Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Два года назад, «Нова Проспект»       Зуд в самом деле исчез. Фрэнк спал как убитый, не чувствуя холода, — спал вплоть до гудка, который мгновенно обрубил сновидение, как верёвку. С пробуждением вернулись ломота и озноб, однако сознание оставалось ясным и полным, и Фрэнк был готов к очередному трудовому дню. Когда камеру открыли, у него даже возникло какое-то радостное, приятное предчувствие, будто Фрэнк уже давно привык к подобному распорядку дня, к такому образу жизни, что не показалось ему чем-то странным. На завтраке Фрэнк ничего не ел, беспокоясь после вчерашнего за желудок, который, впрочем, вроде бы перестал болеть, за исключением нескольких лёгких приступов тошноты. Снова Фрэнка определили на перерабатывающий завод. Снова охрана расставляла заключённых на рабочие места молча, точно шахматные фигуры, и вновь пространство заполнил шум перерабатывающих машин. Альянс продолжал выкачивать из земли сырьё, и края этому аппетиту видно не было. Опять станок. Кнопка — рычаг. Всё просто. Не обязательно включать мозги. Это как спать на ходу, не считая того, что со временем ноги тяжелеют и начинают ныть, хочется хоть немного походить, попрыгать — разогреть онемевшие мышцы, прогнать застоявшуюся в жилах кровь, но надзиратели зорко следили за тем, чтобы зэки стояли ровно на одном месте, как памятники на постаменте. Повезло тем, кого определили на погрузку; плевать, что под конец смены спина не разгибается, там хотя бы двигаешься, здесь же — словно скованный металлическими обручами, стоишь, оцепенелый, за треклятым верстаком или станком, продолжая выполнять бесполезные операции. Делай — и всё будет хорошо. Делай — и рано или поздно Покровители одарят тебя благодатью. Так говорил голос из репродуктора. Каждый день. С утра до вечера повторяются слова о пользе труда и всеобщей продуктивности; голос говорит, что тюрьма — это не место заключения, а место исправления, улучшения людей. Возможно, это так. День прошёл спокойно. Дни… Время склеилось в единый, неделимый сгусток. Это было неделю назад… или месяц… Как они убили того патрульного. Фрэнк занёс над ним булыжник — и жахнул по башке. ГО-шник издал громкий хрип, будто захлебнулся. Тело повалилось на землю, подобно кукле, у которой перерубили нити. Перерубили… снова звучит гудок, обрубая сон, точно лезвие — канат. Раз — и нет сновидения, в котором Фрэнк наблюдал свою прошлую жизнь, нет, не до тюрьмы, раньше, ещё до войны, как он жил, пятнадцатилетний пацан, сын губернатора. Впрочем, то, что он из семьи политика, никак не отражалось на его жизни — Фрэнк учился в обычной школе, с обычными детьми. Или ему так казалось; так ему говорили, и он с лёгкостью доверял словам, пока не понял, как много в политике лжи. Он редко виделся с родителями. Сколько раз он встречался с отцом — по пальцам пересчитать. Именно встречался, как встречаются лидеры стран на разных саммитах или дипломатических переговорах, будто родной сын являлся для Гаса Зинке очередным экономическим партнёром, членом совета, выборщиком… кем угодно из правящей или экономической элиты, но только не сыном, который, несмотря на проявляемую внешне ненависть к Гасу Зинке испытывал глубокую тоску по обычной отцовской любви. Фрэнку не пригодились знания, что вдалбливали ему в старшей школе. Ему не нужны были дополнительные уроки по истории, политологии, этике. И нотации со стороны взрослых ни к чему не привели. Мировой порядок обрушился за столь короткий срок, что человечество даже не успело ахнуть, осознав, что весь культурный и технологический прогресс оказался долбанной шуткой. Нет, Фрэнку не суждено было пойти по стопам отца; вот была нормальная жизнь, с её головной болью и непрекращающейся нервотрёпкой — и вот оккупация. Людей захватила некая форма жизни… с далёких земель. Планет. Шла молва: какой-то научный центр, атомные испытания. Что-то под грифом «секретно». Отец-то должен был знать. В тот день, когда Фрэнк возвращался с занятий, в город ввели военную технику; по улицам шагали солдаты. Жителям говорили, что всё хорошо, успокаивали, уверяя, что нет ни одной причины для паники, что, тем не менее, для сына губернатора было пустым звуком. Если говорят, что всё в порядке, значит, что что-то да точно не так. Губернаторы вроде в курсе дел, что происходят на федеральном уровне. Надо отдать должное Альянсу — он приостановил тот упадок, спровоцированный портальными штормами. Чем бы они ни были. А дальше… Гудок. Подъём. Ритмичные стуки дубинок о перила. Столовка. В конце каждой недели — помывка. Она почти ничем не отличалась от той процедуры, которую провели с Фрэнком, когда его доставили в «Нова Проспект», и тогда он думал, что единственный раз пережил этот ритуал. Заключённых группой из десятка человек загоняют мимо помещения прачечной — там до сих пор стоят стиральные машины, покрытые ржавчиной, как сыпью на теле прокажённого, — в душевые. Людей, которые по наитию, дабы немного согреться, начинают жаться друг к другу, и никому нет дела до того, что все абсолютно голые, чёрт возьми, плевать на это, когда холод страшный, что сводит скулы, — людей разводят надзиратели, после чего заключённых обдают сильной струёй ледяной воды. Так продолжается несколько минут. Охранники кричат, чтобы люди поворачивались то боком, то задом, то передом, и если до зэков плохо доходит суть команд, струя начинает бить в пах или лицо, довольно прицельно, дабы команды надзирателей стали понятней. В конце заключённым выдавали новую форму и конвоировали обратно в камеры. Пытаясь сохранить тепло, Фрэнк закутывался в матрац, с виду напоминая личинку, и лежал так, пока тело не переставало дрожать.       Сколько это ещё продлится?       Фрэнк ждал, когда его заберут, когда они решат, что с него хватит, и пора уже отправить его в новую секцию «Нова Проспект», где из человека буквально вырезают память. С ней же из человека вырезают боль, обиду, гнев, страх… Человека опустошают, и он забывает даже собственное имя. Фрэнку очень хотелось стереть всё из головы. Мёрзлые стены полутёмной камеры давили на него грузом воспоминаний — чьих именно, неважно, — само прошлое едва ли не раздавливало Фрэнка своим весом, оно и являлось главной причиной его страданий в настоящем; и когда приметы времени стираются, то страдание становится бесконечным, к нему не привыкнуть, не забыться. Сколько людей томилось в этих казематах? Сколько здесь было заключённых до Альянса? Фрэнк ждал. Он перестал думать о смерти, прекратил сожалеть, что в перестрелке погиб не он, а Микки; вершиной его мечтаний была новая секция «Нова Проспект» — светящиеся жёлтым высокие окна на башнях корпуса, металлические, гигантские рёбра, впившиеся мёртвой хваткой в старое здание… Там он видел выход.       Пугали же его не охранники и не надзиратели, не жестокий устав тюрьмы, а Освальд. Тот блеск, который Фрэнк однажды заметил в его глазах, не мерк никогда. В этом человеке чувствовалась сила, которой Фрэнк побаивался, страшился, как животное приходит в трепет от огня, что разжигает в ночном лесу устроившийся на привал охотник. Столь же необъяснимое и по-своему восхищающие явление чувствовал Фрэнк в Освальде, который уж точно не собирался сдаваться. Иные заключённые, отличий с которыми у Фрэнка становилось всё меньше и меньше, представляли собой сгорбленные, затравленные массы, чей уровень самосознания опустился до минимальной отметки. Освальд же был единственным, по крайней мере, из тех, кого видел Фрэнк, кто сохранил в себе признаки индивидуальности, независимости. В любом его жесте, движении чувствовалась тяга к свободе, и не просто тяга — Освальд выглядел человеком, свободным по праву — праву, которое никто не может отнять. И это пугало Фрэнка. Свобода вообще имеет такую особенность — пугать, тем более тех, кто решил, что тюрьма не столь ужасное место. Даже неумолимая перспектива угодить на хирургический стол, где твои мозги искромсают в клочья, щекотала нервы не так сильно, как присутствие Освальда рядом. Он практически всегда молчал, напоминая маньяка. Но Освальд не был психопатом. Он считал каждый день, проведённый в «Нова Проспект». В отличие от Фрэнка, он точно знал, когда его доставили сюда и сколько он уже здесь. Освальд считал — откладывая числа в уме, он самим процессом счёта сопротивлялся тюрьме, её порядкам. Что не имело смысла, как казалось Фрэнку.       Так продолжалось до тех пор, пока в один день Фрэнка не распределили на работу на внешней территории тюрьмы. Как обычно, после завтрака, Фрэнк ожидал, когда его вновь отправят на перерабатыватель, и немного удивился, потому что его вытолкали из толпы в другую группу, не такую многочисленную. Их было всего шестеро. Рядом с Фрэнком стоял щупленький человек в больших роговых очках; он постоянно протирал эти очки краем робы, независимо от того, было стекло чистым или нет, человек периодически снимал очки и драил их, будто совершая некий обряд; ещё он шумно сопел, его лысина исходила испариной, хоть в помещении царил холод, и пальцы заключённого дрожали. Не стоило большого труда понять, что этого человека совсем недавно перевели в «Нова Проспект», и Фрэнк вновь словно посмотрелся в зеркало, увидев, каким он был неделю, месяц, три месяца или полгода назад. Время стёрлось, обветшало, как обветшал этот человек в забавных роговых очках, он напомнил Фрэнку учителя истории в школе, которую он, естественно, не любил и от которой у него осталось одно-единственное приятное воспоминание. Низенький человек, внешне он был очень карикатурен, ярко выделяясь на фоне посеревшей, сгорбленной массы заключённых. В обычной жизни, довоенной, этот человек ничем бы не отличался, теряясь на фоне иных, выглядящих более презентабельно, людей. А теперь его невзрачная внешность служила знаком умершего мира, далёкого, как сновидение.       Надзиратели построили собранную группу в одну шеренгу, выдали заключённым старые, поношенные куртки и скомандовали идти вперёд, в сторону раскрытых ворот.       Дул холодный ветер. Небо сгрудилось плотными, тяжёлыми тучами без единого просвета; на землю опустились сумерки. Фрэнка вдруг осенило, что он давно уже не видел неба. Короткие перебежки из блока на завод не могли считаться за полноценный променад, когда можно было вдоволь насладиться видом облаков и небесного склона, который, впрочем, не отличался сколько-нибудь отличной от серого тона палитрой; да и сейчас их, не останавливаясь, вели через плац, и времени разглядывать небеса особенно не было, однако Фрэнк не переставал задирать голову, наслаждаясь видом хоть и хмурого, тёмного, но настоящего небосвода. И пусть с утра темно, будто сию же секунду хлынет ливень, в душе Фрэнка пробудилось нечто радостное и тёплое, чего не скажешь про погоду.       Ветер приносил с моря только мёрзлое, почти мертвецкое дыхание открытых пространств некогда пышущего здоровьем мира.       — Стоять! — пролаял надзиратель.       Группа встала на месте.       Их привели на задворки какого-то цеха; здание знавало лучшие времена, напоминая сейчас какой-то притон: выбитые окна, чёрными провалами глядящими на бетонный забор, за которым начиналась другая секция тюрьмы, которая, судя по запустению и тёмным, обесточенным постройкам, не использовалась управлением «Нова Проспект». Земля была покрыта слоем жухлой, желтоватой травы, что бог знает как проросла в этом месте. Фрэнк обратил внимание, что другие участки земли выглядят более свежими, вернее, недавно перекопанными. Только у этого кусочка, примерно три на три метра, прилегающего вплотную к забору, грунт оставался нетронутым.       Кругом возвышались тюремные блоки, бараки, наблюдательные вышки. Тюрьма являлась особым миром. В довоенное время этот мир и так прекрасно существовал, а с воцарением Альянса «Нова Проспект» превратился в отдельное государство, и каждое строение здесь — точно фрагмент средневековой крепости, соединяющийся с иными фрагментами в целую и нерушимую стену, за пределами которой плещется море. В этом есть что-то ироничное — строить тюрьму на побережье. Стена — и простор.       Фрэнк посмотрел на выделяющиеся в туманной дымке очертания новой секции «Нова Проспект». Блестящие, идеально гладкие пластины и ребристые колонны не столько контрастировали со старыми постройками, но дополняли, гармонировали с ними, и было в этой гармонии нечто пугающее. Словно Альянс к лицу любому миру, и ни у одного из них нет чего-то, что вносило бы резкое различие с этим царством унификации. И всё же… Фрэнк глядел на этот симбиоз (хотя, конечно, о синтезе тут не могло быть и речи — это было подавление, уничтожение) не без надежды. Правда, когда их вывели на открытый воздух, чаяния его несколько изменились. Фрэнк уже не думал о скорой отправке в новую секцию. Стоило ощутить свежесть морского бриза, как почему-то стало казаться, что оставаться человеком не так уж плохо. Но изменить ничего нельзя.       Группу сопровождали двое охранников из числа модифицированных солдат и трое надзирателей, один из которых вывез из двери цеха тачку с лопатами. Вывалив из неё инструменты, надзиратель скомандовал взять лопаты.       В глубине души Фрэнк ликовал.       День без стояния за верстаком. Никакого заводского шума.       Поднялся ветер. Голые ветви низеньких деревьев, которыми был усажен внутренний двор тюрьмы, лениво закачались. Фрэнк уловил запах моря.       Лопаты были только штыковые. Не обязательно иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться — их заставят копать яму. Зачем — другой вопрос. Но выкапывать яму только штыковыми лопатами затруднительно.       — Слушайте внимательно! — сказал другой надзиратель. — Копаете отсюда, — он встал рядом с Фрэнком, — и до забора. Должна получиться ровная квадратная яма глубиной примерно два метра. Приступили, живо!       Над головами прозвучало голосовое оповещение. Фрэнк не вслушивался в его содержание. Сам голос, трескучий, чересчур механический для живого человеческого голоса, походил на явление духа самой тюрьмы. Он взвился над крышами солдатских казарм и блоков и завис под набухающими влагой тучами. Этот голос, отдалённо напоминающий женский, обладал какими-то сверхъестественными свойствами. Он словно бы происходил из иного пространства.       Когда ветер усиливался, залезая под вороты куртки, в нём, как думалось Фрэнку, звучало море — как плещутся волны и как они наползают на берег. Море холодное, почти потустороннее. Ведь тут, за стеной, оно — просто идея. Мечта.       Лезвия шести лопат воткнулись в твёрдую, промёрзшую землю. Действительно — работёнка на весь день, поскольку почва плохо поддавалась усилиям зэков. По-хорошему, здесь нужна была кирка, чтобы разбивать плотные слои земли, в которой, ко всему прочему, залегали куски камней и бетона, однако работать заключённые в «Нова Проспект» должны не ради результата, но чтобы наконец утратить своё человеческое лицо. Отупляющий, безнадёжный труд.       Человек в роговых очках сопел и пыхтел, выковыривая кусочки почвы. У остальных в группе дела шли не намного лучше, однако именно этого человека работа, судя по всему, выматывала больше всего.       Ныли руки и спина, а день едва ли начался. Стоило кому-нибудь хоть на мгновение остановиться, чтобы перевести дух, раздавался лай надзирателя. Если это не помогало вернуть заключённого в работу, надзиратель переходил к силовым методам.       Хлынул ливень. Тяжёлые капли множественной канонадой падали на землю и впитывались в неё, немного облегчая работу. Со временем грязь начала липнуть к лезвию лопат, и заключённые практически месили землю, вместо того, чтобы раскапывать её. Одежда насквозь промокла; каждый раз, как поднимался ветер, тело прошибал ледяной холод; деревянный черенок скользил в ладонях. Надзиратели все до единого были в капюшонах. Охранники, кажется, и вовсе плевать хотели на погодные условия — облечённое в амуницию тело (правда, осталось ли что-нибудь от тела человека под этим нарядом?) и надетый на голову шлем и респиратор надёжно защищали от воды. Ливень шёл несколько часов — небо изливалось на территорию тюрьмы в едином ритме, не сбиваясь ни на секунду — сплошной, почти непроницаемый поток воды, за толщей которого остальные части «Нова Проспект» исчезли, как за полиэтиленовой ширмой, только тускло светились окна новой секции — светились тем же светом, что и окуляры на масках охранников.       От слабости, которая мучила его не первый день, Фрэнк, разбивая комья затвердевшей земли, сорвал на правой ладони кожу; широкий лоскут плоти мгновенно скомкался и оторвался, обнажив кровоточащий слой эпидермиса. Фрэнк машинально отбросил лопату и схватился за руку. Кровь тонкими струйками текла сквозь пальцы, тут же расплываясь мутными разводами, смешиваясь с грязью и дождевой влагой. Охранник подошёл к Фрэнку и выдернул повреждённую руку. Он поднёс к окулярам ладонь, быстро осмотрел сочащуюся рану и обратился к надзирателям:       — Обеззараживающее средство.       Фрэнк изумился своеобразной заботе солдата, но изумление сошло на нет, как только на ладонь вылили какую-то жидкость, по запаху напоминающую спирт — кисть словно погрузили в кипяток, а в кожу воткнули несколько раскалённых иголок. Обнажённый участок зашипел — Фрэнк чувствовал, как пенится жидкость вперемешку с изжигаемой плотью, но видеть ничего не мог — всё время, что обрабатывали рану, охранник удерживал запястье мёртвой, нечеловеческой хваткой, как если бы руку зажали в тисках. Из груди рвались крики, один за другим. Фрэнк забился в конвульсиях. Охранник не шевельнулся. Он терпеливо ждал, когда надзиратель закончит; тот, в свою очередь, наблюдая за страданиями заключённого, продолжал выливать спирт на ладонь, а в конце сильно растёр её, из-за чего боль с новой, увеличенной силой обрушилась на Фрэнка. По губам стекала слюна, которую в то же мгновение смывали потоки воды, и Фрэнк мог почувствовать вкус небесной влаги. Фрэнк сглотнул застрявший в горле комок. Вкус дождя немного, но облегчал страдания. Охранник выпустил руку и приказал вернуться к работе. Ладонь горела весь день. Фрэнк пытался не обращать внимания на боль. Украдкой он старался выставлять ладонь к льющейся с небес воде, чтобы ощущения утихли; капли дождя с силой били по повреждённой коже, что, тем не менее, было много терпимее спиртовой обработки. Если это правда был спиртовой раствор.       Несмотря на трудности, работа продвигалась: яма увеличивалась, и скоро настал момент, когда уровень земли был Фрэнку едва ли не по грудь. С глухим стуком острия лопат врезались в почву; порой раздавались звонкие толчки — лезвие стукалось о лежащие под землёй куски металла или камни. Ливень понемногу затапливал дно. Вода мощным потоком стекала по стенам ямы. Ноги взяли в образовавшихся лужах. Одежда целиком была измазана в грязи. И холод не отступал, хотя за работой заключённые немного разогрелись.       — Вылезаем! — скомандовал надзиратель.       Выбраться наружу было не так просто. Руки и ноги скользили по мокрой земле, и зэкам не с первого раза удалось вылезти из ямы.       — Помогите! — послышался слабый зов. — Пожалуйста, помогите!       Это был щуплый человек в роговых очках. Ему никак не удавалось вскарабкаться. Он постоянно соскальзывал вниз, падая в лужу. Фрэнк опустился на колени и протянул руку бедолаге. Тот, поднявшись, посмотрел наверх и, скорее всего, из-за заливающей стёкла очков воды не мог разобрать, чей силуэт нависает над ним. Рефлекторно человек сжался, подумав, что на краю ямы его дожидается надзиратель, однако, всмотревшись, заключённый облегчённо вздохнул и даже улыбнулся. Фрэнк и не думал, что совершает благое дело. Он относился к этому, как к обычному распорядку. Человек в очках весил довольно мало, но и Фрэнк, устав от работы и измученный чувством голода, не сразу смог вытянуть заключённого из грязи. Ноги начали скользить, и казалось, что Фрэнк также полетит в лужу, но в итоге ему всё же удалось вытащить человека на поверхность.       — Спасибо, — сказал человек в очках. — Спасибо.       Голос у него дрожал, он заикался и не мог нормально вздохнуть. Его руки тряслись сильнее прежнего. Заключённый был на грани измождения. Ещё немного — и он просто свалится. Человек, напоминавший учителя истории. При всей нелюбви к школе, Фрэнк всё же предпочёл бы оказаться там, чем здесь.       К краю ямы подвезли большой грузовой прицеп. Броневик, вроде тех, на которых разъезжает ГО, подтолкнул прицеп поближе к яме. Машина взревела. От корпуса исходил пар. Капли дождя прошивали густую поволоку, точно прозрачные стеклянные иглы — матовое полотно. Броневик казался живым в подобном антураже: пар являлся дыханием этого зверя, а рёв — урчанием его глубокого нутра. Блестящий корпус машины, мало чем отличающийся по цвету от заградительных установок, походил на черепаший панцирь. В целом обстановка обладала некой мистической атмосферой; во Фрэнке вдруг пробудился потусторонний страх, когда он спросил себя, что может находиться в прицепе. За высокими бортами ничего не было видно.       — Перерыв! — объявил надзиратель.       Естественно, о том, чтобы отвести заключённых хотя бы в здание цеха, где они могли бы немного обсохнуть, речи не было, и люди стояли на месте, держась за лопаты, как за костыли, потому что и без того малый запас сил ушёл на раскопку.       Яма всё больше наполнялась водой.       Для чего эта яма, по сути, было ясно, но Фрэнк по какой-то причине предпочёл не думать об этом во время работы. Но когда подвезли прицеп, откладывать осознание было невозможно.       Броневик к тому времени давно уже уехал.       Перерыв кончился. Надзиратели бросили замки с петель и опустили бортик.       За пеленой дождя в сумерках было сложно разглядеть, что за куча свалена в прицепе. Он был полон до отказа.       Надзиратель приказал забраться в прицеп и сбросить отходы в яму. Зэки подошли к прицепу. Вблизи Фрэнк увидел, что кучей на самом деле являются сваленные друг на друга трупы. Тела были не человеческими. Прицеп был загружен трупами вортигонтов. Очертания их тел сливались в единую, аморфную массу. Вода стекала по жёсткой, серой коже, придавая той неестественный лоск. Фрэнк почему-то подумал, что впервые видит мёртвых вортигонтов. Как и остальные заключённые, Фрэнк остолбенел. Вид мёртвых тел, хоть и не человеческих, ввёл людей в ступор. Стало ясно, почему другие участки двора были перекопаны. Почему почти на всей площади задворок земля свежая.       — Залезайте! — заорал надзиратель; выкрик поглотил шум дождя. Ощущая, как бьются об одежду капли, Фрэнк совершенно не чувствовал ни силы, ни отдачи; не чувствовал он и боль от химического ожога. Рецепторы будто переключились, и окружающий мир вдруг перестал иметь для ошеломлённого Фрэнка значение.       Надзиратели начали бить заключённых, чтобы те скорее принялись за дело.       На ощупь мёртвая кожа напоминала резину. Поначалу это показалось Фрэнку столь обыденной, очевидной вещью, будто он сейчас не взбирался на самую верхушку уложенной из трупов кучи. Мокрая, кожа, тем не менее, не скользила. Она была шероховатой, как автомобильная покрышка. Внезапно в нос ударил запах гниющей плоти, что моментально заставило Фрэнка вспомнить о толчках в камерах. Глаз у мертвецов, который обычно обладает красным оттенком, был серым, как поверхность асфальта, и покрыт какой-то полупрозрачной плёнкой.       Заключённые начали сбрасывать трупы в яму.       Несколько раз звучало голосовое оповещение тюрьмы. Над «Нова Проспект» проносились речи о пользе и благодати труда. Именно труд сделал из животного человека; именно труд позволил не дожидаться подачек от биологической эволюции, а взять жизнь в свои руки. Благородный труд, посредством которого человек смог подчинить себе природу.       Забавно болтались руки и ноги, когда тело падало в наводняющуюся ливнем могилу. Головы тряслись, как у болванчиков, а шея, когда тело поднимали, изгибалась так, будто вортигонт хочет посмотреть на тебя. Оценивает тебя свои посеревшим, тусклым взглядом. И физиономия даже, кажется, улыбалась.       Почти все действия Фрэнк выполнял на автомате. Он не думал о том, что эти существа когда-то были живыми; что, наверное, незадолго до этого они распрощались с жизнью в пытках и муках.       Когда он схватил очередное тело под мышки, Фрэнк почувствовал, как нога провалилось во что-то мягкое и склизкое — ступня продавила глаз вортигонта и глубоко вошла в череп, выдавив наружу содержимое глазного яблока и субстанции мозга. Дождь быстро размыл это месиво.       Было холодно.       Холодно, как в аду.       Пальцы перестали сгибаться. Ладони будто бы превратились в перчатки, потому что Фрэнк уже не чувствовал прикосновений, он перестал ощущать, какая на ощупь кожа мёртвого вортигонта.       Трупов было много; казалось, вырытой ямы не хватит, чтобы вместить всех.       Стемнело. Ливень слегка ослаб. Наблюдательные посты зажгли прожекторы, и яркие лучи белого света начали полосовать пространство, как духи, они передвигались среди пустоты.       Когда последний труп был сброшен, заключённым приказали закопать яму.       Лопата в руках Фрэнка казалась невесомой, а руки двигались так, будто ими с помощью ниток манипулирует кукловод. Испытывая известного рода отстранённость от внешнего мира, он словно уснул, и ничего не чувствовал, хоть тело мучилось от мерзкого, промозглого холода, и дрожь была так сильна, что зубы звонко стучали друг о друга.       Ливень вдруг закончился, и Фрэнк почувствовал кружащий голову аромат свежести и мокрой земли — запах, который он почему-то не чувствовал в течение всего дня.       Комья земли бесшумно падали, рассыпаясь, на мёртвые тела.       — Встать! — скомандовал надзиратель человеку в роговых очках. Тот лежал на земле, обессиленный. Лицо у него побледнело, наружу проступили венозные прожилки. Давясь слезами, человек решил надавить на жалость надзирателя, умоляя дать ему хоть несколько минут отдыха.       Фрэнк хорошо знал, чего стоит мольба.       Жалость — как афродизиак для садиста. Тогда он хочет издеваться над своей жертвой ещё и ещё.       Продолжая закапывать яму, Фрэнк услышал несколько глухих ударов и выкриков, причём крик звучал не полностью, а как бы обрывался, оставаясь в глотке. В конце концов раздался звук удара, будто стукнули деревянной палкой о стену, и крик буквально разрезал окутанное тишиной пространство. Надзиратель начал орать в ответ, чтобы человек встал и начал работать. После того, как работа завершилась, Фрэнк увидел, что человеку в роговых очках сломали нос и разбили очки. Фрэнку пришлось помочь ему — он вёл человека до блока, поскольку тот без очков, по его словам, едва ли что-нибудь видел.       Закапывать они закончили, наверное, глубокой ночью, потому что, когда заключённых вернули в блок, там была только их группа. Фрэнк впервые видел, чтобы после смены было так безлюдно. Человека в роговых очках куда-то увели охранники. Двигались они, как роботы, в такт, держа осанку; всё их поведение — без выпендрёжа, присущего надзирателям, без каких-то, даже малейших, отличительных черт, — наводило на мысль о совершенно бесстрастном, бесчеловечном порядке. С одной стороны, животная жестокость переметнувшихся к тюремщикам зэков, с другой — холодная расчётливость Альянса.       После того, как заключённые сдали тяжёлые от влаги куртки, их повели обратно в камеры.       В этот вечер Освальд почему-то был особенно разговорчивым. Стоило Фрэнку зайти в камеру, как тот сразу спросил у него:       — Вас заставили убирать тела?       Фрэнк кивнул.       В камере и так было холодно, а невысохшая форма вдвойне усугубляла положение: Фрэнк дрожал, как осиновый лист. Он залез на койку и, как после душа, постарался замотаться в матрац.       Вырубили свет. Полутьма наполнилась красными оттенками.       Этой ночью Фрэнк засомневался в некогда лелеемой мечте как можно скорее оказаться по ту сторону ворот, отделяющих новых секцию тюрьмы от старой. В тех трупах, которые хоть и не принадлежали человеческим особям, он видел вполне человеческие руки или ноги. Глаза. Туловища. И все эти видения являлись разрозненными фрагментами рваного, худого сна, что, тем не менее, никак не приходил к Фрэнку. Он только мучился этими картинками, ворочаясь на койке, не в силах окончательно уснуть. Глаза, руки. Рты. Фрэнк раньше видел мёртвых, но как-то издалека; о смерти у него было слабое, примерное представление. Даже когда бушевали портальные штормы, когда шла война — жизнь всё равно устаканилась так быстро, что он не успел узреть всех тех ужасов, о которых писали обычно в книжках и показывали в кино. О чём рассказывали очевидцы боевых действий. Кто знал, что такое смерть. Что такое мертвечина. Впервые узнав о смерти, человек задаётся вопросом: а смертен ли я? И сейчас Фрэнк не то чтобы испугался смерти — его напугал тот факт, что, когда он и правда желал себе смерти, он вовсе не хотел быть этим бездыханным куском материи, плотью, на ощупь напоминающей автомобильную покрышку. Он только желал исчезнуть. Он не хотел быть трупом.       Сон никак не приходил. Сколько времени сейчас? Как там человек в роговых очках? Зачем вообще про него вспоминать?       — Эй, Фрэнк! — сказал Освальд, будто бы зная, что у Фрэнка сна ни в одном глазу. — Расскажешь?       — Что рассказать? — сухо произнёс Фрэнк.       — Как ты убил ГО-шника.       Фрэнк отвернулся к стене. Он зажмурился, сделав ещё одну попытку заснуть — без толку. Дальше терпеть эту холодную ночь сил не было, и Фрэнк решил скоротать время за беседой с Освальдом, пусть это и вызывало определённое неприятие; Фрэнку почему-то казалось, что Освальд насмехается над ним, особенно после того, как тот узнал, кто отец Фрэнка.       — Ну, я врезал ему булыжником по башке, и он сдох.       — Это я слышал уже. Я имел в виду, почему ты это сделал.       Фрэнк вздохнул. Слова нехотя шли на ум. Какая разница, есть ли у меня настроение разговаривать сейчас или нет, подумал Фрэнк, что мне ещё остаётся? Был вариант послать Освальда и продолжить пялиться в потолок, однако за историей — Фрэнк надеялся на это, — время потечёт быстрее.       — Я, Джек и Микки собирались провернуть одно дело. Микки нужен был дополнительный паёк для сестры. Она была больна, серьёзно больна, но Гражданской Обороне, понятное дело, было всё равно, она не собиралась помогать Микки.       — Ага, Альянс никогда не нарушают собственные нормы. Закон един.       Пропустив мимо ушей комментарий Освальда, Фрэнк продолжил:       — Я предложил ограбить патрульного.       Освальд прыснул.       — Не смейся. Я подумал, это единственный выход.       — А как же ограбить соседа? Или отнять у кого-нибудь паёк на выдаче?       — Но я же не преступник.       Освальд вновь усмехнулся:       — Мы все преступники, Фрэнк, мы все должны сидеть в тюрьме. Человек — это мусор.       Фрэнк замолчал. Обычно молчаливый, сейчас Освальд по какой-то причине решил вдруг разговориться. И ладно бы, будь это пустая болтовня — сокамернику почему-то важно было делать такие философические выводы. Фрэнку казалось, что он ненароком разворошил некий источник, что спал в Освальде до настоящего момента. Источник слов и мыслей. Фрэнк продолжил:       — Не стану спорить. Короче, мы решили сделать так. Найти в городе участок, который патрулируется не так тщательно, как обычно, оглушить ГО-шника, стянуть у него карточку и получить дополнительный паёк.       — План шикарный, только вы не подумали, что система опознавания личностей вас вычислит?       — Ты же сам сказал, что для Альянса правила дороже всего.       — Но он же не из идиотов состоит.       — Нам нужна была еда! — Фрэнк повысил тон. — У Микки умирала сестра, я предложил помощь. Этот Микки… чёрт возьми, он заварил эту кашу, а как только запахло жареным, кинул нас. Ублюдок!       — Знакомая ситуация.       Фрэнк успокоился. Он не хотел вспоминать тот день. Наступившие за время, проведённое в тюрьме, апатия и безразличие резко сменились вернувшейся горькой досадой и обидой на Микки. Как сейчас Фрэнк видел перед собой слезящиеся глаза друга, дрожащие от волнения губы, он слышал, как Микки шепчет, еле подбирая слова: «Прости… я не могу…» Как только их поймал патруль, Микки струсил, забыв и про больную сестру, и про то, в какую передрягу втянул Фрэнка с Джеком.       — С одной стороны, — рассуждал Освальд, — его можно осудить, с другой, кто бы в такой ситуации не струсил?       Фрэнк замялся. Он хотел было ответить: «Мы не струсили, я и Джек, мы не драпанули, как перепуганные псины», но осёк себя; Фрэнк понял, что никогда не сможет так сказать: в словах Освальда он услышал нечто иное, другую истину. Нельзя никого осуждать, что, впрочем, не искоренило из души Фрэнка злость на Микки, хоть тот уже давно мёртв.       — Микки застрелили, когда за нами началась погоня.       — Ты слишком торопишь события. Как же получилось, что ты убил ГО-шника?       — Я ведь говорил: врезал ему, и он откинулся.       Освальд вновь прыснул, подавив в себе смех:       — Хочешь сказать, что патрульного так просто грохнуть?       — Я рассчитывал наверняка.       Перед взором Фрэнка вновь возник образ: лежащее навзничь на земле тело ГО-шника. Белая маска покрыта багровыми пятнами — яркими, кричащими. Будто ребёнок расплескал банку с краской. Кровь тягучим, карамельным потоком вытекает из проломленного черепа, и только в этот момент до всех троих доходит: ГО-шники — это ещё не модернизированные люди. Маска обезличила бойцов Гражданской Обороны, создала идеальный облик врага, за которым вряд ли угадаешь конкретную, живую личность. Микки закричал: «Ты убил его!» Джек сказал Микки заткнуться. Плевать, ведь сканнеры всё равно легко вычислят их в ближайшие минуты. Шум привлёк внимание жильцов — в окнах появились лица, все как одно охвачены беспокойством и страхом. Фрэнк неотрывно смотрел на мёртвое тело; всплеск адреналина мгновенно схлынул; сумятица мыслей: о не рассчитанной силе удара, о том, что маска респиратора скрывала живого человека, а не изменённое Альянсом существо, о том, что Фрэнк стал убийцей, ведь даже в военное время он старался держаться морали, когда остальные с лёгкой душой порывали с основными принципами, лишь бы выжить в суматохе боевых действий и оккупации, — все эти обрывки затуманенного разума заглушали восприятие, и Фрэнк понимал, что необходимо бежать со всех ног, и к чёрту эту карточку на паёк, надо нестись отсюда сломя голову, и всё же неизвестная сила заставила всё тело замереть, будто Фрэнк оказался запертым внутри собственного организма… Руки всё ещё сжимали окровавленный камень.       — Ясно, — выдохнул Освальд. — То есть у вас не получилось ничего?       — Мы испугались. Дали дёру. Времени на обдумывание не было. Правда, нас скоро схватили. Вернее, схватили меня, а Джеку удалось сбежать.       — Как это?       Фрэнк перелёг на другой бок.       — Не знаю. Получилось — и всё.       Освальд вздохнул. Он молчал какое-то время, и Фрэнк уже было подумал, что сокамерник уснул, как тот сказал:       — Да… ты убийца, Фрэнк. Прими это. Хотя… Во время войны тебе не приходилось… делать что-то, что не вписывалось в рамки обыденной морали?       — В том-то и дело. Я не позволял себе пересечь последнюю черту. Я видел, как другие легко так поступают, оправдываясь обстоятельствами. Но мне это казалось лицемерием. Ведь мораль… знаешь, она хорошо работает в одних условиях, а в других она начинает сбоить.       — Да, понимаю. Если человек знает, что никаких последствий не будет, то легко поступается моралью.       Фрэнк промолчал. Ладони словно бы ощущали ту тяжесть, ту чёрствую, зернистую поверхность цементного булыжника, острые края на месте скола, мелкие камни…       — А что ты чувствуешь сейчас? — спросил Освальд.       — Ничего. Пустота. Я ничего не чувствую.       Освальд угукнул, будто ожидая такого ответа, и больше не сказал ни слова.       Фрэнк лёг на спину; сквозь тюфяк пробиралось ледяное дыхание остывшей железной койки. В щелях посвистывал сквозняк. Скрестив руки, Фрэнк съёжился, стараясь сохранить как можно больше тепла. Прошло ещё много времени, прежде чем ему удалось уснуть. Освальд же почти постоянно храпел.