Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Фрэнка разбудил звуковой сигнал, который раздавался по всему городу.       Четыре утра. И за окном до сих пор потёмки.       А сон был сладок. Фрэнку ничего не снилось, но этот час, что он смог отдаться забвению, был бесконечно приятен.       Разумеется, Фрэнк чувствовал себя вымотанным и уставшим из-за неспокойной ночи, однако он дал слово, что явится в шахты. Нельзя подвести Бена.       Бен Тэйлор являлся единственным человеком в городе, к которому Фрэнк испытывал особую привязанность — как к старшему товарищу или старшему брату, чувствуя себя его вечным должником. Доктор вытащил Фрэнка с того света, а Бен вытащил Фрэнка из бесконечной хандры и душевного упадка. Именно он устроил Фрэнка на работу в шахты, оберегал его. Благодаря Бену Фрэнк запомнился в Рэйвенхолме как беглец из Сити-17, и никто не знал о его тюремном прошлом.       Первые несколько дней трубящий подъём сигнал до боли напоминал сигнал в «Нова Проспект»… будто сейчас прозвучит знакомый металлический голос из репродуктора.       «Пять часов ноль минут! Настало время работы! Пять часов…»       Наваждение со временем испарилось — и всё-таки каждое пробуждение сопровождалось для бывшего узника очень смутным, необъяснимым ощущением тревоги. Вот-вот раздастся этот голос, что развеет иллюзию рая.       Одевшись, Фрэнк выключил светильник и вышел из комнаты.       Просыпались другие жильцы. Рэйвенхолм встречал новый трудовой день.       На втором этаже было шумно. Встретив на лестнице Марийку, Фрэнк спросил, в чём дело.       — Стефан пришёл в себя, — ответила хозяйка. — Доктор сказал, ему пока нельзя нарушать постельный режим, но, в целом, Стефан поправляется.       — Это хорошо, — улыбнулся Фрэнк, вспомнив ночной разговор, и вдруг смутился. Марийка заметила, как покраснело лицо постояльца, и сама растерянно улыбнулась.       Ничего ведь не произошло, подумал Фрэнк. Того разговора как будто и не было; память как бы рассеяла воспоминания, делая их похожими на сновидения, удалив из них тем самым привязку к реальности. Тем более, они не говорили ни о чём серьёзном. Просто встретились по пути, поболтали, как друзья, и разошлись, но почему-то встреча на пороге, окружённая тьмой и лунным светом, обладала для Фрэнка дополнительным, интимным значением. Словно что-то связывало его с Марийкой, и, как ему казалось, она тоже это чувствовала, и потому улыбалась так, что улыбка её подрагивала, точно отражение на озёрной глади. Это не была улыбка радости или смеха, но и не улыбка от встречи с человеком, которого любишь. Так улыбаются те, кто догадывается о чём-то важном и сокровенном и одновременно волнительном. Фрэнк одёрнул себя. Марийка не должна знать. Никаких чувств, никаких эмоций.       Фрэнк молча прошёл мимо и спустился на первый этаж.       Умывшись, он отправился на кухню, где уже завтракали несколько людей. У входа стоял Морик.       — Доброе утро! — поприветствовал Фрэнка Морик. Фрэнк кивнул хозяину и поспешил занять место за общим столом: он чувствовал себя виноватым перед Мориком, хотя, конечно, ничего, что могло бы нарушить отношения между ними, не произошло. Тем не менее Фрэнку было стыдно перед Мориком. Подобные наплывы смятения повторялись не раз, Фрэнку всегда было неудобно находиться рядом с Мориком, будто бы тот догадывался, что какие именно чувства он испытывает к Марийке. Фрэнк чувствовал себя чужим, и пусть это отчуждение распространялась практически на весь городок, в котором Фрэнк так и не обжился, не укоренился в его земле, как раз в доме Морика и Марийки он казался себе лишним, отщепенцем и нахлебником, тем, чьё присутствие вносит сплошную сумятицу. Разумом Фрэнк понимал, что он — только один из жильцов, работяга, как и все в Рэйвенхолме, и что творится у него на душе — его дело, которое не касается никого, кто живёт и трудится рядом с ним; но сердце его мучилось от невозможности поделиться с кем-нибудь снедающими его эмоциями. Разговор со священником в какой-то мере облегчил душу, хотя сомневаться в промысле существа, которое обрекло человека на такие страдания, Фрэнк не перестал, и всё же образ Марийки продолжал терзать его, и то были приятные терзания, томление по невероятному, стремление к тому, чего никогда не произойдёт. Фрэнку вновь вспомнился тот хулиган из школы; он тогда так и сказал: «Этого никогда не будет». И был прав — та девчонка вплоть до выпускного вечера ни разу не заговорила с Фрэнком, не подошла к нему, будто больше не узнавала его. Он стал для неё чем-то проницаемым, прозрачным, абсолютно невидимым.       Фрэнк взял жестяную миску из собранной на столике слева кучи и подошёл к Стелле, которая сегодня отвечала за выдачу еды.       — Ты чего тут? — спросила Стелла. — У тебя же вроде выходной…       — Попросили человека подменить.       Стелла угукнула.       С миской похлёбки Фрэнк занял освободившееся за столом место и быстро съел завтрак, потом выпил положенный стакан воды и вышел из кухни.       На пороге кто-то окликнул его:       — Не против, если составлю тебе компанию?       Фрэнк на секунду оторопел, увидев перед собой Морика:       — В смысле?       Морик улыбнулся:       — Ну, мне тоже надо идти в сторону шахт. Меня попросили проверить укрепления на крыше фабрики.       — А… ну, хорошо.       — Ладно. — Морик обернулся, крикнул в сторону лестницы: — Марийка, я ушёл!       — Пока! — донёсся голос Марийки.       Они вышли из общежития.       На улице было холодно, и фонари горели тускло и немного сиротливо, облекая старые стены бледным жёлтым свечением. Люди молча шли на работу; улицы наполнились размеренным топотом, будто по брусчатке скатывалась куча камней. И всё катилась, катилась дальше вниз… Фрэнк вздрогнул от порыва ветра, который вцепился ледяной хваткой прямо в шею. Он не мог выбросить из головы ночной разговор с Марийкой. Встреча на пороге была единственным проявлением близости между ними после того, как Марийка выходила Фрэнка. Тогда же он и влюбился в Марийку. Конечно, Фрэнк не сразу принял это чувство. Сперва ему было неудобно, что эта женщина заботиться о нём, беспомощном беглеце. Потом в нём проснулась неприязнь к Марийке, к её чёртовому супу и её речам, будто она разговаривала с младенцем; а ведь Фрэнк и правда мало чем отличался от маленького ребёнка на ранних порах выздоровления: редко приходил в сознание, по большей части оставаясь в полуобморочном бессознательном состоянии, ходил под себя и кушал с ложечки. Когда Фрэнку всё же стало удаваться самостоятельно справлять естественные потребности в ночной горшок, но воспрещалось ещё нарушать постельный режим, тогда-то он и начал принимать помощь Марийки в штыки. Тем более воспоминания о гибели Освальда не оставляли Фрэнка, даже когда он не спал. Он ещё слышал крики своего товарища… того, кто надоумил его сбежать из «Нова Проспект», кто заставил поверить в то, что в нём ещё не умерла человечность. Под конец лечения и реабилитации Фрэнк понял, что Марийка полностью завладела его мыслями и чувствами. Видимо, нечто похожее ощущали раненные солдаты давних войн, когда о них заботились в полевых госпиталях медсёстры, которых солдаты воспринимали как ангелов. В Марийке Фрэнк тоже видел ангела, и поначалу он относился к ней, как ребёнок к матери. Но потом, по мере того, как здоровье возвращалось к нему, и Фрэнк больше не походил на мешок с костями, он увидел в Марийке совершенно другой, более зрелый объект любви. Он чувствовал, что в силах не только принять заботу Марийки, но и сделать ответный дар. Фрэнк хотел любить, защищать Марийку. Но у жизни, как водится, свои планы.       В Рэйвенхолме у каждого — своя работа. И что у тебя на душе — только твоё дело. Да и Фрэнк не особо хотел делиться переживаниями, даже наоборот, он проклинал себя, что его волнует Марийка. Он предпочёл бы умереть внутри, чтобы с виду ничем не отличаться от автомата, робота.       Заглушая в себе просящиеся наружу волнения, Фрэнк залез под землю. Подальше от своих сомнений, от эмоций. Забыть об Освальде. Забыть о том, что Рэйвенхолм — не столь уж и безопасное место. Этот город — почти та же тюрьма. Но людям иногда нужны стены. Забыть о Марийке. Фрэнк тоже хотел выстроить вокруг себя стены, запереться внутри и прожить так до конца дней.       Никакого Альянса. Никакой борьбы. Никакой свободы, которая только делает всё хуже.       Тюрьма будто бы поселилась внутри Фрэнка и стала его сутью. Главное — запереться. Что будет происходить снаружи — другое дело, которое тебя не касается.       — Как жизнь, Фрэнк? — спросил Морик.       — Ничего особенного.       — Странный ты, Фрэнк. Без обид. Редко с кем говоришь, мало что о себе рассказываешь.       — Да рассказывать особо не о чем. У нас тут у всех одна беда.       — Ну, не скажи. У каждого своя история.       Морик, конечно, был прав. У каждого своя картина реальности, своя история жизни. Но после «Нова Проспект» за каждой такой историей Фрэнк не видел чего-то сокровенного. Тюрьма выскоблила душу, и Рэйвенхолм, который вернул Фрэнка к жизни физически, на духовном уровне произвести кардинальных изменений не смог — не считая прошлого разговора со священником, Фрэнк не чувствовал ничего, что могло создать между ним и другими жителями какую-то эмоциональную общность. Разве что Марийка… Фрэнк коротко взглянул на Морика. Нет, это чувство надо оставить при себе. И что было ночью? Беседа на крыльце, которая показалась проявлением необыкновенной удачи. Так близко к Марийке, один на один, когда кругом тишина, Фрэнк ещё не был. От одного этого факта бросало в дрожь.       К шахтам стекались рабочие; узкая улица наполнилась людьми.       — Ну пока! — сказал Морик и свернул направо.       Фрэнк облегчённо выдохнул и плавно влился в людской поток, текущий вдоль улицы. При темени он спускается под землю — в темень же и выберется наружу. Ритм жизни, кажется, был выверен в точности, как часы, несмотря на то, что сегодня выдалась внеурочная смена.       На пропускном пункте, как заведено, Фрэнк поставил подпись в журнале — человек в приёмной засыпал на ходу, глядя на прибывающих шахтёров сквозь полуоткрытые веки, — и направился в раздевалку. Как обычно, по приходе на работу, его наполняла бодрость, предвкушение чего-то значительного.       В раздевалке появился Богдан. Вид у него был, конечно, не такой свежий, как перед сменой вчера, но он сохранил прежнее, приподнятое настроение духа.       — Фрэнк! — сказал Богдан. — Эй! Пойдёшь вместо Йонаса?       — Да.       — Чёрт возьми. Я говорил Бену, чтобы оставил меня на следующую смену, я бы подсобил вместо Йонаса, а он сказал, что перерыв между сменами необходим.       — Он прав, Богдан.       — Знаю-знаю. Просто ты и так батрачил безвылазно практически.       — Нет, не совсем. Я приходил через смену.       — Ну да. Но всё равно жалко выходной терять.       — Бен сказал, что мне его компенсируют.       — Здорово!       Богдан переоделся и подошёл к Фрэнку.       — Ульрих, кстати, правду говорил. Четвёртый тоннель в самом деле может дуба дать в любой момент. Бен думает, прекращать там работу или нет…       — Посмотрим, — сказал Фрэнк и закрыл шкафчик. Привычная рабочая одежда; изношенное тряпьё, но почти не рваное. Воняет потом и гарью.       — Пойду вниз, — произнёс Фрэнк.       — Удачи!       Они пожали друг другу руки и разошлись.       На подвесной платформе встали пять человек. Дежурный запустил мотор, и платформа начала спуск.       — Привет, Фрэнк! — сказал Кори. Он стоял позади.       Кори работал через смену, и они с Фрэнком редко пересекались. Фрэнк вообще мало кого знал из сегодняшней команды. Только Кори, который, к тому же, являлся начальником бригады.       — Привет, Кори.       — Вместе работаем сегодня?       — Ну да.       — Ребят, — обратился к остальным шахтёрам Кори, — это Фрэнк. Он заместо Йонаса сегодня.       — Здорово!       — Привет!       Шахтёры представились и обменялись приветствиями.       Фрэнк ждал, когда спуск закончится. Звенели цепи и скрипели доски, будто еле выдерживали вес пятерых взрослых мужиков.       Обратно. Во тьму. В духоту угольных туннелей, в спёртый воздух подземных сводов. К этому миру Фрэнк быстро приноровился. Остальной Рэйвенхолм оставался для него чужбиной. Возможно, если бы Освальд остался жив, всё сложилось бы иначе…       Платформа остановилась.       Расставленные по периметру пещеры фонари светили во тьме шахты, будто светлячки в траве поздней ночью, придавая естественному интерьеру схожесть с залом какого-нибудь древнего мегалитического храма. Над головами шахтёров нависал скалистый массив, перекрытый несколькими металлическими балками. Шумели дизельные генераторы, подававшие энергию на освещение и на грузовой лифт.       Фрэнк прошёл дальше в зал, ощущая привычное сжатие, перестройку пространства. Подземные стены будто напирали со всех сторон.       Первое время, как Фрэнк записался в шахтёры и спустился сюда, под землю, возникало ощущение, что стены действительно сдвигаются и скоро попросту задавят Фрэнка, превратив его тело в ошмётки (подобного я не чувствовал даже в карцере, думал он); со временем ощущение перестало его донимать, более того, чувство, что пространство значительно уменьшалось, успокаивало.       — Мужики! — крикнул Бен прибывшей бригаде. Шахтёры собрались вокруг него.       На данный момент работало три тоннеля: четвёртый, седьмой и пятый. По указанию Бена четвёртый тоннель продолжал пробивать породы и доставать уголь, хотя, было понятно, что в данном случае лучше лишний раз не рисковать. Бригаде, в которой оказался Фрэнк, достался пятый тоннель.       Перед тем, как отправить шахтёров в забой, Бен задержал Фрэнка на секунду.       — Я думаю, нужно проверить первый и второй тоннели.       — Серьёзно? — спросил Фрэнк. — Он ведь затоплены.       — Рональд приказал проверить.       — Ну разумеется, Рональд же сам не полезет сюда.       Бен цыкнул:       — Брось, Фрэнк. Рональд хороший мужик. Просто слухи идут… ну ты знаешь.       — Это ты про сканеры?       Бен кивнул.       — По некоторым сведениям, — сказал Бен, — со стороны первого тоннеля должен быть прямой выход к железнодорожным платформам, — раньше там, судя по всему, осуществляли погрузку и отправляли составы.       — Ясно.       — Короче, Рональд считает, что будет неплохо, если мы раскопаем дополнительный выход на случай эвакуации жителей.       — Хорошее решение. Глупо надеяться на «Чёрную Мезу».       Бен снова цыкнул. Он не относился к персоналу базы с тем же скепсисом, что и Фрэнк.       — Это из-за твоего товарища? — спросил Бен. — Из-за его смерти ты ненавидишь тех, кто работает в «Мезе»?       — Моего товарища звали Освальд, — ответил Фрэнк. — Если бы не те испытания…       — Никто не знал, что всё произойдёт именно так.       Фрэнк промолчал и отправился вслед за своей сменой.       Шахтёры набрали инструментов и сложили их в вагонетку.       Железная дорога уходила в тоннель, который едва освещался изнутри вывешенной вдоль гирляндой из лампочек низкой мощности — всё для того, чтобы не перегружать генераторы.       — Набрать больше древесины для пятого тоннеля, — скомандовал Бен.       Древесина, то есть доски и брусья, были необходимы, чтобы подпирать выдолбленные участки руды. В ином случае людей попросту завалит. Что и случилось с прошлым соседом Фрэнка по комнате, Карлосом. Из-за большой концентрации угольной пыли произошёл небольшой взрыв, из-за которого тоннель обвалился. Кроме Карлоса больше никто не погиб. Ходило мнение, что тоннель мог бы выдержать мощность взрыва, если бы были установлены более крепкие подпорки. Спор продолжался недолго; сошлись на том, что и подпорки, и вентиляцию в тоннелях следует делать качественнее.       Шахтёры упёрлись в тупик. Вагонетка остановилась на самом краю, где заканчивались рельсы, и работники взялись за дело. Кори распределил обязанности так, что он и ещё двое будут разбивать породу, которую будут грузить в вагонетку Фрэнк и оставшийся член команды.       На том и начали.       Кирки впивались в чёрную каменную глыбу; удары отдавались в глухой тиши тоннеля беспорядочным набором стуков, словно биение самих земных недр; в сгустках тьмы, которые не мог развеять слабый свет протянутых фонарей, мерещились странные, загадочные силуэты, иногда даже напоминающие человеческие, однако никто из шахтёров не подавал виду, что ему что-то видится. Оно и понятно — люди привыкли к работе в подобных условиях.       Пока Кори и другие шахтёры разбивали породы, Фрэнк думал о Марийке. Это были последние минуты неги перед тем, как он возьмётся за работу, потому что потом времени на размышления не останется. Фрэнк спрашивал себя, неужели Марийка в самом деле догадывается, что он чувствует по отношению к ней. Ему было страшно признаться себе в том, что оно может быть и так, что Марийка улыбается своему мужу, желает ему хорошего дня, любит и заботится о нём, но мысли её увлечены другим мужчиной. Что-то тёплое и одновременно острое и терпкое пробуждалось в душе — то, что Фрэнк пытался тут же вытоптать, как свежую поросль на весенней, оттаявшей земле. Нечего ему об этом задумываться. Марийка и Морик — чудесная пара. Фрэнк завидовал им. У Марийки был Морик, у Морика — Марийка. Им пришлось многое пережить, и страдания только закалили их союз. Они не просто любят друг друга, они знают цену своей любви, они готовы многим пожертвовать ради такой любви и, что самое главное, эта любовь сама является источником их нерушимой связи. А Фрэнк — ему просто померещилось, как мерещатся тёмные силуэты в разбавляемой слабоватым свечением сороковаттной лампочки тьме — тьме подземных убежищ, куда человек сбегает, чтобы не знать больше, что творится под солнцем. Гробница. Тюремная камера. Фрэнк понял, почему Освальд так долго не решался на побег. На его же счастье Альянс так долго не отправлял Освальда на модификацию; Освальд сидел за решёткой, как в келье, медитируя. Он направил всю энергию внутрь себя. Может показаться, что человек сбегает от окружающего мира из-за трусости, но редко кто задумывается, что внутри человека пребывает мир не менее хаотичный, чем внешняя действительность. Не менее жестокая и ужасная, чем та реальность, которую создавал и пестовал Альянс.       Дальше, дальше во тьму, чтобы наконец увидеть свет. Выйти из мрака души к сиянию, что из самой души изливается.       Группа Кори закончила, и Фрэнк с напарником принялись за погрузку. Наполнив кузов до краёв, работники налегли на вагонетку и начали толкать её вперёд, к выходу, до которого, впрочем, нужно было преодолеть приличное расстояние, и когда они довезли вагонетку до зала, Фрэнк чувствовал жжение по всей спине, от шеи до копчика. Он с трудом мог разогнуться. Выгрузив уголь, работники вернулись в пятый тоннель, где Кори с другими работниками уже разбивали новый участок породы.       Работа в Рэйвенхолме во многом отличалась от работы в «Нова Проспект». Здесь ощущалась некая сплочённость, ценность прилагаемый усилий и, самое главное, был виден результат труда. Всё, что делал человек, не рассеивалось бесследно, не служило способом подавить и искоренить из людей то, что делало их людьми, но, напротив, являлось опорой для воссоздаваемого рая цивилизации, хотя, будучи сыном политика, Фрэнк понимал, что труд — это одно из самых эффективных средств манипуляции массовым сознанием. Человека можно заставить делать всё что угодно, если он поверит в то, что это необходимо. Кому, как не Гасу Зинке, знать это. Наведя порядок в Висконсине после первой волны портальных штормов, отец Фрэнка ввёл режим жёсткой и тотальной диктатуры, дав указание провести идеологическую работу среди населения: каждому, кто мог, надлежало работать, и не потому, что это могло повысить уровень жизни и восстановить экономику; труд по большей части был бесполезным, поскольку перестали работать заводы и фабрики, а фермерство стало убыточным занятием из-за переселяющихся из Зена на Землю инопланетных чудищ, — в общем, трудясь, люди забывали о бедах, становились более покладистыми и меньше пинали на власть, которая всё больше концентрировалась в руках Гаса Зинке. И всё же отец запомнился Фрэнку не как диктатор. Просто Гас Зинке не мог поступить иначе. Ходили слухи, что почти во всех штатах так или иначе воцарился милитаризированный режим, возникли репрессивные механизмы подавления; спорить о том, были ли эти меры единственно возможными, сейчас глупо, к тому же, в итоге получилось так, что любые из известных человеческому роду систем устрашения выглядели детской забавой рядом с методиками Альянса, чья структура представляла собой идеально откалиброванный конструкт по политическому устройству репрессий. Альянс управлял людьми так, что даже совершенно бестолковый труд мог расцениваться как необходимый. В общем, человек действовал даже не столько по приказу, сколько по команде, как дрессированное животное. Рэйвенхолм, в свою очередь, представлял собой альтернативу захватническому режиму; этот город был своего рода рабочей коммуной, но даже здесь Фрэнк, помимо отличий, улавливал весьма чёткую и недвусмысленную общность между Рэйвенхолмом и тюрьмой. Да, правила концлагеря не шли ни в какое сравнение с относительно свободным порядком в городе, не говоря уже о заботе о своих жителях, однако здесь труд казался Фрэнку таким же способом забыться и отгородиться от реальных проблем. Как сказал Ульрих: «Этот рай недолго продлится». И Освальд это понимал. Понимал — и говорил потому, что необходимо скорее освободиться не от внешних, а от внутренних оков. По сути, работа — это просто повторяющиеся через цикл одни и те же действия, которые, за счёт такой ритмичности, убаюкивают человека. Эта черта объединяла собой образ жизни до и после войны. Просто жить стало сложнее. И вот когда человек оказывался наедине с собой, тогда, когда даже вездесущее око Альянса не могло добраться до него, «образцовый» при свете дня гражданин чувствовал давление этой клетки; он чувствовал себя скованным, обездвиженным. Фрэнк вспомнил, как ему довелось несколько дней провести в карцере в смирительной рубашке; он практически не мог двигаться, и прекрасно представлял себе, что значит на самом деле обездвиженность. Человек не парализован, на нём не надеты наручники; всё дело в том, что желание пошевелить, к примеру, хотя бы рукой, зная, что для этого нет никаких трудностей с точки зрения физиологии, сталкивается не столько с сопротивлением извне, а с насаждённой невозможностью провести подобную операцию. Но тогда Фрэнка запихнули в карцер насильно — внутрь же своей собственной тюрьмы человек загоняет себя сам. Он работает, трудится в поте лица только для того, чтобы ночью не осталось времени на кошмары, чтобы разделить свою жизнь на две чётко обозначенные зоны: действие и сон. Остальное — размышления, которые только и делают, что разъедают и разрушают душу, а с ней — и устойчивое мировоззрение, спокойствие. Другими оттенками играет смысл слова «суета». Делать всё, лишь бы не думать, а человек всегда думает только о смерти. Трудиться, чтобы не испытывать ужаса — того самого, который являлся Фрэнку каждую ночь перед сном. Как бы глубоко он ни зарывался в землю и ни изнурял себя тяжёлой работой, он не мог противостоять этим кошмарам.       Толкая тележку в очередной раз (Фрэнк обычно не считал, он просто делал своё дело — пока не прозвенит звонок, возвещающий об окончании смены), Фрэнк уловил тонкое, едва слышимое шипение. Выгрузив уголь в лифт, по дороге обратно в забой, Фрэнк, прислушиваясь, вновь поймал странное шипение, и попросил на секунду остановить тележку. Источник звука нашёлся быстро — была пробита вентиляционная труба, тянущаяся вдоль потолка из глубины тоннеля прямиком наружу, чтобы выводить угольную пыль.       Фрэнк сообщил о неполадке Кори.       — Вот чёрт! — сказал Кори и дал команду прекратить работу. Чёрт знает, сколько угольной пыли уже скопилось в тоннеле, а от кирки в любую секунду могла выскочить искра — даже самой крошечной могло хватить, чтобы спровоцировать обвал.       — Фрэнк! Дуй к Бену, говори, что надо залатать вентиляцию.       Фрэнк помчался к Бену.       Работа на других тоннелях кипела. Действовал даже четвёртый тоннель.       — Бен, вентиляционная труба пробита, — сказал Фрэнк.       — Твою мать! Только этого не хватало.       Бен, не долго думая, остановил работу четвёртого тоннеля. Отправив бригаду на разгрузку угля, Бен приказал снять одну из секций трубы заблокированного тоннеля и перенести её в пятый тоннель. Пробоину быстро починили, поменяв секции. Шипение исчезло.       — Сколько метров пробили? — спросил Бен.       — Ох чёрт, метры… — Фрэнк так и не привык к европейской системе измерений. — Два вроде… или три…       — Так, ладно. Отправлю вам доски, поставьте подпорки.       — Понял.       Фрэнк вернулся в забой.       Работа продолжилась.       Через какое-то время шахтёрами привезли материалы для подпорок и для новой прокладки путей для вагонетки. Собрав конструкцию из брёвен, некоторые из которых явно были подгнившими и полыми изнутри, бригада сделала подпорки, после чего уложила рельсы и шпалы, дабы вагонетка могла продвигаться дальше по забою.       Работа возобновилась.       Неважно, сколько прошло времени.       Неважно, что происходит наверху.       Неважно, что происходит снаружи или внутри.       Хаос можно подчинить только одним способом — ритмичностью действий, что полностью отключает сознание, а с ним — нерешительность, сомнение, панику. Всё существование, вся его быстротечность и произвол — в этом взмахе рук, в ударе металлического наконечника о камень, в самом звуке, с которым осколок отлетает от основной массы руды; вся жизнь — в движении, которым в лопату сгребают кучу отколотых частей и бросают в кузов. Вся жизнь — в упорном восхождении от забоя к месту разгрузки.       Звонок — конец смены.       Кори с другими прекратили разбивать породу. Кузов вагонетки ещё не загрузили доверху, и Фрэнк чувствовал себя таким уставшим, а спина болела так сильно, что, наверное, позвоночник можно было просто высыпать в трусы.       Звонок раздался ещё раз, протяжение. Потом послышался возглас Бена:       — Пятый тоннель — на выход!       Кори прокричал в ответ:       — Догружаем остатки!       Наконец кузов заполнился, и Фрэнк с напарником начали толкать тележку вверх. Кори с остальными рабочими двинулись следом, собрав инструменты.       — Надо бы уже поставить здесь механические приводы, — сказал Кори.       Никто не ответил. Всем хотелось поскорее покинуть забой.       Когда бригада вышла в общий зал, команда из седьмого тоннеля уже направлялась к лифту на поверхность.       Выгрузив вагонетку, Фрэнк подогнал её обратно ко входу в тоннель. Ослабевшие от работы ноги спотыкались о шпалы; несколько раз Фрэнк чуть не упал.       Твоя работа, твой труд кормит тебя, продлевает жизнь. У труда есть ценность, он оправдан. И всё-таки Фрэнк не мог заставить себя искренне поверить в то, что этот труд не является формой своеобразной манипуляции. Работа — это рай. Это отдых — от всего ужаса, что происходит за пределами городка.       Главное — погружаться глубже под землю. Хоронить себя среди темноты тесных сводов угольной породы.       Здесь Фрэнк чувствовал себя спокойно.       Смена из седьмого тоннеля поднималась на поверхность. Звенели цепи, привод ритмично потрескивал.       — Хорошая работа, мужики, — сказал Бен бригаде Кори.       Шахтёры сложили инструменты в кучу у входа в пятый тоннель и направились к лифту.       Фрэнк предвкушал момент, когда, добравшись до общежития и поднявшись к себе в комнату, завалится в постель и забудется крепким сном. Без ужина, без душа, без Библии. Простое завершение рабочего дня — лечь и заснуть. Как будто умереть. Отключиться от бытия, от мыслей о Марийки, от Альянса, от предчувствий, от сомнений. Усталость выжала из Фрэнка последние соки, и он, испытывая жгучую боль в спине, которая будто по тонким сосудам распространялась по остальному телу, был готов забыться прямо сейчас — грохнуться на пол и не открывать глаза. Надо было всё-таки поспать ночью, после визита Бена. Но что-то потянуло Фрэнка наружу. Если бы он не вышел из комнаты, то не встретил бы Марийку. Не пережил бы те минуты, которые сейчас казались ему самыми чудесными минутами за последние несколько лет. Но если бы не эта встреча на пороге ночи, Фрэнка бы не мучили сегодня размышления о том, как неуместны его чувства на фоне отношений Марийки и Морика. Эти двое идеально дополняют друг друга. Фрэнк просто перепутал добросердечность с любовью: Марийка, казалось, была готова позаботиться о каждом страждущем, её душа лучилась любовью — но любовью иной, не той, которая пробудилась во Фрэнке. Марийка любила всех, как мать, но Фрэнк любил только Марийку. Эгоист.       Издалека вдруг послышалось несколько глухих ударов.       — Что это? — спросил Кори.       Сперва шахтёры списали это на пошаливающее воображение — чего только не почудится после того, как поработаешь несколько часов в забое. Но не прошло и пары секунд, как своды зала будто вздохнули и, кажется, сдвинулись — над головой раздались ещё удары, но на этот раз намного громче, почти оглушительно, словно среди толщи земли разорвалась бомба.       Пространство оглушил страшный грохот — обвалился грузовой лифт — ноша в четыре сотни фунтов веса со всей дури врезалась в землю, что было равноценно взрыву динамитной шашки, и пол над ногами шахтёров вздыбился, точно волна; люди все как один попадали, будто костяшки домино.       Всё смешалось.       Дизельные моторы ещё работали, и фонари продолжали освещать зал, в котором поднялась пыль, что довольно быстро собралась в очень плотную туманную прослойку, захватившую почти всё обозримое пространство; фонари горели среди тумана, как сквозь тусклое стекло.       Удары продолжались.       — Бомбардировка! — завопил Кори.       Наверное, ни у кого из присутствовавших не возникло сомнений в том, что это именно бомбардировка; фактически, своим ором Кори выразил мысль каждого, однако это никак не могло помочь людям спастись.       Что-то громыхнуло — на этот раз куда менее громко. Фрэнк перевёл взгляд на источник звука; пыль улеглась, и шахтёрам открылась картина разбитого вдребезги лифта — из кучи переломанных досок и железных труб торчали руки и ноги. Бригада из седьмого тоннеля застала бомбёжку во время подъёма. После череды ударов, которые, как казалось, совсем не собирались прекращаться, на остатки лифта свалились большие куски породы, превратив тела погибших в труху, смешанную с камнем и углем. Только пыль. Ни плоти, ни крови.       Заметив, что начинают рушится своды зала, Бен попытался дать команду оставшимся шахтёрам, но его возглас потонул в новом потоке ударов, слившихся в одну сплошную грохочущую канонаду, будто шахту сверху осыпали огнём из сотен орудий одновременно.       Металлические балки начали гнуться, как пластмасса, и скоро со свода повалились гигантские куски отколовшегося камня.       Пол продолжал дрожать и ходить ходуном, так что Фрэнку с трудом удавалось хоть как-то сориентироваться в окружающем пространстве, которое кричало и надрывалось, пытаясь похоронить всех, кто волею судьбы оказался здесь.       Люди, как животные, начали метаться по залу в поисках спасения; в один момент какая-то сила заставила Фрэнка застыть на месте — он понял, что спастись в данной ситуации невозможно: рано или поздно свод пещеры треснет и обвалиться окончательно, не оставив ни одного шанса на спасение. К тому же — лифты разрушены.       Раздался громкий хлопок, эхо его долго гуляло среди стен пока ещё целого зала. Хлопок издал взорвавшийся генератор — мигом вся пещера погрузилась во тьму. Потянуло едким, отравляющим запахом пролитого из пробитых баков топлива.       Рядом с Фрэнком что-то ухнуло. Уши заложило, и Фрэнк интуитивно бросился в сторону: тело отказывалось идти на поводу рассудка, который прекрасно понимал, какова вероятность, что он выберется отсюда живым. Фрэнк перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг. В голове стало пусто; панический страх соседствовал с крайней отрешённостью, спокойной мудростью восточного старца, который давно уже дожидался смерти.       Кто-то схватил Фрэнка за рукав и потащил за собой.       Фрэнк заметил, как темноту лихорадочно прорезает луч света. На память пришли лучи тюремных прожекторов, как они полосовали тьму внутренних дворов «Нова Проспект». Белёсый, безжизненный свет, в отличие от этого — юркого, будто мелкое животное, вертлявого, этот луч словно бы прочёсывал, вынюхивал что-то в темноте. Чья-то рука с очень крепким, почти металлическим хватом тащила его сквозь пыль и руины. Пещера продолжала обваливаться, а Фрэнк будто бы летел через разбивающиеся камни, находясь где-то на перепутье гибели и жизни. Крепкий хват, как у охранников из «Нова Проспект». По такому хвату можно понять, что человек уже не принадлежит собственно роду человеческому — теперь он машина Альянса, он может только исполнять чужие приказы, лишённый собственной воли.       Снаружи всё ещё слышались удары.       Сканеры на окраине городка. Переговоры об эвакуации. Слухи — о том, что карательная машина Альянса доберётся досюда, что скоро мирному существованию придёт конец, что этот рай не продлится так долго, как хотелось. Фрэнк изначально не видел ничего блаженного в царившем в Рэйвенхолме бытии; скорее наоборот, блаженным было забытье, с которым жители предавались повседневным обязанностям. Это очень сильно напоминало тот мир, старый мир, мир до войны, и фантазия оказалась так соблазнительна, что люди принимали вымышленное за действительное. Но не может быть покоя там, где мир пережил распад. Там, где всё зависит от выживания, нельзя просто жить.       В общем, картинка сложилась в единый узор.       Они все умрут, и Рэйвенхолм будет погребён под собственными руинами.       — Скорее! — услышал Фрэнк — и вдруг полетел в пропасть.       Спустя несколько секунд, одумавшись, он понял, что находится под водой. Свет рассеянным пятном светил в нескольких метрах от него. Удары теперь раздавались далеко и гулко.       Фрэнк всплыл и сделал вдох.       Тьма кругом — хоть глаз выколи.       — Выбрались, мать твою, — произнёс Бен. Он держался наплаву рядом, держа в руках водонепроницаемый фонарь. Большая редкость. Но как он оказался у Бена. Неужели он сегодня собирался проверять состояния заброшенных тоннелей?       Фрэнк начал приходить в сознание.       — Где мы? — спросил Фрэнк.       — Это первый тоннель, — пояснил Бен. — Мы в лифтовой шахте, она уходит вниз примерно метра на три.       — А где остальные? Где Кори?       — Не видишь? Нам повезло. Хотя… это как сказать. Наружу мы отсюда не выберемся.       Фрэнк промолчал.       Он не чувствовал ни жалости, ни боли. Страх, и тот глухо ошивался где-то в глубине души. Фрэнк скорее чувствовал себя опустошённым. Он слишком много пережил, чтобы просто так впасть в панику. Фрэнк не хотел бороться дальше. Стена рухнула, и внешний мир раскрыл свою личину — страшное, непроглядное место; тюрьма не спасает, а только сдавливает, угнетает пленника. Всё-таки, Фрэнка не совсем уж обманывали чувства, когда он только впервые спустился в шахты — как стены сдвигаются, стремясь задавить его, чтобы от него осталось лишь одно воспоминание. Да и того, скорее всего, не останется.       — Слушай, Фрэнк, не знаю, что у тебя на уме, но я хочу выбраться отсюда, — сказал Бен.       Фрэнк кивнул.       Бен буквально тащил Фрэнка за собой. Вытаскивал из могилы.       — Заряда в фонаре остаётся очень мало, — пояснил Бен. — Нужно погрузиться и доплыть до другого участка шахт!       Другим участком являлась та территория, что находилась под церковью. Те части шахт практически не использовались — из-за труднодоступности и затопленных тоннелей.       Фрэнк не знал, можно ли добраться через первый тоннель к «другому участку», учитывая то, что Бен говорил, будто этот тоннель выходил непосредственно на поверхность. Впрочем, Бен также не мог ручаться за то, куда именно их выведет первый тоннель. Вполне вероятно, что они просто утонут.       Выбора не было.       Бомбардировка продолжалась, и от привычного пространства выдолбленного в камне зала не осталось ничего, кроме обломков и пыльного, удушливого мрака.       — Быстрее, поплыли! — крикнул Бен.       Фрэнк сделал глубокий вдох — сразу же почувствовался запах гари, а во рту стало сухо от повисшей воздухе угольной пыли, — и нырнул. Ослабевшее после работы тело неохотно подчинялось усилиям; темнеющая водная пучина поглотила Фрэнка, и холод сковал конечности. Фрэнк ориентировался исключительно по тусклому отсвету шахтёрского фонаря; пятнышко желтоватого свечения уходило всё дальше в ледяную толщу стоялой воды, и лёгкие охватило пламя. Фрэнк не чувствовал ног — как он толкается ими, чтобы уйти на большую глубину, казалось, его тело понемногу испаряется, лишается формы, и всё, что от него останется в итоге — это мучительное ощущение удушья, которое будет длиться вечно.       Под водой слышались взрывы — они звучали гулко и далеко, как удары сердца, и Фрэнк не мог понять — его ли сердце колотится невпопад, или это разрываются снаряды где-то на поверхности.       Они свернули влево. Мощности фонаря едва хватало, чтобы разглядеть пространство в радиусе трёх футов вокруг источника света. Фрэнк с Беном проплыли через сложенные из брусьев перекрестия, и теперь следовали по горизонтали, что, впрочем, не слишком сильно облегчало задачу: массив воды больно давил на барабанные перепонки, в лёгких почти не осталось воздуха. В горле застрял ком, и Фрэнк был готов в любой момент сделать вдох. В мозгу осталась только одна команда, один призыв: воздуха!       Переплыв через очередные перекрестия, которые разделяли коридор от другой лифтовой шахты (наверное, это была лифтовая шахта, вроде той, которую работники использовали для выгрузки сырья), Бен с Фрэнком поплыли дальше, однако Фрэнк уже не мог терпеть. Вот-вот, и он захлебнётся, потому что справляться с интуитивным стремлением сделать заветный вдох у него получалось всё хуже и хуже. Тело почти не слушалось его… смерть близко. Ближе, чем когда бы то ни было. Ближе, чем когда он сидел в карцере. Ближе, чем когда они с Освальдом пересекали пустоши и побережье. Когда они ели мясо трупов, чтобы не сдохнуть от голода. Когда они дрались с зомби. Когда их чуть не загрызли стаи бродячих собак. Смерть следовала за ними всюду, она не отставала ни на шаг, но сейчас она будто крепко обняла Фрэнка и готова была сомкнуть эти объятья навсегда.       Фрэнк вдруг подумал о тех, кто сейчас лежал под завалами.       Мертвы. Они все мертвы. И я сейчас тоже стану мёртвым.       Трупы в прицепе, которых Фрэнк с другими заключёнными швырял в могильники. Не тела, а остатки тел, куча из рук, ног, мозгов, кишков… Когда-то все эти органы были цельными телами, живыми людьми.       А я умру так — в этих сточных водах. Стану забальзамированным трупом. Вроде тех, что находят иногда в водоёмах или болотах.       Внезапно пятнышко света потянуло наверх. Это явно не входило планы Бена. Он начал кричать — изо рта вырвался ворох пузырей. Что-то продолжало тянуть его вверх. Фрэнк от неожиданности чуть не выпустил оставшийся в лёгких воздух, но спустя секунду уже плыл за Беном, пытаясь удержать его на месте, но сила, с которой его товарища утаскивало прочь, превосходила возможности измученного полным рабочим днём человека, который парой часов ранее грузил каменный уголь. Фрэнк попросту не мог перетянуть Бена на себя, а тот продолжал кричать, и свет фонаря лихорадочно нёсся из-за стороны в сторону, будто мотылёк в ночи.       До Фрэнка дошло.       Барнакл.       Бен-то уж точно понимал, в какое дерьмо вляпался.       Барнаклы обожают ныкаться в подобных местах — тёмных, сырых. Барнаклов легко не заметить и ещё легче стать их жертвой.       Они всплыли. Фрэнк закашлялся. Сводило живот. Сквозь боль Фрэнк пытался удержать Бена. Тот орал как бешеный.       Свет фонаря выхватывал из темноты куски пространства, будто разбивая его на мельчайшие кусочки.       — Отпусти, сука! — кричал Бен. — Блядь! Блядь! Не надо!       Фрэнк вцепился в Бена мёртвой хваткой. Липкий язык барнакла крепко обхватил ногу Бена; тварь вполне могла поднять сразу двух людей, и она сделала это — Фрэнк почувствовал, как ноги оторвались от поверхности воды, и теперь они с Беном повисли в пустоте.       — Больно! Больно! Не отпускай! — Голос Бена надрывался, исходя из самой глотки, из самих внутренностей, из самого нутра, где теплилась жизнь, которая никак не желала погибать. Всё существо Бена содрогалось от отчаянных воплей: не отпускай!       — Не надо! — закричал Фрэнк.       Это несправедливо.       Бен не должен умереть.       Освальд не должен был умереть.       Нет, нет, нет!       — Мама! Спаси меня, Фрэнк! Спаси!       Бен продолжал кричать, пока барнакл откусывал одну часть его тела за другой.       Фонарь полетел вниз и громко плюхнулся в воду.       На Фрэнка начала капать тёплая, липкая кровь.       Мышцы больше не могли вынести такого напряжения, и пальцы сами собой разжались — Фрэнк полетел вниз. Вода приняла его в свою пучину. Ледяное, тёмное чрево, где больше нет жизни.       Крики Бена ещё какое-то время оглашали пространство шахты, пока не затихли — резко, будто Бена кто-то выключил.       В воду упали непереваренные части тела. Со смешным звуков они плюхались, обдавая Фрэнка брызгами. Фонарь спокойно держался на поверхности воды, освещая крохотный кусочек пространства вокруг себя.       Тишина.       Только мерно плескалась вода у каменные стены шахты. Но скоро и плески стихли, и Фрэнка окружило тягостное, угрюмое молчание.