Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      В дверь несколько раз постучали, спросили, можно ли войти. Фрэнк сел на кровать, зевнул. Судя по голосу, ночным гостем являлся Бен Тэйлор, бригадир с пятого туннеля. Включив ночник, Фрэнк потёр глаза, разгоняя остатки сна, и сказал, чтобы входили. Дверь открылась — в комнате возникла грузная, плечистая фигура Бена.       — Извини, что разбудил, — произнёс Бен.       — Ничего страшного. — Фрэнк встал с кровати, потянулся. — Чего пришёл?       Закрыв дверь, Бен немного помялся и сказал:       — Слушай, Фрэнк, такое дело… Знаю, ты только что с забоя. У Йонаса травма. Он не сможет работать несколько дней. Можешь завтра его подменить? Только один день. Мы дадим тебе дополнительный выходной.       Сперва Фрэнк хотел послать Бена нахрен, потому что прошедшая смена выжала из него все силы, но потом, вспомнив, чем он обязан Бену, согласился подменить Йонаса.       — Извини, что так получилось, — сказал Бен.       — Брось. Пустяки.       — Спасибо.       Они обменялись рукопожатием — у Бена были сильные, мозолистые ручища, почти как у Богдана, только крупнее, что едва получалось обхватить ладонь, — и Бен покинул комнату. За всплеском морального удовлетворения на Фрэнка обрушилось тягостное предчувствие неизбежной и адской работы. Жаль, что у него сейчас нет сигарет — казалось, только запах горелого табака скрасит ставшей такой поганой ночь. На часах — 2:00. Подъём через два часа, но сна ни в одном глазу.       Может, оно даже и к лучшему, что желание спать исчезло — кошмарная сила, тянувшаяся из центра тьмы, несколько ослабла, и Фрэнка пока перестали волновать воспоминания… Никаких видений, миражей. Пусть за окнами сейчас ни зги не видно — в это время в Рэйвенхолме, за исключением нескольких фонарей, вырубают уличное освещение, — и пусть ночная темнота в данную секунду собралась вокруг тусклого отсвета включённой лампы, Фрэнк не ощущал в себе того же сбивающего с толку страха, когда он засыпал. Вероятно, он воспрял духом из-за новости о предстоящей работе; недовольство смешивалось с непонятной радостью. Под землёй не будет кошмаров, и память замолкнет на какое-то время.       Но что делать сейчас?       Фрэнк пролистал Библию. Китайская грамота этот русский язык, но буквы в нём особенные какие-то, забавные; каждая похожа на некий рисунок, и если долго вглядываться в неё, то можно увидеть какой-нибудь знакомый образ… Положив книгу в тумбочку, Фрэнк надел свитер, выключил ночник и вышел из комнаты.       В коридоре свет также был потушен. Для экономии.       Фрэнк запер дверь.       Тишина. Необычная. Чуткая, словно бы одушевлённая тишина. Совсем не та, что сгрудилась над Фрэнком перед сном… Не физическое явление, но что-то издавна обитающее в этом доме; идеальная сущность, неподвластная времени. Такой была тишина. Потусторонней и вместе с этим осязаемой. Как тёплая вода. Как пар.       Фрэнк спустился на первый этаж. У входной двери стояла Марийка. Облокотившись на косяк, она смотрела на улицу, и Фрэнк мог различить, насколько позволяло зрение, размытую в потёмках женскую фигуру, которая напоминала оптические иллюзии, что возникали иногда во время работы в забое — в тех отрезках пространства, куда не достаёт свет ламп, тьма особенно густая, плотная, и в глазах начинают мерещится силуэты движений, очертания отдалённо напоминающих какие-то привычные вещи форм… бывалые шахтёры давно научились справляться с такими глюками, однако у некоторых случались натуральные помутнения. Фрэнку удавалось совладать с пошаливающим время от времени воображением, но сейчас в мозгу появилась мысль, что ему может лишь казаться силуэт Марийки, и на деле дверной проём пуст, и всё это — иллюзия тьмы и разума. Услышав шаги, Марийка обернулась.       — Не можешь уснуть? — произнесла Марийка. Её голос прошелестел в пустоте, точно поднятая ветром листва, и Фрэнк вслушался в этот голос так, будто пытался разглядеть лицо Марийки, полностью скрытое во тьме.       — Да, не спится.       — Что Бен просил?       — Надо подменить завтра кое-кого в шахте.       Находясь рядом с ней здесь, в прихожей, в полной темноте, Фрэнк волновался, как если бы хотел невзначай приобнять Марийку, как сделал бы это… когда-нибудь. В мирное время. То время, которое он застал подростком. Фрэнк тогда влюбился в одну девчонку из параллельного класса. Но она приглянулась также местному хулигану. В один день Фрэнк испытывал великое счастье и великое разочарование: после школы эта девчонка поцеловала его в губы, правда, легко, почти не касаясь, а пару часов спустя хулиган избивал Фрэнка как потенциального соперника в любовном состязании. Фрэнк долго помнил объятья той девчонки — и силу ударов, что сыпались на него, пока Фрэнк не потерял сознание. В тот день, да и во все последующие дни, вплоть до вторжения, которое столкнуло весь мир в чёртову пропасть, он искренне считал, что на его душу больше никогда не выпадут подобные испытания.       — Я иногда тебя немного не понимаю, — засмеялась Марийка. — Можешь сказать… как это… чуть-чуть помедленнее?       Фрэнк растерялся. Может, у него просто язык заплетается. И дело вовсе не в быстроте речи.       — Говорю, завтра надо помочь Бену в шахте.       — А… Я поняла. Спасибо!       В глазах Марийки Фрэнк, по собственному мнению, выглядел мальчишкой, неспособным на что-то осмысленное, серьёзное. Именно тогда, когда ничто уже не могло вытащить его из той трясины, в которую он сам себя планомерно погружал, во Фрэнке вспыхнула любовь. Конечно же, он стремился как можно надёжнее отгородиться от этого чувства, а оно всё росло, усиливалось. Любовь всё усложняет. Необходимо жить без груза, без симпатий и даже без ненависти. Вытравить эмоции, забыть, что на свете ещё осталось что-то, напоминающее человеческое тепло.       Если бы не Марийка, кто знает, возможно, Фрэнк бы не выжил. Когда его подобрал Бен и привёл в Рэйвенхолм. Полуживого, еле лепечущего своё имя, Бен отдал беглеца на поруки доктору, и тот кое-как заставил измождённый организм прийти в себя, чтобы этот самый организм собственными силами начал бороться за жизнь. Выбора не было: антибиотиков не хватало, поэтому приходилось вверять судьбу пациента в руки последнего. Несколько дней Фрэнка мучила лихорадка; не отличая галлюцинации от реальности, его мозг плавился в неослабевающем жаре; огнём было охвачено всё, и какие-то голоса пробивались сквозь пламя, как дым, что просачивается через извивающиеся языки гигантского пожара. Эти голоса что-то говорили про инфекцию и заражение. Голоса беспокоились. Голоса говорили, что скорее всего Фрэнк умрёт. Как ни странно, содержание фраз он запомнил очень хорошо. Он помнил голос доктора. Как он сказал, что Фрэнка следует посадить на карантин. Обычная процедура, которую проводят со всеми, кто впервые оказался в Рэйвенхолме. Проездом в городок никого не пускали, это было главным правилом. Марийка вызвалась ухаживать за Фрэнком. Она выходила его, бедолагу, и Фрэнк следующую неделю, как пришёл в сознание, смущался при каждом появлении Марийки. Она продолжала кормить его, поскольку тело ещё не до конца восстановилось и было ослаблено, и Фрэнк нехотя ел с ложечки сваренный Марийкой суп. Может быть, его тогда и покорила эта красота, слитая с самоотверженностью. Марийка не боялась Фрэнка. Ей было всё равно, какую заразу он может принести с пустошей или каналов. Правда, из-за Фрэнка, как он потом узнал, Марийке пришлось переложить часть обязанностей в общежитии на плечи Стеллы. Фрэнк не думал, что люди могут быть настолько добры…       — Холодно, — сказала Марийка.       — Да.       Блеклый лунный свет серебристой пыльцой ложился на старые стены, растворяя улицу в едкой полутьме.       — Это последняя ночь… — сказала Марийка. — Морик говорит, со следующего дня введут комендантский час.       — Ты знаешь?       Марийка направила взгляд в пустоту, обращаясь к таинственному собеседнику, третьему лицу, незримо присутствующему рядом с ними:       — Да, мне Морик всё рассказал. Что со стороны каналов люди видели сканеры. Боже… Неужели они придут сюда…       — Скорее всего, да. — Фрэнк решил не обнадёживать Марийку. Гораздо лучше, если иллюзии развеются как можно раньше. И город грёз снимет маску благополучия. Жёсткий, нестерпимый удар. Но Фрэнк знал, что Марийка должна его выдержать. Хоть и сам он ощущал глубокую досаду, что казавшееся мирным небо в итоге вернуло себе привычный облик. Дешёвый маскарад.       — Откуда ты? — вдруг спросила Марийка.       — Не понял.       — Откуда ты пришёл к нам?       — Из Сити-17.       Марийка посмотрела на Фрэнка и лукаво улыбнулась:       — У каждого в этом городе есть своя тайна.       — Мне нечего скрывать.       Фрэнк врал. Он хорошо помнил, что в их первую встречу сказал Бен Тэйлор. И Фрэнк старался держать язык за зубами. Бен сказал доктору, что нашёл Фрэнка, когда тот выходил из железнодорожного тоннеля, что вёл из промышленных районов Сити-17. Никто из жителей Рэйвенхолма не знал, что на самом деле Фрэнк пришёл со стороны моря. Доктор скептически отнёсся к словам Бена, поскольку обнаруженные у Фрэнка повреждения в желудке и кишечнике намекали на то, что Фрэнк явился из какого-то другого места, поскольку в Сити-17 ситуация с продовольствием и медициной была налажена, а беженцы обычно шли каналами, которые находились под наблюдением Сопротивления. Редко, но бывали случаи, когда из каналов являлись люди с острой интоксикацией; неудивительно, ведь многие участки каналов заражены биологическими и химическими отходами… Но у Фрэнка были явные признаки долгого голодания. Бен придумал на ходу какую-то историю, что группу беженцев, в которой был Фрэнк, рассеял отряд ГО, и потому Фрэнк долго бродил по загородным территориям, пока не попал на железнодорожные пути, ведущие в порт… Доктор знал, что Бен лжёт, но решил не докапываться до истины. В конце концов, для него важнее было спасти Фрэнка, который одной ногой стоял в могиле.       — Я почему-то так не думаю, Фрэнк. Я смотрю на тебя — и чувствую, что у тебя совсем непростая судьба.       — У кого она сейчас простая?       — Ты отличаешься от некоторых. Кажется, ты пытаешься от чего-то сбежать…       Марийка резко закончила фразу, замявшись, видимо, потому, что знаний английского в данный момент недоставало, чтобы полнее выразить желаемую мысль. Отвернувшись, Марийка смущённо произнесла:       — Прости. Это не моё дело.       Почему её заинтересовало моё прошлое, подумал Фрэнк. Ответом вполне могла служить банальная интуиция, которая, как водится, лучше всего развита у женщин, а в случае Марийки эту способность можно увеличить в два раза. Но даже так, оставалось непонятным, зачем она задала именно этот вопрос… откуда ты? Что Марийка имела в виду? С одной стороны, вопрос весьма меткий, с другой — он провоцирует собой ещё больше вопросов. И почти все их Фрэнк, в сущности, задаёт себе. Почувствовав себя тупицей, Фрэнк поспешил извиниться, а потом перевёл тему разговора:       — Как Стефан?       Марийка поправила волосы.       — У него сильный жар. Не знаю, выкарабкается ли он…       — Я думаю, Стефан справится.       — Надеюсь.       — Мар… — Фрэнк запнулся; практически постоянно он произносил её имя с ошибками, но Марийка, конечно же, не обижалась, что, впрочем, не сильно успокаивало Фрэнка. — Мар… рий… Прости, этот звук в твоём имени…       Она засмеялась:       — Да ничего. Американцам обычно плохо удаётся проговаривать болгарские слова.       — Это верно.       — Что ты хотел спросить?       — У тебя нет сигарет?       Марийка улыбнулась, глядя прямо в глаза Фрэнку.       — Нужны сигареты?       — Да, вот, хочу расслабиться.       Ничего не ответив, Марийка ушла на кухню и вернулась спустя пару минут, держа в руках портсигар и коробок спичек.       — Вот, возьми, сколько хочешь, — сказала она и протянула Фрэнку портсигар. Внутри лежало несколько самокруток. Каковы обычные сигареты на вкус, те самые, свёрнутые на заводе и упакованные в прямоугольные пачки, наверное, во всём мире никто уже не помнил, поскольку спустя несколько лет после оккупации резервы табака иссякли. У некоторых получалось выращивать табак, пусть в таких условиях, когда вся экосистема планеты рушилась с невероятной скоростью, это растение становилось прихотливым и не очень живучим; в итоге, мелочь, в мирное время разбавляющая минуты безделья, стала большой редкостью и роскошью.       Фрэнк взял одну самокрутку и вернул портсигар Марийке.       — Возьми ещё. — Марийка заговорщицки улыбнулась. — Я скажу, что это я всё выкурила.       — Ты ведь не куришь.       — Ну, ты просто мало знаешь, как я жила раньше, до войны.       Они засмеялись.       Фрэнк положил в рот сигарету.       Вокруг тишина, и кажется, что лишь они двое — Фрэнк и Марийка — единственные живые люди на свете.       — Пойду прогуляюсь, — сказал Фрэнк.       — Давай.       — Спасибо за сигарету.       — Пожалуйста.       Закурив, Фрэнк переступил порог, выйдя под лунный свет. Небо распахнулось над ним белёсым, неподвижным, как при штиле, полотном, на котором матовыми разводами тянулись облака — состарившиеся, высохшие лоскуты сброшенной змеиной кожи. Бледные. Местами рваные. Худые, голодные облака.       Фрэнк пошёл дальше по улице. Ему хотелось поскорее покинуть Марийку — Фрэнк считал, что весь этот разговор был ошибкой. Ведь можно было просто поздороваться и пойти дальше, как сейчас, поднимаясь по мощёной дорожке, ведущей к зданию бывшего детского сада. Зачем он вообще поддержал беседу? Фрэнк хоть и пытался загнать подальше симпатию к Марийке, она, тем не менее, руководила его действиями не менее властно, чем сама воля. Как это говорят… сердцу не прикажешь. Но любовь не выживет в таких обстоятельствах. И всё же она — это одна из немногих вещей, что вообще даёт силы выживать. Как ни крути, даже в мирное время Фрэнку не удалось бы завести с Марийкой отношения. У неё есть муж. Возможно, у неё была семья. Дети. У Марийки были дети? Почему-то Фрэнк не задумывался над этим раньше. Его это и не волновало.       Он мало с кем общался в Рэйвенхолме, стараясь свести к минимуму взаимоотношения с окружающими. Сбежав из «Нова Проспект», Фрэнк начал замечать какой-то изъян в людях, во всём человеческом обществе; он не мог серьёзно относится к прежним моральным устоям, у него не было никаких причин возвращаться к обычной жизни… Такой жизни, которую стремился восстановить Рэйвенхолм. Любовь относилась как раз к числу вещей, которые, на взгляд Фрэнка, умерли с началом войны. Каждый заботится о себе. Точка. И если начнётся заварушка, и Альянс вторгнется сюда, никто не станет бороться с общей угрозой — каждый похватает оружие, чтобы спастись самому. «Восточная Чёрная Меза» ничем не поможет. Фрэнк никогда не доверял персоналу базы и Сопротивлению в целом, считая этих людей лицемерами. Провоцируя Альянс, Сопротивление обходилось жертвами среди обычных людей, которые и думать не думали примыкать к оппозиции, тем самым повышая среди населения степень недоверия к своей организации. Сопротивление вешало лапшу на уши: независимость, необходимость реванша и изгнания интервентов. От этого политического лексикона пухла голова; почти всё детство и юность прошли у Фрэнка под аккомпанемент всевозможных сегрегаций и легитимизаций… политика вошла в кровь, в генетический код, от чего Фрэнк всячески открещивался. Освальд верно говорил, что политика уничтожает личность; какими бы ни были идеалы личности, политика испортит их, превратив в средство достижения собственных целей. Политика не имеет никакого отношения к личной свободе. Свободе, истоки которой Освальд видел лишь за пределами противостояния человека и Альянса.       Но кто тогда будет сражаться в обществе, состоящим исключительно из индивидуалистов?       Нет, меня это не касается, решил Фрэнк. Он старался не думать о будущем. Всё, что занимало его сейчас — ночь и тишина, и сигарета, что почти догорела, и вкуса которой Фрэнк так и не успел распробовать, поскольку слишком увлёкся размышлениями. Подобно сомнамбуле, он медленно шагал, не разбирая дороги, по переулкам, выйдя в конце концов к освещённой одним-единственным фонарём площади в самом центре Рэйвенхолма. Маленькое, а при таком освещении казавшееся совсем крошечным, пространство было окружено домами наподобие крепостной стены; над черепичными крышами возвышался невдалеке чернеющий в ночи купол церкви. В воздухе витал характерный запашок навоза — поблизости находилась свиноферма. На этом пятачке люди не жили — не из-за вони, а потому, что жилых зданий тут не было — в довоенное время тут находились приходская школа (Фрэнк удивлялся, насколько в Восточной Европе был набожный народ, хотя, в Америке влияние религии тоже не было сколь-нибудь слабее), галерея, почтамт, телеграф… Короче говоря, тут была сконцентрирована культурная жизнь шахтёрского поселения. Сейчас же о культуре здесь мало что напоминало, и воняло, чёрт подери, как в преисподней, однако, вспоминая тюрьму, Фрэнка не особо выводил из себя запах. Выйдя на свет, Фрэнк будто бы вынырнул из воды, и тьма обступила его непроницаемой, глухой завесой, и Фрэнк словно бы оказался в далёком, отделённом от человеческого мира краю. Один под потоком тусклого света. Город исчез во тьме: нет никакого Рэйвенхолма, нет допотоных зданий с облупившимися фасадами, нет улиц и переулков, нет холмов и нет неба. Один только Фрэнк, облечённый светом маломощной лампы, будто укрытый саваном.       Из тьмы послышался голос:       — Интересное время для прогулки.       Голос прозвучал из ниоткуда. Не видно никакого силуэта, ни одного очертания. Фрэнк вышел обратно во тьму; глаза сперва ослепли на несколько секунд, а затем начали ощупывать темень, как руки слепца исследуют грани незнакомого предмета.       — Это я, Фрэнк, — сказал голос. — Батюшка.       Слово «батюшка» Фрэнк не очень понимал. Для православных оно означало церковный сан, что для американца-католика мало что сообщало.       — Григорий? — спросил Фрэнк.       Темнота спутала карты. А может это недосып? Фрэнк покрылся испариной; происходящее окутывало непостижимое, мистическое ощущение, и если бы его спросили сейчас, не мучает ли в данный момент Фрэнка какое-то предчувствие, он сразу бы ответил: что-то сидит во тьме, ожидая своего часа. И возможно, это было бы лишь придумкой заплутавшего разума. А может, в этом скрывалось бы зерно истины…       Священник медленно подошёл к нему.       — Что привело тебя сюда в этот час? — спросил священник. Вполне буднично.       — Заснуть не могу.       О Григории в Рэйвенхолме ходили разные слухи, некоторые из них сильно противоречили друг другу, впрочем, слухи, что превращали Григория в едва ли не легендарную и даже пугающую фигуру, не мешали некоторым жителям регулярно посещать церковь. Как-то Фрэнк тоже хотел зайти в церковь, однако, узнав, что в православных церквях отсутствуют исповедальни и со священником необходимо разговаривать с глазу на глаз, Фрэнк бросил эту затею с той же лëгкостью, с какой она пришла в голову. Сам же Григорий выглядел обычно и не производил впечатления религиозного фанатика; принадлежность к церковному миру выдавал в нëм лишь крестик и рубашка с потëрными кружевами. Не торопясь забить в голову прихожанам да и другим жителям безотчëтную любовь к богу, Григорий, являясь хорошим собеседником, вполне мог поддержать разговор на разные, далёкие от религии, темы. Тем более интригующим становился факт, что Григорий подарил Библию Фрэнку, кто десятой дорогой обходил церковь и предпочитал молчать о своëм отношении к вере и религии.       — Тебя волнует что-то?       Григорий будто услышал его мысли. Вошëл в какой-то телепатический контакт и теперь, казалось, видел Фрэнка насквозь.       Фрэнк списал это на наваждение.       Никто не умеет читать мысли.       Но по спине всë равно пробежал холодок.       — Честно говоря, да. Но я не могу это объяснить.       — Ты хочешь поговорить об этом?       Фрэнк не решался ответить.       Священник улыбнулся — лукаво, как старый маг, — и предложил Фрэнку пройтись.       — Смердит тут будь здоров, — сказал Григорий. — Центр города. Напоминает пуп земли. Самое средоточие. Предлагаю уйти отсюда. Нечего нам пока делать на пороге чистилища.       Как завороженный, Фрэнк последовал за священником, и так же, как он пришëл сюда, они шагали кривыми, ломанными переулками, протискиваясь в узкие дворы старого шахтëрского городка. Только луна светила. И тусклые фонари в конце улиц.       — Я вот тоже уснуть не могу, — говорил священник. — Меня мучают кошмары. Когда-то… по моей вине погибли люди. Много людей. Меня поймал патруль и начал пытать. Я знал, где скрывается отряд Сопротивления. Меня быстро сломали. Допрос вёл обычный человек, ГО-шник. Ему-то и пришло в голову не отправлять меня в тюрьму. У Альянса нет такого извращённого ума, как у нас, людей. Мы знаем, как творить зло, как ломать чужую жизнь. И этот патрульный отпустил меня. Как сейчас помню, он сказал мне: «Иди с миром…»       Не перебивая, Фрэнк слушал рассказ Григория. Их со священником жизни были чем-то похожи друг на друга. Вероятно, по какой-то непостижимой причине Фрэнк и Григорий должны были пересечься здесь, посреди ночи, в самом центре города, чтобы Фрэнк услышал это откровение.       — В итоге тот отряд расстреляли, — сказал священник. — Я до сих пор виню себя. Их смерть на моей совести. Несколько лет я живу с этим грузом. И ни на секунду не забываю о том, что сделал.       — Вы не должны винить себя, — произнёс Фрэнк. Хотя, что здесь можно было сказать? Почему-то Фрэнку стало стыдно. К лицу прилила кровь, в глазах застыли слёзы. В горле застрял ком. В истории священника Фрэнк увидел себя и Освальда, тогда, на верфи. Когда они почти дошли до Рэйвенхолма. Земля вздрогнула. Как по команде, выползли муравьиные львы, хотя их не должно было быть. Фрэнк с Освальдом рванули к ручной лестнице, ведущей к причалу. Оставалось несколько шагов. Фрэнк первым взобрался на лестницу. Освальд закричал.       — Бог простит нас, — сказал Григорий. — Если бы кто-нибудь из того отряда остался жив и, встретив меня, проклял, я бы не стал возражать. Я не желаю оправдываться тем, что сведения из моей головы достали против моей воли. Не Альянс виноват в том, что произошло, а я, только я.       — Что же это за бог такой, которому плевать на людей?       — У каждого свой путь. И если твой путь пролегает через неверие и отчаяние — то, значит, так оно и должно быть.       Фрэнк не мог продолжать разговор. Он хотел плакать, кричать; он пылал от злости и одновременно его душило бессилие. Я ведь всю жизнь думаю, что я жертва, подумал Фрэнк, я уверен, что ничего не могу сделать, что судьба издевается надо мной. Освальд был не таким. Хватит сравнивать себя с ним, осёк себя Фрэнк. Освальда больше нет. Он умер. Но почему-то, в отличие от Микки, Фрэнк не чувствовал зависти к Освальду. Вина за его гибель мучила Фрэнка всё время, такая, как её описал Григорий — тяжёлый, невыносимый груз, который следует принять, перестав оправдывать себя и прикрываться причинами, что могли бы снять с тебя ответственность за совершённые поступки.       — Мир жесток, — вымолвил священник. — Но я продолжаю верить в бога. Я всё ещё верю в его неисповедимую волю. Он ведёт меня через тьму. Он бесконечно мудр.       — Я уже мало во что верю, Григорий. У меня больше не осталось сил.       — Человек предпочитает верить в бога, когда тот дарует ему благодать, и хулит его, когда посылает ему несчастья.       — Что вы хотите этим сказать?       Григорий задумался.       — Дьявола нет на этой земле. Дьявола не существует. Верно говорят, на всё воля божья. А дьявол — это придумка нашего разума. Мы придумали дьявола, чтобы поверить в то, что зло исходит не от нас, что не мы виноваты в том, что совершаем.       — Но разве бог не должен защищать нас?       — Мудрость господа — это не мудрость человека.       — Ваши ответы уклончивы, Григорий.       Священник тихо засмеялся:       — Всё потому, что я не хочу вселять в вас ложную надежду. Я не могу обратить вас в веру, тем более не могу пробудить её в вас. Я не хочу, чтобы ваш рассудок наполнился иллюзиями о всеблагом боге. И добро, и зло — это всё результаты действий человека. Мы не должны об этом забывать.       — Получается, нам совсем не нужен бог. Разве не так?       — Но зачем тогда жить на этой земле?       Фрэнк замолчал.       Они практически не видели друг друга в темноте, и Григорий вряд ли мог заметить текущие по лицу Фрэнка слёзы, однако в тишине то и дело раздавались всхлипы. Священник не обращал на них внимания, понимая, что переживает сейчас Фрэнк. Больше всего, конечно, он хотел бы услышать сейчас именно эти слова, успокаивающие и, скорее всего, лживые; Фрэнк хотел бы услышать сказку о добром боге, охраняющем покой человека, но Григорий не стремился пеленать собеседника в эти россказни. Нужно выбраться наружу, выйти на свет, встретить жизнь такой, какая она есть. Нужно хоть раз действительно пережить мир, в котором больше нет бога.       — Тот, кто говорит, что не верит в бога, больше всего нуждается в нём, — сказал Григорий. — А тот, кто верит, знает, что значит, когда бог покидает человека.       — Это абсурд, — ответил Фрэнк.       — В религии много абсурда. Мало кто удивляется логикой и рациональностью, когда читает Библию. Кстати, как тебе книга?       Вдруг Фрэнк засмеялся; на душе стало значительно легче, словно и не было предыдущего разговора, не было съедающих его душу чувств вины и злобы. Священнику удалось ловким, почти незаметным движением развеять исполненную гнёта атмосферу.       — Я ничего в ней не понимаю, — сказал Фрэнк. — Я ведь не понимаю вашего языка.       — Будь всё так просто, и если можно было бы почувствовать бога, поняв его письмена… Я несколько раз читал Библию и уверяю, что я понял не больше твоего.       Они засмеялись.       Действительно, мудрость бога превосходит мудрость человека. Но это не значит, что нужно забыть об отчаянии и горе. Они и не дадут забыть себя. Фрэнк не мог полностью согласиться со словами священника, ведь тогда нужно кардинально поменять свою жизнь, разрушить прежнее мировоззрение, которое к настоящему моменту отяжелело, став неповоротливым, инертным и единственно ценным. Не видя нигде выхода из порочного круга одних и тех же идей, Фрэнк упрямо продолжал не видеть луч света, что исходил из средоточия мрака. Луч, который светит лишь благодаря вере. Видит тот, кто верит. Фрэнк не понимал этого. Мир продолжал оставаться для него злым, ожесточённым уделом. Это был мир, в котором существовал бог — тот бог, что забыл о своём творении, оставил человека наедине с дьяволом. Красные окуляры на масках респираторов. Волчий оскал на лицах надзирателей. Картины памяти мгновенно окружили его. Теперь нет смысла говорить о добре и зле. Григорий прав. Каждому человеку отныне суждено на своей шкуре пережить одиночество перед богом.       — А вы не думаете, что это всё когда-нибудь закончится? — спросил Фрэнк.       — И Вавилон пал, пусть был неприступен, — ответил священник. — Сказано в Писании: твоё царство было пересчитано и взвешено, и разделено между врагами. Нет ничего вечного. Всё, что создано человеком, очень хрупко.       — И после этого следует верить в бога?       — Это дело каждого. Это твой путь, и никто не вправе говорить, как или куда тебе следовать.       Фрэнк промолчал.       — Я чувствую, — сказал священник, — что тебе необходим определённый, чёткий ответ. Но я не могу говорить за бога, как и не могу отвратить неизбежное. Уповай на волю всевышнего, но не требуй кары за несправедливость, потому что потом, когда зазвонит колокол, ты не поймёшь, что он звонит по тебе.       Фрэнк мало что понял из речи священника, но она нашла слабый отклик в его душе; была ли это интуиция, или обыкновенная гипнотическая заворожённость столь мудрёнными фразочками, Фрэнк всё равно остался в неведении, которое, однако, отличалось от банального незнания. Как и многое из того, что говорил Освальд, слова Григория, видимо, только спустя какое-то время, осев в памяти, раскроют смысл.       Григорий глубоко и шумно вздохнул.       — Хорошая ночь, — сказал он. — Думаю, пора идти. Ведь скоро подъём.       Фрэнк и забыл, сколько времени он провёл за беседой.       — Не заблудешься? — спросил священник.       Фрэнк осмотрелся. Он узнал эти задворки. Неподалёку отсюда живёт Бен Тэйлор. Сейчас Бен командует бригадой в забое. И там темно практически так же, как здесь, не считая блеклого лунного отлива, который лишь спутывал очертания зданий, сгущал и без того непроницаемую темень.       — Нет, я доберусь, — сказал Фрэнк.       — Тогда иди с богом. Постарайся хоть немного поспать.       — Хорошо, святой отец.       Григорий засмеялся:       — Нет. Я давно лишён сана. Я не был отлучён от церкви, но совесть не позволяет мне причислить себя вновь к церковной иерархии. Я лишь раб божий.       Фрэнк не понимал, как реагировать на слова священника, но Григорий, не дожидаясь ответа, развернулся и ушёл — сутулая, низенькая фигура растворилась во мраке, как дым, и вполне можно сказать, что предыдущий разговор почудился Фрэнку, ибо священник возник и пропал как приведение; похожий на сон, с той только разницей, что воспоминания не торопились побыстрее исчезнуть, как это бывает в первые минуты после пробуждения.       Пока Фрэнк возвращался в общежитие, он прокручивал разговор с Григорием, думая о том, что это и впрямь судьба. Или — случайность?.. Сложно представить мир без бога, вернее, без того, на кого можно было бы взвалить ответственность за совершённое зло. Сколько раз на бога пинали — это было очень удобно, особенно когда злоба становилась единственной вещью, что поддерживала в человеке жизнь. Теперь же Фрэнк начинал злиться на самого себя. И как это стерпел Григорий? Как он пережил этот огонь внутри? Мир без бога точно разреженный воздух, потому что с течением времени хула становится тем, что даёт человеку возможность дышать. И человек существует, и всё его существование пронизано, пропитано ненавистью — великой ненавистью, одиозной и неповторимой, что гонит кровь по жилам, заставляя сердце биться. Получается, мало что изменилось с тех пор, как мы сбежали из тюрьмы, сказал себе Фрэнк. Я остался таким же. Я прячусь и огрызаюсь. В один момент жалость к себе превратилась в отвращение.       Фрэнк подошёл к подъезду общежития.       Камни, которыми была вымощена улица, в темноте напоминали панцири неких существ.       Я ненавижу себя, подумал Фрэнк. Вот что он маскировал всё это время. От чего уходил под землю, скрываясь от правды. И вот в чём она заключалась. Сколько сил необходимо, чтобы признаться, что бога нет? А если его нет…       Почувствовав усталость, Фрэнк вошёл внутрь и поднялся к себе в комнату.       Скоро вставать, но если немного вздремнуть…       Проспать всё равно не удастся. С тюрьмы ещё сохранилась привычка вставать ни свет ни заря.       Фрэнк улёгся в постель, не снимая одежды, и закрыл глаза. Сейчас темнота не казалась ему отчуждённой. Наоборот, она укрывала его. Такой же покой и смирение находит погребённый. Что-то внутри ещё боролось, билось, как выброшенная на сушу рыба, упрямо не желая признавать, что нет на самом деле ни виноватых, ни злых. Есть обычный расклад, ход вещей, случайность. Есть мир, и в нём надо как-то жить. Чёрт его подери.