Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Барнакл медленно поедал тело. Фрэнк слышал хруст сдавливаемых костей, слышал, как, чмокая, пасть засасывала в себя куски мяса; он слышал клацанье мелких, острых зубов, соскабливающих с суставов свежие сухожилия… Ещë Фрэнк слышал крик. Сперва он пытался уверить себя, что это галлюцинация, однако в ушах действительно раздавались отголоски этого крика — истошного вопля самой жизни, застигнутой на краю полного уничтожения.       «Перестань! — молил Фрэнк. — Не надо!»       Куски плоти, которые барнаклу не удалось сожрать, плюхались в воду, обрызгивая Фрэнка. Упала откусанная по локоть рука. Стопа. Что-то бесформенное — желудок или печень… Вода вперемешку с кровью. Снова что-то упало, и в воздухе повис характерный запашок; видимо, содержимое толстой кишки оказалось барнаклу не по вкусу… Луч фонаря хаотично выхватывал из темноты фрагменты некогда цельного тела, как части детского конструктора.       Крик издалека тянулся к Фрэнку, пытаясь пробить кору, которой оброс его рассудок со времëн «Нова Проспект». Реальность стучалась в его укомплектованный, сжатый, точно алмаз, мирок. И стучала она всё настойчивее и настойчивее.       По какой-то неизвестной причине Фрэнк жаждал жить. Крик Бена пугал его так же, как и пробуждал желание выбраться отсюда. Будто на мгновение он причастился к основам самого существования, того края бытия, где располагался таинственный источник, откуда черпает энергию любая, даже самая примитивная и отвратительная форма жизни, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы внутри Фрэнка зажглось первобытное стремление выжить. Чистая биология. Какая-то часть рассудка на время вырубилась, дав другой части, которая полностью находилась под контролем инстинктов, карт-бланш. Всякий организм цепляется за жизнь. Зачем-то борется ради неё.       А ведь в пещере смерть находилась на столь незначительном расстоянии… И почему выжил именно он? Почему остальные ребята из смены остались погребёнными под кусками каменных пород? Шансов остаться в живых у них было не меньше, чем у Фрэнка. Что это за судьба такая, действия которой абсолютно непостижимы для тех, кто остаётся на этом свете — кто выбирается из мясорубки, выживает в самом пекле…       Теперь ещё и Бен.       Его останки покоились на поверхности воды. Свет фонарика бросал причудливые, будто размазанные, тени на каменистые стены заброшенной шахты. А по теням не скажешь, какие предметы их отбрасывают — селезёнка, печень, или кишки, кусок мяса с оставшейся на ней кожей и лоскутом ткани, кость…       Бен не должен был умереть. Это несправедливо.       Справедливость — всего-навсего символическое понятие, придуманное людьми, а кто сказал, что жизнь подчиняется проявлению человеческого ума… Справедливость — это детская мечта, что каждому воздастся по делам его. И Фрэнк до сих пор слышал крик, который постепенно превращался из крика живого человека в крик мертвеца; этот вопль зародился здесь, в этом мире, но благодаря своей силе он не оборвался, а продолжился в ином, потустороннем, мире, куда Фрэнк пока никак не попадёт.       Впрочем, ждать осталось не долго.       Фонарь рано или поздно погаснет. Из-за воды, холод которой, казалось, сочился из самой преисподней, ибо в аду на самом деле морозно, тело сводили судороги, и Фрэнку становилось всё тяжелее держаться на плаву. Ещё несколько минут — или несколько часов, — и Фрэнк утонет. Сознание начало комбинировать примерные варианты смерти: под водой, исчерпав весь воздух в лёгких, Фрэнк по наитию попытается сделать вдох, и дыхательные пути в тот же миг наполнятся жидкостью; какое-то время инстинкт будет бороться против того банального факта, что человеческое тело не приспособлено для жизни в обеднённой кислородом среде, и Фрэнк станет кашлять, пытаясь выплюнуть воду, которая, тем не менее, будет затоплять лёгкие, пока сознание не отключиться. Что дальше? Одно Фрэнк знал наверняка: смерть от удушья мучительна как никакая другая смерть.       Рано или поздно, насытившись, барнакл опустит язык обратно в воду. Может, стоит попытаться подставить руку? Умереть от того, что тебя сожрут, казалось Фрэнку менее ужасным, чем утопиться.       Почему-то ему вспомнился «Мартин Иден». Это была одна из немногих книжек в школьной программе, которую Фрэнку нравилось читать. Историю про Мартина Идена он знал наизусть, мог воспроизвести в памяти целые сцены из глав. Когда-то. Раньше. До войны. Фрэнку тогда было четырнадцать. И небо над головой было безоблачным. За время оккупации Фрэнк напрочь забыл про Идена. После войны книги в его жизни появились только в Рэйвенхолме, с подачи Григория. Библия, которую Фрэнк абсолютно не понимал, являлась своего рода горьким напоминанием, что чтение давно забылось, книги, как средство передачи знаний от поколения к поколению, утратили свою роль, тем самым нивелировав саму возможность памяти; всё растворится в забытьи, любые воспоминания, всё, что делало человека человеком, развалится; если собственное прошлое станет для человека чужим языком, каким являлась для Фрэнка православная Библия, то можно считать, что человек как вид исчез.       Раньше Фрэнк зачитывался Мартином Иденом. Восхищался тем, как этому человеку удалось превратить себя из неотёсанного рабочего в прекрасного интеллигента, которому хватило смелости не отступить перед последней истиной: жизнь бессмысленна. Все знания человеческого рода происходят из одного-единственного знания — как избежать смерти, как сделать жизнь сносной, как будто бы «вечной». Иден прыгает в воду. Возвращается в ту субстанцию, что даровала саму жизнь. Иден заставляет себя не дышать. Он плывёт дальше в бездну и не позволяет себе сделать ни единого вдоха. Сознательная воля берёт верх над телом. Когда Фрэнк в первый раз прочёл концовку романа, его пробрало до мурашек. Его поразило, как человек может противостоять тому, что кажется совершенно неподвластным обыденному рассудку. Потом, перечитывая, Фрэнк пытался лучше понять именно этот аспект.       Мартин Иден сам решил умереть.       Фрэнк будто пытался оправдаться перед любимым литературным персонажем, но, продолжая развёртывать цепь причин и следствий, понял, что совершил схожий поступок. Как Мартин Иден, он, пусть бессознательно, решил, что жизнь бессмысленна. Есть только привычки, адаптация, «более терпимый образ адской пропасти». Фрэнк убил патрульного. Вот штрих, что рассёк жизнь.       Теперь Фрэнк здесь.       И он всё равно хочет жить. Не зачем-то и не потому что. Однако, если и дыхание на деле обусловлено действиями индивидуальной воли…       Впрочем, у жизни, как у смерти, нет разумных оснований. Человек наделяет эти две стороны мироздания той широтой смысла, которая необходима ему для нормального функционирования. Так цель жизни плавно перетекает в самый вид существования. До войны было примерно также, насколько помнил Фрэнк. Люди работали — и считали, что этим их бытие исчерпывается. На выходных — пиво с друзьями, прогулки с семьёй. А потом снова — неделя из восьмичасовых рабочих дней (или двенадцатичасовых). Наличие альтернатив только захламляет внимание. Намного проще, когда жизнь ютится в границах обозначенных рамок и всё идёт своим чередом.       А ведь в Рэйвенхолме старались создать такую иллюзию. Это не коммуна, как заверял Рональд. Это город грёз. В нём нет ничего настоящего, ведь именно грёзы человек всегда использует как оружие в войне с реальностью.       Как бы то ни было, человеческий разум просто не в силах найти такой довод, который раз и навсегда отринул бы все посягательства небытия на жизнь человека. Легко поверить в то, что в самом существовании нет ничего радостного. Тем не менее не одной радостью жив человек. Счастье — это просто критерий, с каким люди оценивают жизнь, которая может и в дерьмо окунуть. И где же счастье? Проще сгинуть. Смерть куда приятней. Хоть страх перед вечной тьмой сковывает и холодит кровь.       Вдруг наступила тишина.       В подрагивающем свете фонарика появился язык барнакла — серое, покрытое слизью щупальце ушло под воду.       Фрэнк вновь подумал о самоубийстве. Только два варианта: быть съеденным или утопиться. Лучше бы смерть наступила внезапно. Лучше бы его придавило валуном. Фрэнку такой исход показался настоящим чудом: быстрая, практически мимолётная смерть; ведь вряд ли человек ещё остаётся жив, когда на него наваливается каменная груда весом в несколько сотен фунтов. Тут даже не даётся время на осознание. Мгновение — и ты мёртв. Тебя больше ничего не волнует.       Как в тюрьме. Покой — это смерть или сон. Некая область, где тебя не достанет злая, ощетинившаяся действительность.       Смерть — это спасение. Но оно дорого даётся, и что-то во Фрэнке препятствовало тому, чтобы просто так взять и растранжирить всё своё богатство. Жадность — не такое уж и плохое свойство, когда доходит до сделки со смертью. Фрэнк согласился бы на более выгодное предложение, да только ситуация на рынке не располагала к сотрудничеству, не говоря о махинациях.       Фрэнк просто хотел жить, и в этом желании внезапно проступило лицо, о котором он думал в последние месяцы чаще всего. Марийка. Сердце сжалось при мысли, что с ней что-то могло произойти. Она жива? Фрэнку хотелось верить, что судьба всё же не так безжалостна и бессовестна. Хотя, куда ж судьбе до прихотей маленького человеческого чувства. Мир жесток. Уж Фрэнк-то совершенно точно должен был это понять и принять. Иначе смерти Освальда и Бена были напрасны. Мёртвые дают живым урок. И те, кто выжил, невольно становятся учениками смерти.       Фрэнк вытащил фонарик из воды и осветил шахту. Мощности лампы хватало лишь на очень маленькую часть пространства, несмотря на это, Фрэнку удалось разглядеть наверху широкий проход, который, скорее всего, являлся в своём время проходом к лифту. Куда плыть дальше Фрэнк не понимал. А вот выбраться на поверхность было бы неплохо.       Осмотрев стены шахты, Фрэнк понял, что забраться наверх не получится. Проход находился над ним на высоте нескольких футов.       Других вариантов нет.       Фрэнк вытащил из воды огрызок ноги Бена — стопу и перекусанную в колене голень — и подплыл к языку барнакла. Из места укуса по капле стекала кровь. Фрэнк вдруг почувствовал едва уловимое тепло, источаемое куском некогда целого тела. Тела, которое было Беном. Фрэнка чуть не стошнило. На память пришли картины того, как они с Освальдом питались мясом зомби. На пороге смерти все привычные образы стираются. Сама жизнь — это нечто ужасное, как и смерть. На молекулярном уровне смерти, должно быть, вообще нет. Умирает сознание, душа или что-то там ещё. Нечто эфемерное. А вот тело преобразуется, разлагается, гниёт. Органические процессы, как никак.       Единственное, что не гибнет и не рождается, — это свет. Вечный, сияющий. Свет из иных миров. Блестящие корпуса модернизированной секции «Нова Проспект». Пятна белёсого света, скользящие по земле. Фрагментами память выхватывала переживания и смешивала их в причудливой мозаике. И почему Фрэнку вспомнился этот свет? Именно сейчас… Почему Фрэнку вспомнился карцер?..       «Наверное, это всё-таки плохая идея», — подумал Фрэнк и попытался загнать все сомнения в дальний угол сознания. В данный момент рассудок должен быть до самозабвения чист.       Фрэнк примерил в ладони, как удобнее схватиться за голень. Бен был не из худых — сложно использовать кусок его ноги в качестве крепления.       Чувствуя нарастающую слабость, Фрэнк покрепче впился пальцами в толстую икру и в таком положении вытянул руку к языку барнакла, дав ему ухватиться за стопу. В последний момент Фрэнк подумал, что не рассчитал, выдержит ли сустав его вес. Вспомнив, как барнакл тащил их двоих наверх, Фрэнк попытался отмести колебания. Он старался не думать, ибо размышления вели к нерешительности — сейчас необходимо воспринимать действительность как можно отстранённее.       Язык бесшумно обвился вокруг стопы, и барнакл с характерным урчанием начал подтягивать добычу к себе. Когда Фрэнк почувствовал, что тварь поднимает его из воды, он ещё крепче вжал пальцы в икру. Через пару секунд Фрэнк находился уже над водой. Физическое изнеможение, однако, давало о себе знать: ладонь быстро онемела и не могла долго держать на себе вес тела. Фрэнку казалось, что он сам вытягивается обратно вниз, к воде. В другой руке у Фрэнка был фонарик, которым он высвечивал стену шахты, ожидая, когда же стена закончится.       Главное — дотерпеть, пока он не окажется на уровне прохода.       Урчание становилось громче.       Стена сменилась темнеющим зевом коридора. Лихорадочные соображения: как попасть туда… От прохода Фрэнка отделяло не больше четырёх футов, но даже такое расстояние для изнурённого организма казалось непреодолимым. Рука находилась у самой пасти инопланетного паразита.       Фрэнк кое-как раскачался, чувствуя, как давит на него вымокшая до нитки униформа, и отпустил руку. На мгновение он словно бы завис в пустоте. Тьма замкнула его в беспросветном, абсолютном ничто. Наконец Фрэнк понял, что падает. Ноги тянулись вперёд, как бы надеясь наткнуться во мраке на почву. Тело стремилось найти опору, но та уходила всё глубже во тьму, и Фрэнк уже смирился с тем, что его план, с самого начала дерьмовый, провалился. Но в следующую секунду он приземлился на твёрдую поверхность. Стопы коснулись земли, тем временем какая-то сила, наоборот, утягивала тело назад, в шахту; Фрэнка шокировал образ того, что он балансирует сейчас на самом краю шахты, и, совершив усилие, он перевёл вес тела вперёд, упав на каменный пол.       Снова послышались клацанье и урчание, с которыми барнакл поедал плоть.       Фрэнк поискал фонарь. Он лежал у ног. Свет был очень слабым. Вероятно, от удара фонарик стал понемногу выходить из строя. Фрэнка вдруг напугало то, что он вполне вероятно сейчас останется без источника света. Он схватил фонарик и, будто укачивая его, держал на руках, ожидая, что лампа сама собой придёт в норму и даст прежнюю мощность луча. Свет тускнел и нервно мерцал, выхватывая из тьмы дрожащие образы стен, деревянных подпорок и балок; как бы остерегаясь вторгаться во владения сырого и кромешного мрака, свет становился слабее, и пространство плотнее окружало Фрэнка, ложилось на плечи, облегало спину. Вдруг у абстрактной геометрической величины обнаружились признаки чего-то предметного, ощутимого; пространство являлось чем-то, чьё присутствие можно было уловить кожей, осязать, однако это осязание порождало граничащий с паникой страх, что Фрэнк навсегда останется здесь, на краю колодца, где плескаются человеческие останки.       В темноте раздались шорохи.       Послышались голоса.       Мотнув головой, Фрэнк поднялся на ноги. Мокрая одежда тянула вниз. Казалось, тело облачено в некий металлический скафандр, наподобие тех, что носили ныряльщики в давние времена; каждое движение давалось с трудом, заставляя испытывать напряжение в каждой мышце. Фонарь кое-как освещал путь, однако, ничего, кроме неясных очертаний рельсов, по которым когда-то отсюда увозили тележки с углём, и исколотого кирками пола, видно не было.       Голоса продолжали звучать, вторя крику, который не отпускал Фрэнка.       Остановившись, он попытался сосредоточиться. Воцарилась тишина. Воспалённый рассудок тянул из окружающей тьмы то, что Фрэнк давно спрятал в глубокие тайники души, и теперь всё, что некогда было вытеснено, шло к нему из сердцевины мрака: вполголоса, шорохами, шёпотами… Как бы невзначай, ненароком, тихо, аккуратно безумие проникало в разум, подтачивая его из без того пошатнувшиеся опоры. Фрэнк начал слышать приказы надзирателей — издалека, как вопль Бена. Оскорбления, ругательства. Чем была богата тюремная жизнь. Отяжелевшая от воды одежда словно бы сковала, прибила Фрэнка к месту, и ему ничего не оставалось, как в таком, парализованном, состоянии бороться с разрушением собственного сознания.       Тьма не знала пощады.       Прошлое сгрудилось над ним каменным сводом и не желало отпускать.       Освальд, Бен… они ненавидели его. Они проклинали Фрэнка. Мёртвые постоянно точат зуб на живых, ожидая, когда же те переступят границу, чтобы присоединиться к той бесконечной волне мучений и ненависти, которыми исполнена та, обратная сторона жизни, где стужа и вечная пустота.       Как был в тюрьме, так и остался. Ты боишься увидеть реальность такой, какая она есть. Лучше сидеть взаперти, чем встретиться с действительностью лицом к лицу.       На губах почувствовалось дуновение ветра. Слабое. Свежее.       Почудилось?       Фрэнк задержал дыхание. Он хотел услышать. Тончайший, рассеянный звук, на пределе молчания.       По тоннелю гулял сквозняк, вернее, призрак сквозняка — поток воздуха был очень хилым.       Воздух шёл из глубины тоннеля.       Губы вновь ощутили прикосновение отнюдь не ледяного, а освежающего холода. Фрэнк вздрогнул, ощутив прилив сил. Этот ветер — связующая нить между подземельем и поверхностью, заточением и освобождением. Осторожно, стараясь не споткнуться о старые шпалы, Фрэнк шёл вперёд, ловя в пустоте новые дуновения. Через несколько футов сквозняк на некоторое время исчез, и Фрэнк было решил, что воображение само забросило этот крючок в виде воздушного потока, что, впрочем, имело оправдание. Сейчас он был готов поверить даже в экстрасенсорику, в материальность мыслей, в духов и привидений, а рецепторы, возбуждённые выбросом адреналина, фиксировали малейшее изменение во внешней среде, так что Фрэнк обращал внимание на любой, даже самый незначительный признак действия.       Ветер вновь задул — в этот раз куда сильнее, что можно было чётко понять, откуда идёт воздух.       Через несколько минут, следуя против вентиляционного потока (Фрэнк освещал себе дорогу, но поскольку лампа горела слабо, света хватало лишь на то, чтобы видеть землю перед собой на расстоянии шага, сама же видимая область будто бы растворялась в неравном сопряжении свечения и темноты), Фрэнк вышел из тоннеля в некий зал.       Тьма плавно рассеивалась; пространство пошатывалось, растягивалось, меняло конфигурации. Где-то находился ещё один источник света, потому мрак подрагивал, будто готовясь сбросить окончательно свою густую поволоку; но света было недостаточно, чтобы глаза могли свободно ориентироваться во внешнем мире. Фрэнку начали мерещиться какие-то контуры вещей, стоящие то поодаль, то близко к нему; во взгляде возникали некий змееобразные движения, на пороге горячечного бреда. Темнота оживала, плыла, окутывала Фрэнка мутноватой дымкой. Он будто опьянел и почти не понимал, где оказался.       Наконец объективная действительность собралась в примерную, относительно целую и понятную картину. Фрэнк находился в помещении вроде того, в которое до недавнего спускались шахтёры, однако здесь царило запустение.       Свет исходил из глубины зала, рассеянный и туманный, он словно бы парил, напоминая какую-то чудодейственную сказочную субстанцию, которая могла либо принести человеку дар, либо навлечь на на него проклятье.       Фрэнк направился к источнику света.       Ветер выл под каменными сводами.       Тело пронизывал холод.       Источником света являлась лифтовая шахта; наверху, похоже, кто-то врубил питание. Фрэнк понял, что добрался до противоположного входа в шахты, со стороны кладбища и церкви. Этот вход городской совет решил оставить нерабочим, что объясняло, почему тут так пусто. Но откуда взялся свет и кто включил лампы? Тем более, если хотели, то опустили бы сюда прожектор. Жерло лифтовой шахты источало очень слабое, почти неуловимое свечение, которое дразнило Фрэнка. Он и правда начал сомневаться, что свет ему так нужен в кромешной тьме. Если взгляду придётся довольствоваться размытыми мазками походящего на пыль сияния, то лучше умереть сразу, потому что Фрэнк не сможет свыкнуться с недосягаемостью самого света. Разорванность между совершённой тьмой и ослепительным лучом изнуряла его, и Фрэнк хотел поскорее выбраться на поверхность.       Лифта не было.       Никакой платформы, никакого блока и цепей.       Пустая шахта.       Оно и понятно, раз вход оставили неиспользованным, то зачем делать здесь лифт. Или ручную лестницу.       Впрочем, стены шахты были оборудованы деревянным каркасом, который, судя по всему, тянулся до самого верха, где, точно далёкая звезда, горела лампа. Круглое пятнышко света.       Фрэнк уже и забыл, как выбирался из того колодца. Он забыл даже про Бена. Крик исчез. Всё смятение и страх выместило желание любым способом забраться на каркас и вылезти наверх.       Фрэнк посветил на каркас. Местами брусья подгнили, отсырели и, кажется, гнулись под собственным весом. На всякий случай Фрэнк легонько ударил одну деревяшку. Ничего не произошло. Каркас выглядел надёжным. Внезапно Фрэнк остановился. И попытался сказать себе: сейчас я буду лезть по балкам вверх. Абсурдности в этом плане присутствовало не меньше, чем в предыдущем, хотя, справедливости ради, в данный момент барнакл бы не помешал.       Сверху дул ветер.       И больше оттуда ничего не было слышно. Логично, ведь вход располагается в нескольких метрах от кладбища, шуметь там некому. Кроме этого, тишина означала, что бомбардировка окончена.       «Я должен выбраться и найти Марийку» — Фрэнк сконцентрировался на этой мысли. Думая о Марийке, он пытался отогнать страх, который не хуже мокрой и оттого громоздкой униформы сковывал руки и заставлял тело цепенеть.       Всего несколько ярдов высоты. Несколько. Не так уж и страшно. Помимо страха Фрэнка мучила слабость. Он боялся, что сорвётся просто потому, что не выдержит нагрузок. Всё-таки, нельзя целый день проработать в забое и сохранить силы в прежнем тонусе. Тем не менее, ситуация требовала особых мер. И чтобы выжить, надо совершить невозможное.       Фрэнк старался не думать о том, что могло его ждать на поверхности. Смысл существования сгустился здесь, в каменной шахте, это был тот самый предел, за которым, вероятнее всего, Фрэнка встретит только небытие. Никакого мира не было за границами этой шахты. Фрэнк застыл в подобном состоянии, не имея возможности сдвинуться ни в сторону жизни, ни в сторону смерти.       Фонарик в руках погас и больше не включался. Фрэнк выбросил устройство и подошёл к каркасу.       Древесина была холодной и влажной. Пальцы с трудом сгибались и порой соскальзывали.       Понемногу Фрэнк начал лезть наверх.       Преодолев первый ярус, он остановился, подумав, что это, должно быть, паршивая затея. Если свалиться с первого яруса, можно остаться в живых и даже не покалечиться. Со второго — точно будет перелом. С третьего — Фрэнк может и выживет, но будет неподвижно лежать на дне шахты. Начиная с четвёртого яруса падения обеспечивали летальный исход. Что ж, решил Фрэнк, надо преодолеть третий ярус, а дальше не беспокоится, ведь нет ничего хуже смерти. И всё же такие соображения едва отгоняли от рассудка навязчивые образы.       Фрэнк с детства боялся высоты. Он прижался всем телом к каркасу, не смея шевельнуться. А ведь внизу воды нет, падать некуда; впрочем, не сам риск сорваться пугает — боязнь высоты представляет собой нечто эфемерное, текучее, что не имеет единого, узнаваемого облика. Высота манит, в ней присутствует что-то, что совращает разум, заставляет человека отпустить руки и полететь вниз… Необъяснимое, бессознательное влечение, чистое и безупречное, а потому — пугающее.       Забравшись на второй ярус, Фрэнк посмотрел вниз: тьма клубилась у ног, наполняла шахту.       Обратного пути нет.       В груди стало пусто; сердце сжалось, отстукивая удары в прерывистом темпе.       Подняв над собой правую руку, Фрэнк попытался зацепиться за балку; пальцы почувствовали что-то влажное… скорее всего, плесень… или гной… главное, не задумываться о том, что может находиться во мраке, мозг и без этого держался на грани помешательства, а стоит разок замешкаться, как свалишься с каркаса. Упираясь ногами в перекрёстные балки, Фрэнк понемногу поднимался на третий ярус. Внезапно раздался хруст, и ноги повисли в пустоте; одна из перекрёстных балок полетела в шахту, с глухим стуком упав на дно. Фрэнк что есть сил вцепился в брус, стараясь удержать верхнюю половину тела на третьем ярусе, пока ноги пытались упереться в другую диагональную балку, которая, по идее, должна была остаться целой. Силы уходили быстро. В один момент он поймал себя на том, что полетит вслед за балкой; но правая нога наконец упёрлась в брус, и Фрэнк принялся выталкивать себя наверх. От изнеможения сохранять равновесие становилось всё труднее, а темнота вокруг, хоть и рассеиваемая приближающимся источником света, сильнее путала. Тело будто само стремилось потянуть его назад, в шахту.       Мартин Иден тонул, и нет ничего приятного в смерти от удушья, но в смерти от падения с высоты тоже мало хорошего, хотя, если удар получится сильным, то не будет никакой агонии, боли, мучений… А ведь Иден прошёл через это. Он мог бы покончить с собой иначе. Дождаться, пока корабль зайдёт в порт, сойти на сушу, купить лезвие, вспороть вены… Или повеситься. Отравиться. Тем не менее герой романа твёрдо решил закончить свой путь в той же стихии, из которой сама жизнь как биологическая форма и произошла. Вода — колыбель и могила. Иден словно бы родился наоборот. А вот если Фрэнк сорвётся, то в этом не будет ничего грандиозного. Падение — бледная копия той смерти, которую принял Иден.       Преодолев третий ярус, Фрэнк немного успокоился. По крайней мере, начиная отсюда падение было равносильно смерти.       Мысль, может, и утешительная, но не внушающая бесстрашия.       Свет приближался; тьма над головой практически полностью развеялась, открывая вид на верхнюю часть шахты. Ещё два яруса.       Фрэнк прижался к столбу. Дерево было влажным, от него исходил вкрадчивый, острый холодок. Тело изводила дрожь. Требовалась передышка, ведь Фрэнк едва не сорвался.       Из темноты вновь потянулся вопль. Застывший между жизнью и смертью, безумный и надрывный, он кружил вокруг, желая окончательно свести с ума. Фрэнк сильнее прижался к столбу, как если бы это могло защитить его от нападок того, что скрывалось во тьме. Холод усиливал ощущение присутствия кого-то постороннего. Всё время кто-то находился рядом, но Фрэнк не мог понять, что это за фигура: чьи-то тени мерещились на периферии зрения, силуэты передвигались во тьме, вернее, в той прослойке, где мрак переливается со светом… Выходит, Фрэнк давно начал терять рассудок, а теперь и вовсе был готов свихнуться. Потому он мало с кем общался в Рэйвенхолме. Одинокий, потерявший любые контакты с действительностью, Фрэнк предпочёл затворничество новым попыткам наладить общение, открыться людям хотя бы до такой степени, чтобы не позволить разуму сгинуть в бездне безумия… Фрэнк попросту боялся, что причинит людям боль. Впрочем, не совсем так. Фрэнк больше всего боялся за себя. Или боялся себя же.       Но зачем сближаться с другими, если знаешь, что живёшь в иллюзии?       Рэйвенхолм — это город грёз. Он хоть и кажется выросшим из земли и скал, но на деле стены его, улицы, переулки — всё пропитано наивным представлением о том, что мир таков, каким он является в Рэйвенхолме. Декорации прекрасной и проклятой мечты о том, что человек сам решает, как жить. Все старания воссоздать примерный образ довоенной жизни оказались тщетными.       Руины и трупы — что остаётся от глупых фантазий о мирном небе.       И при этом Фрэнк хотел выжить. Осознавая фаталистичность собственного положения, он пытался выбраться наружу. Тут не таилось никакой причины или веры. Жизнь сама по себе примитивна и довольно настойчива. Единицам, таким, как Мартин Иден, удаётся заставить существование уступить воле человеческой мысли. Однако, и Освальд почему-то хотел сбежать из «Нова Проспект», хотя говорил постоянно именно о внутренней свободе. Видно, Фрэнк его не правильно понял. Внутренний — не значит, изолированный, закрытый, замкнутый; напротив, кто замыкается на себе, упускает из вида внутреннее так же успешно, как и внешнее. Человек бежит от мира с такой же прытью, как и от собственной души.       Всем страшно узнать правду.       Тяжело с ней жить.       Рэйвенхолм тоже постарался упрятать свою правду поглубже. Теперь из той пропасти, куда город сослал свою фиктивную ипостась, пытался выбраться Фрэнк.       На последнем ярусе ему показалось, что кто-то тронул его за ногу. Ощущение было столь явственным, что Фрэнк даже услышал, как кто-то лезет вслед за ним. Кто-то шуршал, проводил ладонями по гнилым балкам, тяжело дышал… По спине пробежал холодок. Тьма в шахте внезапно преобразилась: она как бы вспучилась, рождая видения рук, кипящих в слоистых массивах сырой темноты. Руки тянулись к Фрэнку, желая утащить его.       Он услышал голос Бена.       Не крик, а — голос.       Он просил Фрэнка подождать, чтобы они потом вместе вышли на поверхность.       Во мраке блеснули чьи-то глаза.       Не помня себя, Фрэнк как можно быстрее вылез из шахты и, обессиленный, упал навзничь.       Всё прекратилось. Видения, галлюцинации — всё осталось внизу.