Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Два года назад, «Нова Проспект»       Тюремная жрачка и условия жизни в камере скоро дали о себе знать. У Фрэнка началось какое-то расстройство желудка; стали пошатываться зубы. Холод и ежедневные побои также сыграли свою роль в нарушении работы организма: теперь, всякий раз, как Фрэнк мочился, это приносило ему острую, нестерпимую боль, как если бы с мочой из уретры выходила стеклянная крошка. Каждый поход в туалет воспринимался как испытание. Освальд сказал, что задница начинает кровоточить примерно на четвёртый месяц пребывания в «Нова Проспект». Какой-то из ингредиентов той каши, что подают заключённым, плохо влияет на функционирование прямой кишки; с некоторых пор у Фрэнка начало выходить исключительно жидкое дерьмо, не считая того, что сам акт дефекации приносил не самые приятные ощущения, как будто срёшь камнями. К вони, что издавал неисправный унитаз и канализация, Фрэнк уже успел привыкнуть.       Пятый день подряд болел живот, тошнило. Фрэнка несколько раз рвало полупрозрачной желчью. Тело постепенно ломалось. Освальд говорил, что таким образом заключённых подготавливают к главной процедуре. Человека начинают менять задолго до того, как отправят в новую секцию. Начальство «Нова Проспект» должно для начала практически полностью вычистить человеческий организм изнутри, чтобы затем создать из него необходимый продукт. Обновлённый человек Альянса не должен принимать еду привычным способом, не должен переваривать пищу, не должен испражняться, — человек должен перестать быть человеком. Он должен стать идеальным механизмом, в котором принадлежность человеку как биологическому виду — лишь рудимент.       — То есть, я здесь уже четыре месяца нахожусь? — спросил Фрэнк, стараясь подавить боль от рези в желудке. По стенкам органов будто проводили тупым раскалённым лезвием; ощущение эхом отдавалось в кишечнике, отчего казалось, что сфинктер вот-вот непроизвольно разожмётся, и Фрэнк обделается прямо под себя.       — Да, — ответил Освальд. — Ты здесь четыре месяца и девять дней.       — Чёрт возьми, ты считал?       — Это помогает не свихнуться.       — И сколько же ты сидишь в «Нова Проспект»?       — Я нахожусь здесь год, два месяца и четыре дня, — ответил Освальд.       — Год?.. — машинально переспросил Фрэнк. Большой срок для «Нова Проспект». Вроде бы, заключённые не долго остаются в камерах… Максимум, полгода…       — Я не знаю, почему Альянсу предпочтительнее видеть меня до сих пор в камере, — сказал Освальд.       — Как же ты это всё пережил?       — Повезло, — коротко ответил Освальд и лёг спать. Как обычно, сокамерник храпел всю ночь. Фрэнк не сомкнул глаз. Боль была чудовищной.       На следующий день Фрэнка определили в перерабатыватель; в этот раз он должен был таскать бочки с горючим из одного конца цеха в другой. Охрана выдала погрузочной бригаде тележки — по одной на каждого. Тележка, вроде бы, значительно упрощала процесс, но спустя несколько минут Фрэнк понял, что это совсем не так. Ослабевшее тело еле выдерживало подобные нагрузки. Каждая бочка весила около шестидесяти фунтов, и если для здорового мужчины это нормальный вес, то для заключённого, которого уже долгое время держат на диете из синтетической еды, что, к тому же, медленно разъедает желудок и кишечник, подобный вес и подобная деятельность ухудшали положение.       Вспомнив, как он завидовал, стоя у станка, людям, которым дали задание перетаскивать грузы, Фрэнк проклинал себя, тюрьму и весь мир в целом.       А ведь это только начало дня…       Погружая очередную бочку на тележку, Фрэнк случайно задел стоящие рядом в два яруса бочки, и вся конструкция, в том числе та бочка, что была у него в руках, с грохотом обвалились; на некоторых бочках сорвались клапаны, и блестяще-чёрный мазут начал медленно растекаться по кафельному полу цеха. Фрэнк завороженно наблюдал за тем, как лужа топлива постепенно поглощает щербатую поверхность пола, не заметив, как рядом с ним оказался надзиратель. И когда раздался голос надзирателя, Фрэнку он показался знакомым.       — Какого хера!       Удар в бок.       От бессилия Фрэнк опустился на пол. Наверное, достаточно было просто слегка толкнуть его, чтобы он потерял сознание.       — Убирай это, давай!       Фрэнк спросил себя ещё раз, где он мог слышать этот голос.       Вновь — удар.       В животе будто что-то всколыхнулось, напряжение передалось всему телу, и Фрэнк почувствовал, как в заднице стало влажно и холодно: кишечник уже слабо удерживал в себе результаты пищеварения, и сфинктер безропотно выплёвывал наружу завтрак.       Подняв голову, Фрэнк увидел над собой лицо, искажённое злобным и одновременно ликующим оскалом. На надзирателе было надето какое-то устройство, похожее на маску, что носят охранники; нижняя часть лица была практически полностью открыта, тогда как глаза скрывались за жёлтыми окулярами, как у лётчиков времён Первой мировой войны. В униформе этот человек выглядел ещё смешнее, чем в тюремной робе, и отсутствие забавных роговых очков никак не влияло на кардинальное изменение облика. Тот же человек — тот самый, кто напомнил Фрэнку учителя истории.       — Встать, я сказал! Встал, сука! — завопил надзиратель.       Фрэнк разразился хохотом. Обосравшийся, избитый, Фрэнк смеялся, как ненормальный, потому что этот человечек так сильно напоминал карикатурного злодея из детских комиксов, он был так жалок в своих потугах походить на смертоносную угрозу… Фрэнк продолжал смеяться, даже когда надзиратель принялся снова осыпать его ударами, и только после того, как применили электрошок, Фрэнк замолчал. Заряд в несколько сотен вольт заставил его забыть о чем бы то ни было. На несколько мгновений мир погрузился в огонь. Мышцы по всему телу скрутились в тугие жгуты, издавая приступ яркой, нестерпимой боли. Взор заволокло красной пульсирующей массой. И вроде бы ресурсы человеческого тела должны на этом иссякнуть. Фрэнк должен, по-хорошему, уже откинуть копыта, но — надзиратель вырубает электрошок и снова приказывает убрать возникший по вине Фрэнка беспорядок. Проходит ещë несколько секунд, прежде чем организм отойдëт от последствий удара током.       Оцепенение спало. Не в силах пока что подняться, Фрэнк на четвереньках пополз к валяющимся бочкам, пачкая руки и колени в мазуте.       — Ну же, убери это говно!       И правда, подумал Фрэнк. Запах топлива перебьëт запах дерьма, которое он минутами ранее спустил в штаны.       Скользкий и холодный, под стерильно-бледным светом прожекторов мазут блестел, точно отполированный капот машины; в чёрной глади отражался высокий потолок цеха. Заворожённый собственным образом, Фрэнк вдруг подумал, что хорошо было бы поджечь топливо, чтобы спалить к чёртовой матери завод, а с ним — заключённых, охрану, надзирателей. Вдруг само существование стало для Фрэнка самым коварным, злейшим врагом, и он не видел иного способа борьбы с ним, как самосожжение, увеличенное до масштабов вселенной. Так он восстановит справедливость. Наступит давно желаемая смерть. Главное — обратить эту блестящую тьму в пламя. Сжечь, сжечь всё вокруг. Очищающий, благородный огонь, пожирающий космос. Пожирающий и Альянс, и человечество.       — Подними бочки! — сказал надзиратель. — Поставь, как были! Живее, придурок!       Крик прорывался сквозь заводской шум.       Ободки бочек то и дело выскальзывали из покрытых мазутом пальцев. Фрэнк вытирал ладони о куртку, после чего вновь предпринимал попытки поднять бочку. Через несколько минут ему удалось просто поставить опрокинутые ёмкости на дно. Несколько раз ступни проскальзывали по разлитому мазуту, и Фрэнк распластывался, как герой какой-нибудь старинной чёрно-белой комедии. Посчитав, что на этом необходимые действия закончены, он решил было вернуться к тому, чтобы погрузить нужную бочку на тележку, но его остановил надзиратель:       — Куда?! Расставь, как они стояли, урод!       Водрузив оставшиеся бочки вторым ярусом, Фрэнк вернулся к тележке.       Сил тащить поклажу не было. Если Фрэнк остановится хоть на секунду, надзиратели тут же дадут понять, что это решение далеко не самое правильное. Фрэнк пробовал не думать об усталости. Он пытался не думать о том, что у него штаны в говне, а в желудке будто разорвалась бомба. Он старался не думать о том, что медленно превращается в нечто, слабо напоминающее человека. За те четыре месяца в «Нова Проспект» Фрэнк так исхудал, что, как и Освальд, напоминал огородное пугало, на которого напялили старые шмотки на пару размеров больше. Что ему хотелось сейчас — упасть на холодный пол и так помереть. Мгновенно, без этих историй о белом свете в конце или проживании предсмертной агонии. Умереть — как выключить свет. Не чувствуешь мозолей на ладонях. Не чувствуешь боли, не мучаешься от холода. Ты — ничто. И тебя нет. Упоение несуществованием…       Объявили перерыв. Фрэнк остановился на середине пути. Рядом с ним стоял другой заключённый, что вёз груз в противоположную сторону. Не важно, что возить, куда, зачем. Заключённый не должен ни о чём думать, он лишь беспрекословно выполняет приказы начальства. Прикажут вылизать пол — вылижешь. Прикажут лаять — залаешь. Прикажут прикончить сокамерника — рука не дрогнет, прикончишь, как миленький. В последнее время Фрэнк начал терять связь с реальностью. Ему действительно казалось, что он уже готов исполнить всё, что бы ему ни сказали, любое задание, и никакие моральные принципы не станут препятствовать выполнению. Несколько дней назад его вновь отправили рыть могильник для тел, однако если в тот раз они выгружали трупы вортигонтов, то теперь заключённым нужно было освобождать прицеп от человеческих тел. Некоторые из них почти полностью разложились, и руки легко погружались в месиво из гноящихся и смердящих тканей. Когда Фрэнк пытался достать наружу тело, чтобы бросить его в яму, оно развалилось в руках, точно плохо сшитая кукла; наружу повыпадали кишки, внутренние органы… и кровь была не красной, а какой-то чёрной, похожей на… мазут… и она тоже была скользкой и холодной, и глаза у трупов, если они сохранились, были похожи на белые шары, навсегда утратившие живость человеческого взгляда, эти глаза смотрели в никуда. В большинстве случаев глазницы чернели глухой пустотой, и внутри этой пустоты вроде как присутствовал мозг, и Фрэнк видел его, впервые в жизни он увидел настоящие человеческие мозги здесь, в скрипучем прицепе, в куче трупов. На ощупь мозги как губка, которая долго лежала в раковине с грязной водой, такая же неприятная и склизкая. Странно, когда Фрэнк прикоснулся к мозгу, это заставило его вспомнить о доме, о жизни в Висконсине, о том, как он ненавидел мыть посуду после обеда; а всё потому, что мозг на ощупь напоминал мокрую кухонную губку. Фрэнк даже не вспомнил о патрульном, о пробитом черепе и сочащейся из дыры в шлеме крови. А та кровь была красной и густой, тёплой (скорее всего, она была тёплой), и контраст белого шлема и алой субстанции был настолько отчётлив, что поражал своей гармоничностью. Только потом, когда их рассадили обратно по камерам, Фрэнк понял, что он делал сегодня, он понял, что он держал в руках, что он видел. Но ещё больше его поразило то, что это ничуть не взволновало его. Фрэнк остался совершенно равнодушен к тому, что несколько часов назад хоронил человеческие трупы — и то были даже не трупы, а скорее мусорная свалка человеческих останков, кое-как собранных в одну массу. Удивила Фрэнка только одна вещь — насколько лёгкими были тела (по крайней мере те, что не разваливались от одного прикосновения и были более-менее целыми). Мужчины, женщины… половые различия сходили на нет: детородные мужские органы ссохлись и уменьшились так сильно, что почти приросли к телу, что делало их практически не отличимыми от женских гениталий, которые также имели мало общего с нормальными гениталиями. Это были тела, просто тела, как есть просто вещи, обычные отбросы, которые оставляли люди на заднем дворе своего дома или в помойке — тогда, до войны, в мирное время. И эти тела, худые настолько, что кожа буквально облепляла кости, были очень лёгкими. Когда заключённые швыряли трупы в яму, казалось, ветер вот-вот подхватит их и унесёт, как листья клёна. Фрэнк испугался не трупов, а того, как он это воспринял — спокойно, без истерики. С таким же спокойствием Фрэнк мог исполнить всё, что потребовала бы от него охрана тюрьмы.       Он больше не мог стоять на месте. Колени налились металлом и ныли от боли. Дальше выносить подобную муку Фрэнк был не в силах, и мгновение спустя медленно сел на пол. Скоро его окружило трое надзирателей. Уперев взгляд в пол, Фрэнк не видел их лиц — только тёмные армейские ботинки, заляпанные грязью и кровью.       Били его недолго, но старательно. В основном — пинками. Когда сапог попадал в живот или пах, кишечник выдавливал из задницы остатки непереваренного дерьма. Фрэнк кое-как старался закрыть лицо руками и подогнуть к себе колени. От удара по голове из десён вылетело несколько зубов, которые и так до этого шатались. Раздался характерный хруст — сломан нос, но Фрэнк не почувствовал боли.       Появилась охрана и приказала надзирателям поставить Фрэнка на ноги. Увидев, в каком он пребывает состоянии, охранники приказали выдать Фрэнку несколько единиц инопланетного лекарства (которое в тюрьме называли просто «физраствором») — количество лекарства была рассчитано ровно на то, чтобы снизить полученный от наказания урон и повысить выносливость, дабы заключённый не отдал концы до завершения рабочего дня. Физраствор представлял собой болотистого цвета жидкость, заключённую в переносной аппарат, напоминающий электронный тонометр. Как только в организм ввели несколько кубиков этого препарата, Фрэнк почувствовал прилив сил и бодрости. Будто не было этих нескольких минут избиений.       — За работу! — произнёс охранник. Как всегда. Один и тот же приказ.       Охранники — как явление ангелов с небес. Когда надзиратели слишком рьяно подходят к исполнению своих обязанностей, возникают охранники, чьи лица всегда скрыты за масками-респираторами, словно они действительно посланники божьи, которых ничто не связывает с падшим земным миром. Но дело в том, что охрана просто выжидает, выделяя время на должную порцию насилия, которая необходима, чтобы заключённый на уровне первобытных рефлексов усвоил, что ему разрешено делать, а что нет. Охранник — не спаситель, а бухгалтер ада, и он точно знает, кому и сколько надлежит вытерпеть страданий. Заключённого могут избивать сколько угодно, но его никогда не забьют до смерти. Всё просто. Зэки должны не сдохнуть раньше времени. Они не должны чувствовать унижения, угнетения, стеснения своей свободы, ведь если они будут чувствовать это — они будут сопротивляться, пусть внутренне, едва заметно, но в них продолжится протест против тюремных порядков. Заключённых бьют всё равно что гладят: удары прикладов как заботливое прикосновение ладони воспитателя; оскорбления — слова утешения и одобрения. Тюрьма не должна становиться невыносимым местом, как раз наоборот, заключённый должен чувствовать себя здесь, как дома, воспринимая истязания не как таковые, а как благодать и привычный быт.       Действие препарата сохранялось на протяжении всей оставшейся смены, и только в тот момент, когда Фрэнк сдавал униформу, он почувствовал всю вернувшуюся боль. Это были остаточные ощущения, поскольку физраствор всё же не являлся обычным обезболивающим — частью он восстановил повреждённые ткани, что, опять-таки, было только грамотным подходом тюремной охраны: заключённые не должны умереть до того, как их отправят в новую секцию.       Впервые за долгое время Фрэнк почувствовал душевный подъём, который, скорее всего, был связан с введённым препаратом. Боль от сломанного носа стихла, желудок не ныл, а кишечник не скручивался в мучительных спазмах. Даже испачканные дерьмом штаны не отвлекали Фрэнка, а едкий запах мазута перебивал запашок. Сознание было ясным, ничто не раздражало и не рассеивало внимание. Фрэнк вдруг увидел собственную жизнь в перспективе; и не было ничего, что могло бы хоть как-то утешить его душу, однако Фрэнк не испытывал ни толики страха перед подобным исходом — с каким-то невероятным стоическим порывом Фрэнк смотрел на собственное будущее, он словно бы пробудился, и на короткие мгновения блистательной чистоты мысли пытался понять, осмыслить собственное бытие здесь, в стенах тюрьмы, где из людей выдавливают последние остатки той самой человечности.       Когда заключённых вернули в камеры и объявили отбой, Фрэнк, вместо того, чтобы как обычно тут же полезть на койку, встал у решётки, наблюдая безучастным взглядом за охранным пунктом, окна которого светились бледно-жёлтым светом. Охранники стояли, как истуканы, с оружием наготове, в то время как надзиратели прохаживались вдоль камер. Фрэнк увидел скользящий во тьме на нижнем ярусе силуэт надзирателя: он буквально парил в темноте, как привидение, и даже стука ботинок не было слышно.       — Эй, дебил! Отбой! — прорычал проходящий мимо надзиратель и саданул дубинкой по решётке. Раздался звонкий, хлёсткий звук, который быстро рассеялся в гробовой тишине тюремного блока.       Фрэнк отпрянул от решётки.       Лицо надзирателя теряло очертания в потёмках, только глаза влажно блестели. Не задерживаясь, тюремщик пошёл дальше, а Фрэнк подошёл обратно к решётке и взглянул наверх. Высокий свод блока смыкался узким длинным окном, что открывало вид на лишённое звёзд ночное небо, которое напоминало налипшую на стекло ткань.       — Эй, Освальд! — обратился Фрэнк к сокамернику. — Освальд!       Он не надеялся получить ответа — просто посылал сигнал в пустоту, получая удовлетворение лишь от того, что спустя столько времени в нём появилось желание поговорить с кем-нибудь, поделиться мыслями. И пусть это будет обращение в никуда — присутствие самого стремления к общению заставляло верить в лучшее.       Однако Освальд не спал.       — Что тебе, Фрэнк? — произнёс сокамерник.       Фрэнк подошёл к стене и сел на пол, напротив нар.       — А ты не думал… тебе не хотелось бы оказаться среди них?       — Среди кого?       — Среди надзирателей?       — Нет, никогда, — сказал Освальд. — Мне плевать, что ты подумаешь об этом: вру я или нет. Мне ни разу этого не хотелось.       Фрэнк замолчал. Перед глазами возникло лицо того смешного, неряшливого человека, который зубоскалил от преизбытка данного ему кусочка власти; искрящаяся от электротока дубинка в руке, жёлтые окуляры, как бы символизирующие проданную душу за обещание нормальной жизни… Потом Фрэнк вспомнил, как этого человека избили во время того, как они хоронили тела вортигонтов. И вдруг почувствовал глубокую печаль. Это было предательство. Людей больше ничего не связывало друг с другом, кроме неприязни — всё потому, что окружающее зло казалось в прямом смысле непобедимым. И сам Фрэнк вполне был готов согласиться с подобным ходом вещей: можно отказаться от принципов и от морали, только бы добиться более приемлемых условий собственного существования. Своя шкура дороже, каким бы добрым сердцем ты ни был наделён.       — Я понимаю, о чём ты, — сказал Освальд. — Кажется, что там лучше. И весьма вероятно — это так. Но что ещё интереснее — заключённые не идут в надзиратели из необходимости. Это было бы слишком просто для Альянса — подчинить людей. Отнюдь. Эти твари пытаются доказать, что человеческая природа сама по себе ничего не стоит. Что за нашими идеалами стоит примитивное желание власти, которое проявляется во всём, чего бы ни касалась рука человека. Люди становятся надзирателями, потому что им дают такую альтернативу. Их никто не заставляет, понимаешь? Они сами соглашаются на это. Добровольно. Всё обдумав. Они решают, что там лучше, чем здесь.       — Но почему тогда все не идут в надзиратели?       — В этом-то и загвоздка. Не могу говорить за всех. Да и кто я такой, чтобы это делать. Я не сужу никого. Тем более тех, кто стал надзирателем. Наверное, те люди, кто не соглашаются стать частью их системы, являются обратным доказательством проводимой Альянсом стратегии.       — Может, им просто лень? Или они так сильно привыкают к такой жизни, что не могут помыслить даже об этом?       — Вероятно. Легко принять бездействие за бунт, однако в большинстве случаев бездействие — это просто бездействие.       Нет, подумал Фрэнк. Как говорил Гас Зинке, бездействие, возможно, и выдаёт в человеке какую-то аполитичную сущность, но бездействующие составляют основную часть управляемой политиками массы; те, кто бездействуют, на самом деле действуют больше, чем любые активисты. Но, как обычно, у Освальда было своё видение этой проблемы. Наверное, нужно хорошенько всё обдумать, чтобы наконец увидеть за поведением человека не только политически мотивированное действие, но само действие как таковое. Политика — это просто ширма, блестяшка, пустышка. Бездействие — это бездействие.       — Но разве люди не решаются на это из-за того, что хотят жить? — спросил Фрэнк.       — Чего стоит жизнь без идеалов, которые превосходят жизнь? — Освальд вздохнул. — Человек отличается тем, что умеет мечтать. Альянс же пытается искоренить из человека это умение. Он убивает само мечтательство, вот что важно.       Фрэнк не совсем понял, причём здесь Альянс и способность мечтать, однако, почему-то эти слова задели его.       — Никто из тех, кого отправили в новую секцию «Нова Проспект», не возвращался? — спросил Фрэнк.       Освальд угукнул.       — То есть никто не знает, что там?       — А тебе так хочется узнать?       — Просто любопытно.       — Эта тюрьма вытравливает из человека душу, — сказал Освальд. — Она опустошает. Любопытство здесь — слишком человеческое чувство. Впрочем, как и мечта.       То, что «Нова Проспект» делает из заключённых безвольных кукол, Фрэнк и так понимал. Понимал и видел, и на своей шкуре ощущал это воздействие; «оболванивание» являлось не речевым оборотом, а вполне реальной ситуацией, учитывая то, что Альянс творил с телами заключённых ещё до того, как те будут отправлены в новую секцию тюрьмы. Но она, эта новая секция, всё равно возбуждала интерес. Любопытство, должно быть, проистекало из желания не поддаваться окончательно рутине дней. Рассудку необходима была хоть какая-то пища для размышлений, чтобы сопротивляться внешнему миру, что черствел, грубел всё больше, принимал неподвижные формы, напоминая каменную глыбу, в которой оставалось всё меньше тепла. В обычной тюрьме этого тепла и так мало, но в «Нова Проспект» заключённому невозможно сбежать даже в область досужих раздумий и фантазий. Фрэнк попытался вспомнить, видел ли он последние несколько месяцев сны, однако память склеила прошлое в одну серую безликую плоскость, и в ней не было ни одного сновидения.       — Всё, не мешай мне спать, — произнёс Освальд. И почти в ту же секунду захрапел. Фрэнк на секунду подумал, что сокамерник говорил с ним во сне.       Фрэнк заснул быстро. Он даже почти не чувствовал холода. Видимо, привык. Или это сказывалось действие физраствора. Последнее, что посетило сознание Фрэнка перед тем, как отключиться, это соображение, что одними мечтами сыт не будешь. А без мечтаний…       Гудок.       Сливающиеся в один разноголосый хор звонкие удары дубинок о перила и решётки.       Голос из репродуктора: «Пять часов ноль минут! Настало время работы! Пять часов…» Голос везде, в каждом углу, над каждым ухом. Голос из ниоткуда. Голос без тела. Голос мертвеца.       Фрэнк спрыгнул с койки. Освальд, как обычно, уже стоял возле решётки.       Камеры открылись.       Заключённых выстроили на ярусах.       Осматривающий ряды надзиратель внезапно остановился напротив Освальда. Фрэнк смотрел прямо перед собой, не двигаясь, и не видел, что происходит сейчас сбоку от него.       — Ты чего улыбаешься, сволочь? — спросил надзиратель.       Фрэнк мельком взглянул на лицо тюремщика — как и другие лица, это лицо выражало ощущение болезненного счастья.       — Просто… анекдот смешной вспомнил, — ответил Освальд.       — Правда? Расскажешь?       Освальд начал смеяться.       — Как хотите, — сказал он.       — Валяй, — приказал надзиратель.       — «Почему ты плачешь?» — «Слон помер» — «Он был твоим питомцем?» — «Нет, просто мне могилу рыть».       — И правда смешно, — подтвердил надзиратель.       Никто не смеялся, кроме Освальда.       Сделав замах, надзиратель ударил Освальда по голове. Тюремщик наносил удары, пока Освальд не упал на пол, после чего надзиратель продолжил избивать заключённого. Врубив электрошок, тюремщик несколько раз пропустил через Освальда заряд.       Освальд молчал. Всё время, что его били, он не издал ни звука. Когда надзиратель закончил показательную экзекуцию, Освальд кое-как поднялся на ноги. Его лицо всё было в подтёках и синяках, приняв бледно-фиолетовый цвет. Подошедший охранник приказал выдать Освальду дозу физраствора.       Во время завтрака Освальд не ел. Фрэнк не мог понять, почему — из-за травм или это было решение самого Освальда. Надзиратель вполне мог сломать ему челюсть. В принципе, Освальд сам по себе производил впечатление человека, для которого принцип дороже чувства голода, и Фрэнку вновь стало не по себе от этого человека. Только маньяк так сильно верен собственным идеям. Впрочем, впоследствии всегда оказывается, что, за редкими исключениями, маньяки — это обычные убийцы, а их внешнее хладнокровие — маскарад. Освальд тоже мог оказаться на поверку обыкновенным человеком, без этой странной ауры, которую ощущал Фрэнк. Без этого странного взгляда. Времени прошло не мало, однако Фрэнк всё ещё опасался своего сокамерника, при этом Освальд не внушал чувства опасности; подобное ощущение было куда более глубоким, неоднозначным. Если страх перед охраной был продиктован вполне конкретными причинами и походил на обыкновенный, почти примитивный страх перед наказанием, то в случае Освальда страх принимал куда более хитрую, изощрённую форму — так, наверное, примитивные люди боялись чего-то сверхъестественного, что не укладывалось в рамки их понимания. Это не сила, которая может общаться с тобой лишь методом кнута и пряника, она не делала больно, когда ты поступал неправильно, и не поощряла, когда ты делал что-то в соответствии с правилами, отнюдь, это была сила с другим, необъяснимым характером. Мудрая сила. И что там, внутри неё, неизвестно. Непостижимая сила. И всё же — это могло только привидеться Фрэнку. Освальд, наверняка, не такой уж непростой человек. Правда, даже после наказания его лицо, хоть и заплывшее от синяков, не выражало ни капли подавленности и паники. Такое же, как и всегда.       После завтрака их выстроили в следующем помещении. Всё время до этого Фрэнк едва ли обращал внимание на интерьер зала; заключение меняло мировоззрение, оно искажало восприятие, и Фрэнк постепенно уходил дальше внутрь себя, разрываясь между желанием побыстрее очутиться в новой секции «Нова Проспект», забыв совершенно кошмар прошлой жизни и жизни здесь, в стенах старой тюрьмы, и смешанным с тревогой страхом, что все лелеемые Фрэнком мечты могут превратиться в то, что он видел, когда выкапывал могильники: только трупы, разложившиеся куски материи, в которых когда-то теплилась жизнь. Фрэнк боялся не смерти — подлинный ужас на него наводил образ того, как он остаётся жив, даже став мёртвым. Продолжая замыкаться в себе, Фрэнк всё меньше замечал внешний мир, стал глух к тому, что происходило снаружи.       Охранники начали теснить зэков, распределяя тех на рабочие объекты. Фрэнка, Освальда и ещё нескольких заключённых собрали в углу и, когда других людей вывели и помещение опустело, охранники приказали оставшейся группе выстроиться в две шеренги.       Сперва Фрэнк подумал, что их вновь направят копать могилы, однако в этот раз заключённым не выдали курток и не вывели сразу во внутренний двор.       Группу повели через подземный этаж, который раньше, наверное, использовался в качестве склада, но сейчас пустел, не считая нескольких пыльных деревянных ящиков и досок, и Фрэнк с большим интересом осматривал помещение, будто его вывели на прогулку. Заметив, что Фрэнк слишком сильно мотает головой по сторонам, один из конвоиров тычком приклада заставил его смотреть прямо перед собой — в затылок впереди идущего зэка.       Склад мало чем отличался по состоянию от других помещений старой тюрьмы: блеклые, щербатые стены, разбитая плитка, потерявшая цвет краска. В воздухе стоял сырой запах, будто сам подвал давно гниёт, как труп. Виднелись следы плесени.       Понятное дело, что в основном Альянс постарался обустроить новую секцию и перерабатывающий завод. Эта часть «Нова Проспект» использовалась исключительно в качестве своеобразной камеры хранения. До поры до времени тут находились люди, как сельди в банке. Законсервированные. И, как предположил Освальд, законсервированы не только люди, но и их умы, их способность мечтать, фантазировать. Альянс был настолько жесток, что вместо того, чтобы сделать невыносимой саму реальность, он пресекал попытки избежать её лика, укрывшись среди грёз.       Тут не о чем мечтать, сказал себе Фрэнк. Мечты только душат человека.       Хотя, Фрэнк и сам мечтал о том, чтобы всё это прекратилось. Чтобы однажды он уснул — и не пробудился.       Заключённых вывели в помещение с низким потолком и серыми стенами, бетонная поверхность которых была покрыта капельками конденсата. Со стороны выхода тянуло уже знакомым Фрэнку запахом моря, теперь, однако, запах отличался большей насыщенностью, терпкостью, будто побережье совсем рядом, и Фрэнк чуть ли не слышит монотонные перекаты волн, шуршание песка и камня. Казалось, море находится сразу же за порогом.       — Стоять! — скомандовал охранник.       Среди охранников не было ни одного надзирателя. Фрэнк не придал этому значения.       Один из охранников открыл решётку в дальнем углу помещения: за сетчатой переборкой на полу лежали сваленные в кучу куртки.       — Надевайте! — приказал охранник, и заключённые медленным шагом направились к решётке.       Куртки все были изношенными, сальными, с порванными рукавами и карманами; потрёпанная, дырявая ткань вся пропиталась влагой и потому была довольно тяжёлой — когда Фрэнк надел на себя одну из этих курток, он почувствовал себя так, будто только что облачился в рыцарские доспехи.       — Оборудование! — раздался искажённый системой фильтров голос охранника, и заключённых повели в другую часть помещения, где находились разложенные по тележкам различные инструменты, их разнообразие действительно выглядело довольно броским: в кузовах лежали лопаты, гаечные и разводные ключи, гвоздодёры, стамески, зубила и прочее.       Группу разделили по парам; в напарники Фрэнку достался Освальд. Охранники заставили Фрэнка толкать тележку; Освальд вытащил из кузова лопаты и понёс их в руках, шагая рядом с Фрэнком.       Наконец заключённых вывели из помещения во двор тюрьмы, и Фрэнк сперва не поверил тому, что увидел.       Это был участок двора, ведущий к внешнему периметру «Нова Проспект».       Фрэнк чувствовал какое-то особенное, приподнятое настроение духа. Проведённые несколько месяцев взаперти вдруг раскрылись гигантским, безбрежным пространством, что открывалось за пределами массивных ворот «Нова Проспект». Наблюдатели на вышках внимательно следили за передвижением конвоя. На одном из зданий Фрэнк заметил огромную надпись NOVA PROSPECT, пережиток давних времён. Здания, будто древние монументы, хранили в себе непостижимое очарование; тёмные, пыльные окна, как глаза слепого, хоть и были обращены во внешний мир, но ничего уже не могли видеть, как и сам мир не мог постучаться и пробраться внутрь этих окон. Небо было серым и не таким мрачным, каким оно было, когда Фрэнк копал могильник; даже тогда, когда ему пришлось хоронить человеческие тела, шёл дождь, и небеса были тёмными и хмурыми. Сейчас же солнечные лучи словно бы подогревали облачную завесу, разбавляя её бледным желтоватым сиянием; сквозь тучи даже прорезались потоки света. Холод, правда, был таким же пронзительным и неумолимым; влажный, колючий воздух резал лёгкие и тёр кожу, будто наждачка. Фрэнку еле удавалось унять дрожь. И всё-таки впечатления от открывшегося вида перебивали чувства изнеможения и боли.       Группу вывели за пределы внутреннего двора и повели через равнину. Каменистый, покрытый слоем жухлой, потерявшей цвет травы, грунт вкупе с небом цвета меди производил ощущение заброшенного, покинутого богом места; до самого горизонта тянулся этот однообразный пейзаж, и даже такой он воодушевлял Фрэнка, очаровывал. На мгновение Фрэнк обернулся и увидел тонкую серебристую прослойку, на которой оканчивалась суша. Море. Оно издавало далёкий, вкрадчивый шёпот, напоминая древнее, мудрое существо, которое многое повидало на своём веку, и вторжение инопланетных сил совершенно точно не могло внести разлад в её установленный вечностью ритм; вдох-выдох, одна волна сменяется другой, и вода неровными, но методичными движениями ласкает почву. Последние остатки гармонии в увядающем мире. Эхо сердцебиения.       Справа находился комплекс самой тюрьмы. И без Альянса «Нова Проспект» являлась крупным сооружением, а с новыми хозяевами бывшее концентрационное учреждение превратилось в гигантский центр по переработке ресурсов и «складированию» человеческого резерва. Вновь Фрэнку пришли на ум слухи о тех залах, где в саркофагах хранят людей, погружённых в анабиоз. Состоящий из нескольких зданий, одинаковых по высоте и форме, тюремный комплекс вписывался в окружающий вид довольно органично и точно, что, впрочем, было обусловлено лишь тем, что сам по себе комплекс едва ли обладал какими-нибудь отличительными признаками, которые явно бы выделяли его из общего фона; бирюзовые металлические пластины, из которых были собраны новые сооружения, мягко отражали скупой солнечный свет, идеально сочетаясь с апокалиптическим видом пустошей. «Нова Проспект» — это тюрьма, она всегда была тюрьмой, на отшибе, на краю человеческого мира, на берегу ледяного моря, которое не переплывёшь, даже если стремление к свободе вовсю пылает в твоём сердце — ты только пополнишь число утопленников, которым пришла в голову гениальная идея сбежать из заключения, переплыв необозримый водный массив. Архитектура Альянса с её идеальным соответствием геометрическим нормам не просто подавляла старые здания тюрьмы, а как бы меняла их, делая подобными себе, хотя, если присмотреться, становилось понятным, что ребристые колонны стен заграждения, будто клыки гигантской пасти, словно откусывают части «Нова Проспект», переваривая их, превращая в очередное дополнение к царству абсолютной унификации, торжества самой усреднённости, скуки совершенных и точных геометрических форм. Фрэнк не мог не заметить здесь связь с тем, как действовал в политике его отец: издалека те или иные решения чиновников могут казаться правильными и уместными, даже гуманными, но стоит углубиться в истинное положение дел, как становится видно, какой ценой достаётся общее благополучие. И так, руками каторжников и зэков, строится идеальное государство; так Альянс возводит собственное могущество — на системе тюрем и стратегии запугивания.       От одного из зданий тюрьмы дальше в пустыри тянулись в ряд несколько гигантских труб. Судя по всему, по ним на завод поступают добытые ресурсы. Трубы исчезали где-то вдалеке и, видимо, оканчивались неким подобием колодца, уходящим глубоко вниз, в самые недра почвы, откуда Альянс выкачивает необходимое сырьё. Планета превращается в лакомый кусок. Превосходство Альянса над человечеством заключалось не только в военной мощи, вернее, не столько в ней, сколько в способность достать себе ресурсы откуда угодно. Доказательство истинного могущества цивилизации таится в том, в силах ли эта цивилизация добыть себе необходимое количество энергии и ресурсов, может ли она перерабатывать сырьё, превращая природу в источник собственных сил. Каждое государство, по сути, это желудок, и чем лучше ему удаётся переваривать пищу, тем дольше оно будет жить и здравствовать. Альянс, судя по всему, мог достать себе ресурсы практически из любого вида сырья, будь то солнечный свет, воздух, почва, вода. Всё мироздание для него являлось раскрытым сундуком, откуда, как из закромов, Альянс вынимал нужные элементы и перерабатывал их.       Также Альянс стремился переработать и самого человека. И каждый заключённый, хоть и подсознательно, ощущал это на себе.       Вдоль всего побережья были установлены ЛЭП. Скорее всего, «Нова Проспект» ещё и являлась источником электроэнергии, которая подавалась по этим ЛЭП в Сити-17. Высокие столбы только подчёркивали безмятежность и пустынность данного пейзажа, напоминая брошенные среди веков монументы, стражей, охраняющих покой самой пустоты. Ничего из увиденного не могло натолкнуть даже на крохотную мысль, что здесь может находиться человек, что здесь вообще можно ощутить тепло человеческого присутствия. Только холод, каменистая почва и небеса, застывшие в одном-единственном цветовом спектре. Весь мир замер. И, вероятно, конец света уже произошёл — и так он выглядел на самом деле.       Заключённых остановили, когда очертания тюрьмы уже начали теряться вдалеке.       Освальд молчал, ожидая дальнейших действий.       Охранники принялись разделять заключённых, и Фрэнка с Освальдом повели направо. Они продолжали идти под присмотром двоих конвоиров, пока не достигли того, чего Фрэнк до сего момента никогда не видел: в ряд стояло пять устройств, установленных в почву и разделённых друг от друга расстоянием примерно в пятьдесят футов. Устройства были похожи на сваи, которыми пользуются нефтяники для бурения скважин.       — Нужно исправить неполадки и установить новые устройства заграждения, — сообщил один из конвоиров. Голос как у робота.       Ничего не ответив, Освальд направился к ближайшему «устройству заграждения».       Фрэнк, как вкопанный, стоял на месте, не представляя, что делать дальше.       — Шевелись! — рыкнул охранник, и Фрэнк подвёз тележку к Освальду, который уже начал осматривать устройство.       — Освальд, что это?       — Эти штуки стоят по всему периметру тюрьмы. Они отпугивают муравьиных львов.       Фрэнк слышал об этих тварях. Обитают в пустырях близ побережья. Они, как и другие представители фауны Зена, сделали жизнь вне карантинных зон практически невозможной. Фрэнк только слышал, но никогда не видел муравьиных львов. Впрочем, мало встречалось людей, которые могли бы рассказать о том, как они повстречали этих монстров, поскольку львы являлись прожорливыми, живучими и опасными ублюдками для человека — пусть даже вооружённого. Понятно, почему начальство «Нова Проспект» так пеклось о безопасности сооружения.       — Гидранты создают вибрацию, которая заставляет муравьиных львов держать дистанцию и не приближаться к обозначенной территории, — пояснил Освальд. — Типа локального землетрясения. Муравьиные львы очень чувствительны к колебаниям.       — Откуда ты всё это знаешь? — спросил Фрэнк.       — Я уже целый год сижу в тюрьме, — сказал Освальд. — Мне много чего известно. Альянс, чтобы не тратить людей, отправляет сюда заключённых в периоды, когда активность муравьиных львов минимальна. Но бывали случаи, когда людей тут сжирали или утаскивали.       Фрэнк кивнул.       Странно, что Альянс доверял сложную техническую работу зэкам, однако, как Фрэнк увидел впоследствии, ничего сложного в ней не было; конструкция устройств, или гидрантов, как называл их Освальд, была достаточно примитивной, и не было необходимости в наличии высшего технического образования, чтобы понять принцип их работы. Найти неполадки также было достаточно легко. Простая система, в которой задействовано минимальное количество возможных элементов.       На влажном и холодном воздухе куртки, естественно, не просохли и тяжестью своей давили на плечи Фрэнка, сковывая движения. Ветер высушивал кожу на руках и лице, и скоро Фрэнк почувствовал, как ладони начинает покалывать от холода; пальцы еле сгибались.       Работа на периметре мало чем отличалась от работы на заводе или выкапывания могильников — такая же бесполезная и бестолковая, работа, которую можно было доверить автоматике. Копать, кстати, тоже пришлось. Когда Фрэнк с Освальдом закончили чинить старые гидранты, бронетранспортёр подвёз к ним новое устройство, которое лежало сзади в прицепе. Заметив прицеп, Фрэнк по старой памяти подумал, что там лежат трупы; другой, колкий и въедливый холодок пробежался по коже, внутри стало пусто. В прицепе, конечно же, не было никаких трупов — там лежало новое устройство. Весил гидрант не мало, и, разумеется, разгружать и монтировать его было поручено только Фрэнку и Освальду; отдельных усилий стоило просто вытащить эту громадину, после чего, сражаясь с усталостью, заключённые поволокли металлическую махину к месту предполагаемого монтажа.       Фрэнк заметил, что поблизости не было охранников. То есть конвоиры присутствовали, но это присутствие не было таким навязчивым, как в тюрьме. Ко всему прочему, здесь не было ни одного надзирателя — только обращённые солдаты. Посмотрев на простирающийся вдаль пустырь, Фрэнк подумал, что ситуация для побега настолько подходящая, что лучше не сыщешь. И всё же он не помышлял о том, чтобы сбежать. Тело изнывало от усталости и боли, по-прежнему желудок и кишечник скручивало в спазмах, а пустые дырки в дёснах с оставшимися в них обломками зубов кровоточили, так что Фрэнк весь день чувствовал солоноватый вкус во рту, попеременно сплёвывая сгустки красноватой слюны. Самой же слюны осталось очень мало, и Фрэнк со временем начал сплёвывать загустевшие комочки крови.       А свобода была близко. Она разве что не хлопала заключённых по плечу.       Достав из тележки кирки — все до единого инструменты были ржавыми, а деревянные черенки практически полностью сгнили, — Освальд и Фрэнк начали долбить каменные наросты для установки штативов. Уже наступил вечер, темнело, и перед глазами плыло, как в замыленном изображении. Холод крепчал, и куртка теперь становилась не просто тяжёлой, она словно твердела, делая Фрэнка совсем неповоротливым. Выбивая новые куски каменистого грунта, Фрэнк старался двигаться так, чтобы не дать ткани совсем заиндеветь.       Выкопав яму, заключённые начали устанавливать гидрант. От изнеможения и последствий утреннего наказания, в тот момент, как свая была поставлена в вертикальное положение и её необходимо было прикрепить к штативу, Освальд внезапно осел на землю, будто кто-то выключил его, и свая начала крениться вбок. По наитию Фрэнк подскочил к Освальду и рывком оттащил его в сторону, когда свая начала падать. Ломая штативы, длинная металлическая палка с грохотом рухнула наземь — ровно на то место, где секундой ранее находился Освальд. Только сейчас до Фрэнка дошло, что он сделал. В те мгновения, когда свая наваливалась на ослабевшего до состояния обморока Освальда, он совсем не собирался выручать сокамерника. Однако что-то зажглось в нём. Нечто своевольное и требовательное. Фрэнк спас Освальда от смерти, потому что это показалось ему правильным. Тем не менее, сейчас по их душу направлялось несколько охранников, их красные окуляры, точно глаза загадочных ночных зверей, тускло светились в ледяной тьме, а тишину оглашал топот армейских ботинок.       — Молчи, — сказал Фрэнк. Он не мог подавить дрожи в голосе. Как ни как, сейчас ему страшно. И одновременно с этим как-то спокойно.       Включив фонари, охранники направили на заключённых оружие и начали осматривать место поломки; треножный штатив, точно корни векового дерева, опрокинутые, торчали из прорубленной ямы, под сваей лежало несколько передавленных частей, которые нужно было установить на гидранте после того, как будет зафиксирована сама свая.       Охранники приказали заключённым встать на ноги. Освальд с трудом поднялся. Фрэнк придерживал его, чувствуя под курткой сокамерника дрожь. Освальда лихорадило.       — Нужны новые части! — скомандовал охранник; ему что-то ответили по рации. Услышав трескучий, перебиваемый мелкими помехами в эфире голос, Фрэнка бросило в пот: он будто бы оказался там же, во дворе, в окружении десятков взглядов, и в руке у него был булыжник с пятнами крови, на земле лежал труп ГО-шника с пробитой головой. Паника. Микки кричит. Ведь он и заварил эту кашу. Микки уже в аду, и там, вероятно, намного лучше, чем здесь. Чёрт тебя дери, Микки. Джек, наверное, тоже мёртв. Фрэнк вдруг подумал, что его почти не волновала судьба Джека. Он исчез. Была облава, и Джек будто бы испарился. Не удивительно, что Фрэнк не заметил этого — они были напуганы и действовали под властью страха.       Охранник направил свет фонарика прямо на лица заключённых, и Фрэнк ослеп на те несколько секунд, что жёг глаза невыносимо яркий луч белого света.       — Вы будете наказаны, — прозвучал голос в ночи. Неживой и механический, будто сыгранный на синтезаторе.       Фрэнк решил сделать то, что, наверное, мог сделать разве что сумасшедший.       — Это из-за меня упала свая, — сказал Фрэнк.       Не нужно быть гением, чтобы догадаться — нет смысла выгораживать другого перед лицом того, кто давно уже забыл, что такое человеческие эмоции. Но почему-то Фрэнк хотел помочь Освальду, помочь хоть чем-нибудь, пусть вместе с ним Фрэнк представлял собой слабое подобие самостоятельного человека. Никакой свободы, полумёртвое тело и практически убитая душа.       — Накажите меня! — закричал Фрэнк. — Эй, ты, придурок! Ты слышал, что я сказал? Нахер тебя, сука! Нахер тебя и всё это дерьмо!       Вновь глаза осветил ослепительный луч. Охранник молчал.       Подъехал броневик с новыми частями для устройства заграждения.       — Исправляйте! — приказал охранник.       На этот раз заключённые устанавливали гидрант под тщательным надзором двоих охранников. Освальд еле справлялся. Фрэнк едва мог видеть в темноте его лицо, но слышал, как тяжело дышит сокамерник. Заметив, что большую часть работы выполняет Фрэнк, в то время как Освальд всё чаще отвлекается, чтобы поднабраться сил, которые и так были на исходе, охранник начал бить Освальда, дабы тот не отлынивал.       — Не трогай его! — закричал Фрэнк.       И почему я сделал это, спрашивал он себя потом.       Фрэнк подбежал к охраннику, что избивал Освальда, и попытался ударить его. Исхудавший заключённый мог нанести мало вреда полностью экипированному и подготовленному солдату, и Фрэнка быстро повалили на землю. На мгновение Фрэнк увидел широкий ночной небосвод: чистая, бездонная тьма, тьма без звёзд, без сновидений, тьма самого забытья.       Охранники не избивали заключённых, как это делали надзиратели. Фрэнк услышал приказ:       — В карцер!       После этого Фрэнка подхватили и скрутили, что нельзя было даже пошевелить головой.       — Здесь всё! — услышал Фрэнк за спиной.       Его куда-то повели, и всё, что мог видеть Фрэнк, это земля, которая быстро уходила из-под ног. Охранники держали его тело будто в тисках; даже в этих движениях не было ни единого выражения человеческой воли, какая чувствовалась в действиях надзирателей. Последние были пропитаны нездоровым удовлетворением, желанием причинять боль, наслаждением от власти. Но сейчас — руки как механические приводы цепко удержали Фрэнка, и не было никакой ругани и злости. Фрэнк вспомнил того смешного человека. А ведь он и правда был забавен. Даже с дубинкой в руках. Даже с наделённой властью.       Фрэнка швырнули в кузов броневика и закрыли люк.       Стало тихо и темно. Фрэнк только чувствовал ледяную и твёрдую поверхность пластин, которыми был окован грузовой отсек бронемашины.       Спустя какое-то время заревел двигатель, и броневик начал движение. Машину трясло на ухабах, и Фрэнк то и дело ударялся о стенки кузова; последний удар пришёлся прямо по затылку, и волна боли охватила собой весь череп — от макушки до основания; в глазах зажёгся огонь, который распался на тысячи цветных разводов.       Броневик остановился.       Люк открыли, и Фрэнка выволокли наружу, бросив наземь, как мусорный мешок.       Над головой вместо неба — низкий серый потолок с висящими на проводах лампочками накаливания; светили они очень тускло, так что большая часть пространства рассеивалась во влажных и промозглых потёмках. Со стороны раздавались крики и просьбы прекратить. У Фрэнка ёкнуло сердце. В этот момент ему стало по-настоящему страшно. Сил подняться не было, голова ещё болела после того удара о стенку кузова. Над Фрэнком появились трое надзирателей. Догадываясь, что сейчас произойдёт, Фрэнк попытался свернуться калачиком, но тут же на него обрушились удары; Фрэнка молотили так, будто пытались превратить его тело в фарш. Никогда ещё в «Нова Проспект» его не избивали так сильно, с таким упорством и старанием. Звуки ударов раздавались с такой частотой, что поглотили собой иные шумы, а мир превратился в шторм из болевых ощущений, которые с каждый разом только повышали собственную интенсивность. Мир погрузился в пламя, когда надзиратели врубили электрошок, и каждый удар заставлял Фрэнка испытывать такую боль, что единственное возможное спасение он видел только в смерти; спустя ещё несколько таких ударов Фрэнк не мог думать даже о смерти. Он вообще ни о чём думал. Он не боялся и не страдал. Он являлся самой болью, самим мучением, страданием.       Экзекуция закончилась с приказом охранника.       Фрэнк не мог открыть глаза, потому что они заплыли синяками, и только слабое и мутное сияние света от лампочек проникало сквозь кожу, достигая роговицы.       Фрэнк слышал звуки ударов: бум! бум! бум! Словно стучат по матрацу или пиньяте. Ещё слышались крики, но с каждым новым ударом кричали всё реже, пока не оставалось ничего, кроме этих глухих и резких стуков.       — Надеть рубашку! — раздался приказ.       С Фрэнка стянули куртку, чего он, в принципе, не почувствовал, после этого с него сняли рубашку, оставив его валяться с голой спиной на холодном полу. Подняв его, охранники надели на Фрэнка смирительную рубашку. Все эти действия Фрэнк воспринимал будто сквозь сон, ощущения были слабыми, практически не продираясь сквозь слой избитых, изувеченных рецепторов. Когда рубашка была надета, Фрэнка положили лицом в пол и начали завязывать рубашку; в какой-то момент чья-то нога упёрлась Фрэнку в спину и сильно нажала на неё, тем самым охранник стягивал узлы так сильно, что руки и торс Фрэнка полностью утратили подвижность. Рубашка полностью сковала Фрэнка, однако он всё ещё не чувствовал каких-то неудобств. Он до сих находился на границе с забытьем.       — В карцер! — прозвучала команда, и Фрэнка закинули во тьму. После этого хлопнула дверь, и всё погрузилось в утробную тишину.       Фрэнк пока слабо сознавал, что именно произошло. Надзиратели выбили из него всю душу и, похоже, весь рассудок. И Фрэнк начал наслаждаться — тем, что всё закончилось, что стало тихо, как на дне морском…       Тихо и темно — точно в утробе.       Однако тьма и тишина были единственными чертами, что напоминали о блаженном покое эмбрионального существования, на которое карцер никак не мог полностью походить.