Он заметил, что я клюю носом. Каждая клеточка тела словно бы была выжата до последней капли. «Если ещё и разговаривать будем, — подсказал рассудок, пребывавший по ощущениям в густом пьянстве, — точно заметит, что что-то не так. И это перед работой».
— Можно я лягу на заднее сиденье? — промямлила я и в самом деле сонно. — Что-то я прямо стоя отключаюсь.
Он глухо похихикал. Поцеловал меня в лоб. Какой знакомый запах. Древесный — от запястий. Новой одежды — от чёрной водолазки под распахнутой кожаной курткой. Геля для душа — от будто всё ещё отдающей паром кожи. Здесь-и-сейчас.
— Ещё бы ты не устала. Конечно, ложись. Я тебя разбужу, как придёт время.
Я кивнула, открыла дверь машины, бросила на пол дорожную сумку и чуть ли не ползком убралась на заднее сиденье, планируя притворяться спящей до тех пор, пока он не покинет автомобиль. Однако, вопреки ожиданиям, я и вправду уснула — в ту же секунду, как коснулась сиденья щекой, и мне стал сниться сон.
Сон этот был будто бы каким-то горячечным и совсем не приносил облегчения. Кошмары и пожарища, и мельтешащие маски сменялись абсурдной вычурностью, в которую вклинивались надрывные драмы, все друг на друга кричали, и Тэхён там был, он был оскорблён и обижен, он куда-то вдруг выбегал, и я начинала искать его, бежала, бежала, заканчивала тем, что нахожу кого-то другого; Сухёк спрашивал, почему я не приехала на Чусок, и я его обнимала, а оторвавшись, вместо брата обнаруживала перед собой Пак Чимина, который держал дрожащую ладонь на собственном бедре, где у него прятался пистолет, и с округлёнными от ужаса глазами глядел мне за плечо; и я говорила ему «не надо», но за его спиной увидела здание Сонгюнгвана, увитое плющом; я развернулась и спешно убралась прочь, и меня прибило к дядиному кафе, и вдруг оказалось, что я страшно опаздываю на смену; замелькали подносы, улыбки и посетители, но между делом я оборачивалась на дверь с неоновой вывеской и со странным желанием похихикать в шутку закатывала глаза — всё как раньше; я скинула с себя фартук и раздумывала об уроках, покинула кафе и по привычке бездумно поплелась к неоновой вывеске, открыла дверь, и он выхватил меня в лютый морозный холод, в ночь, и наконец целовал, шепча, что я умненькая и что чокнутая — вперемешку; и я отвечала, что люблю его, но губы его были отравлены виной, до того ядрёной и жгучей, что у меня кружилась голова; я касалась своих губ пальцами, а голова всё кружилась, кружилась, кружилась — до тех пор, пока я не разняла слипшиеся и страшно тяжёлые, будто налитые свинцом горяченные веки, и не оказалась лежащей на сиденье машины с собственными пальцами на собственных же губах.
А потом было ничего. Тяжёлое, но такое блаженное ничего — оно продолжалось с какую-нибудь минуту. Оно походило на мягкий омут, который защищал от любых внешних раздражителей. То состояние, когда уже не спишь, но ещё не бодрствуешь. Жаль, но оно закончилось. И постепенно, деталь за деталью, реальность вернулась в мою голову. Первым на ум пришёл тот факт, что автомобиль едет. Вторым стало то, что едет он на большой скорости. В третью же очередь на меня обухом обрушился весь прочий мир. Я медленно приподнялась, приходя в себя как после долгой-долгой комы, и увидела… не иначе как это было продолжение сна.
— Тэхён? — прохрипела я заспанным, но уже вовсю отдающим паникой голосом. — Где мы?
От сонливости не осталось и следа. Дорога вилась, как серая змейка, освещаемая озерком белого света фар, а вокруг со всех сторон нас обступали мрачные ночные горы. Как раз вовремя спереди засветился указатель. У меня потемнело перед глазами. Если указатель не врал, мы приближались к Чонсону.
— Тэхён!.. — воскликнула я в неподдельном, истерическом ужасе, как вдруг перевела глаза на водителя.
Его ладони были разодраны в кровь, волосы всклокочены, пиджак смялся; с пальцев правой руки так и не стянут кастет, а сам он полностью обратился в решительный и маниакальный взгляд на дорогу.
— Мы уезжаем, Рюджин, — купольным голосом, насквозь пропитанным страхом, прогудел он, — там оставаться нельзя.
