Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Два года назад, «Нова Проспект»       После душа и дезинфекции новоприбывшим выдали форму и тюфяки. Последние были полны всяких ползучих гадов, вроде вшей и клопов, но выбирать не приходилось — камеры в старом блоке продувало, и спать на холодных нарах означало посадить себе здоровье раньше, чем это сделает Альянс, а тюфяки всё же исправляли ситуацию, хотя тонкая хлопчатобумажная форма также сокращала шансы согреться ночью — влажный и промозглый, как из склепа, морской бриз пронизывал тело насквозь, что человек мгновенно забывал о сне и отдыхе как таковых. Впрочем, итоговое положение вещей не вызывало у Фрэнка особого негодования — над теми, кого отправляли в «Нова Проспект», рано или поздно должны были провести процедуру модификации, а до этого момента Альянсу необходимо было поддерживать тела будущих солдат в близкой к более-менее нормальной форме, поэтому еда по расписанию и какой-никакой спокойный сон были обеспечены (не считая, опять-таки, сквозняка в камерах).       И всё же — тюрьма не санаторий. Не все надзиратели являлись обращёнными солдатами, беспрекословно и беспристрастно выполняющими свою работу — в охранную службу брали людей из числа заключённых, а те готовы были из кожи вон лезть, чтобы продемонстрировать хозяевам исключительную покорность — избивали бывших сокамерников, стравливали других арестантов между собой и прочее.       Это мне знакомо, подумал Фрэнк, следуя по второму этажу к отведённой камере. Фрэнк был сыном политика и до оккупации успел повидать, как действуют различные социальные механизмы, по сравнению с которыми тюремные разборки — пустяк.       — Стоять! — раздался приказ конвоира. Фрэнк замер на месте. Решëтка съехала вправо, и охранник дал команду повернуться. Теперь Фрэнк стоял лицом к раскрытому проëму, за которым начинался полумрак двуместной камеры.       — Вперëд! — гаркнул охранник.       Фрэнк ступил в потëмки, и решëтка быстро захлопнулась. Охранник ушëл, отчитавшись по рации начальнику.       — Как зовут? — прозвучал из темноты голос.       — Фрэнк.       — И что ты натворил, Фрэнк?       — Убил патрульного.       Шуршание, вздох. Некто поднялся с кровати и вышел на свет — среднего роста человек с сухим, морщинистым лицом и лысым черепом. На исхудавшем, костлявом теле роба висела, как тряпьё на огородном чучеле. Взгляд же был странным, казалось, этого человека невозможно раскусить, невозможно понять, что у него на уме. И этот взгляд сейчас оценивал Фрэнка.       — И как же ты его прикончил?       — Булыжником.       Незнакомец выразил удивление и наконец представился:       — Освальд. Моя койка снизу. Ложись и не мешай мне спать, Фрэнк.       Освальд вернулся на свою койку. Фрэнк закинул тюфяк наверх, расправил его и лëг. К этому времени освещение в блоке перешло в ночной режим, и поступающее из-за решëтки количество света значительно снизилось, что в самой камере наступила непроглядная тьма. Фрэнк закрыл глаза, чувствуя подступающий сон, но спустя пару минут почти всë тело охватил жуткий зуд, из-за чего и холод ощущался острее.       Фрэнк в эту ночь не спал, а вот Освальд дрых как миленький. Видно, привык.       Раздался долгожданный гудок, вспыхнул свет, и охранники начали непрерывно барабанить по решëткам, периодически выкрикивая: «Подъëм!» Во всём блоке зазвучал трескучий, металлический голос из репродукторов: «Пять часов ноль минут! Настало время работы! Пять часов…» И так далее.       Фрэнк услышал, как Освальд встал с койки и направился к решëтке. Решив не испытывать судьбу, Фрэнк соскочил с полки и тоже подошëл к выходу.       Гудок продолжал надрываться. Охранники, прохаживаясь вдоль камер, стучали по перилам. Фрэнк впервые увидел надзирателей из числа самих заключëнных. Отличались от солдат они только тем, что лица не закрывал респиратор. Наделëнные властью, охранники не шли, а шествовали, как при смотре войск на параде. Ровная спина, грудь колесом, вздëрнутый подбородок. Разумеется, этим охранникам не давали полный контроль над блоком — рядом находились обращëнные солдаты, следившие за исполнением своих коллег.       По команде все камеры на этаже разом открылись. Заключëнных вывели наружу.       — Что, клопы заели? — спросил Освальд, пока арестантов строили в шеренгу по одному.       — Вроде того, — сказал Фрэнк.       — Если отправят на перерабатыватель, попробуй найти там керосин или типа того.       — А ну тихо!       Голос прогремел прямо над ухом. Вслед за ним на Фрэнка обрушился удар — резкий, точный. Били наотмашь и со всей дури, в плечо. Не успев толком ничего сообразить, Фрэнк уже терпел разгорающаяся в суставах боль, борясь с желанием сползти на пол — от усталости и последствий удара.       — Встать!!!       Будто собака лает — такая массивная, тупая псина, что хочется тут же еë пристрелить.       Ударили в живот — с такой силой, что в глазах потемнело и воздух мигом вышел из лëгких. Глотая воздух, Фрэнк вдруг осознал, что не может вдохнуть.       Глаза надзирателя пылали гневом и вместе с тем светились от удовольствия.        «Чёрт…»       С губ сорвался беззвучный возглас. Лёгкие просто отказывались принимать кислород; в груди стало пусто, и пустота становилась более плотной, будто горло заткнули пробкой.       — Встать! — раздался над головой приказ надзирателя.       Фрэнку почему-то вспомнилось, как они с Джеком прикончили патрульного. Булыжник в крови. Зияющая дырка в шлеме, и что там в темноте, не разобрать, то ли мозги, то ли просто какая-то мешанина из волос, костей, крови… Кровь тёмная, липкая. Льётся из дырки, точно из опрокинутой бутылки с водой.       Что-то шевельнулось в горле, и в следующее мгновение воздух мощной струёй вошёл внутрь. На глаза Фрэнка навернулись слёзы. Он даже не мог поверить в это — счастье… Его не смущало и то, что он находится в тюрьме и вполне может сейчас отхватить очередную порцию тумаков.       Попытавшись выпрямиться, Фрэнк понял, что это вызывает ещë больше боли, и в столовую он пошëл, слегка сгорбившись.       Кормëжка состояла из какой-то синтетической дряни. На вкус как бумага, напоминая видом своим разваренную кашу, эта похлëбка не устраняла чувства голода и тем более не давала чувства насыщения. Завтракали заключëнные молча; в столовой слышны были только методичные постукивания алюминиевых ложек о жестяные миски. Само помещение столовой явно знавало лучшие времена: где-то была расколота или выбита облицовка, с потолка иногда сыпались кусочки штукатурки вперемешку с частицами осыпающегося цемента, про пол и говорить нечего. Альянс хоть и поддерживал старый блок в рабочем состоянии, но не более того.       Вновь гудок — завтрак окончен.       Фрэнка больше не мутило, однако боль в плече и не думала проходить. И зуд до сих пор раздражал его, что на фоне остальных конвоируемых Фрэнк напоминал эпилептика — весь трясся и изгибался, пытаясь справиться с зудом, стараясь при этом как можно меньше двигать повреждённым плечом.       Заключённых перевели в просторное помещение, откуда их обычно распределяли на внешние и внутренние работы. Фрэнк попал в отряд, который отправлялся на завод по добыче и переработке сырья. Освальд напророчил. Если сегодня не отыскать керосин, то неизвестно, сколько ещё придётся страдать из-за вшей — если, конечно, раньше не наступит момент, когда Фрэнка решат отправить в модернизированную секцию «Нова Проспект», где людей превращают в солдат Альянса.       Завод находился недалеко от тюрьмы и тщательно охранялся. По прибытию заключённым выдали униформу и провели в главный зал. Сохраняя в мелочах и общей планировке вид человеческого сооружения, в целом завод был перестроен и переоборудован в соответствии с инопланетной архитектурой. Монолитные металлические конструкции отливали бирюзовым цветом; исходящий от гигантских ламп яркий и одновременно холодный, будто бы колкий, свет заполнял всё пространство, погружал его в безжизненный, хлорированный вакуум, по сравнению с которым тюремные блоки в старом здании «Нова Проспект» казались образцом человеческого тепла и уюта. Ещё — на заводе было жутко холодно. Со рта заключённых срывались клубы белёсого пара. Фрэнк пытался не думать о холоде — вновь, — и его начала пугать подобная перспектива. Он не мог унять дрожь, тогда как остальные из его отряда, казалось, прекрасно чувствуют себя в таких условиях. Все стояли, не двигаясь, в ожидании команд.       Шум на заводе стоял такой, что с трудом можно было уловить крики надзирателей, поэтому, дабы не осложнять себе жизнь, охрана предприятия пользовалась языком жестов, толчков и пинков, расставляя новоприбывшую смену по рабочим местам. Альянс, чьё производство практически полностью строилось на автоматике и минимальном вмешательстве ручной силы, почему-то пользовался человеческим ресурсом именно здесь, хотя, как казалось Фрэнку, выработка завода ничуть не уменьшилась бы, если устранить отсюда труд заключённых. Впрочем, в ближайшие несколько часов каждый, кого привели сюда, мог забыть о самой возможности спокойно поразмыслить над своей жизнью, отдаться рефлексии — ежесекундный надзор и доведённый до полного автоматизма принцип работы отвращал заключённых от какого-либо забытья, отдохновения от тюремного быта. Фрэнка изумило то, что по-настоящему изматывающей работы на заводе не было. Его поставили оператором машины по сортировке переработанных материалов, и всё, что требовалось от Фрэнка — методично нажимать на кнопку и двигать рычаг, обеспечивая машине бесперебойное функционирование. Конечно, на предприятии присутствовал грубый физический труд, и некоторых заключённых на всю смену подрядили в качестве грузчиков, но даже эта задача выглядела более ответственной и осмысленной, чем та, которую вменили Фрэнку.       Раздражение на коже не унималось в течение всего рабочего дня, тогда как последствия от удара надзирателя прошли довольно скоро, хоть движения рукой по прежнему приносили неприятные ощущения в плече. Пытаясь не выдать своего беспокойства, Фрэнк начал осматриваться по сторонам, однако ничего, даже отдалённо напоминающего контейнер с керосином, не было видно. Сотрудники тюрьмы, похоже, тщательно следили за порядком на заводе: ни одной лишней или забытой детали на рабочем месте не было. Никаких шкафчиков, ящиков, короче, всего того, во что можно было бы что-то спрятать, положить. Оно и понятно: Альянс доверяет машинам больше, чем людям, и работа, вроде той, что выполняли заключённые, не приносила никакой продуктивной и производственной пользы. Это был политический акт, хорошо знакомый Фрэнку, поскольку он часто мог видеть, какими средствами манипуляции пользовался отец, чтобы одно выдавать за другое. Вера людей — благодатная почва, ей можно управлять, как тебе вздумается, однако, эту веру необходимо постоянно чем-то поддерживать; если это удаётся, считай, народное доверие у тебя в кармане, а значит, не составит никакого труда перетасовать понятия. Труд — принуждение. Свобода — изоляция. Представления подменяются очень легко, как по щелчку пальцев. Альянс же действовал решительно — в конце концов, у него была громадная сила и поддержка, ресурсы и полный доступ к средствам массовой информации. Ему ничего не стоило вбить в головы людям необходимые идеи. Семичасовая война была не военным конфликтом даже, а иллюстрацией того, что грязные методы ничего не стоят. Нужно подавить людей, а не победить.       Мучаясь от раздражения, Фрэнк тем не менее вошёл в ритм, и охрана его практически не трогала, казалось, она про него даже забыла. Завод жил своей жизнью, точно гигантский организм, и оставалось догадываться, какова была его подлинная функция. Судя по всему, где-то в глубине здания располагались турбонасосы и вертикальные скважины, выкачивающие из земли сырьё. В целях сохранения стратегически важной информации о примерной визуальной схеме завода, надзор, разумеется, не пропускал заключённых дальше определённой зоны. Лично для Фрэнка такие меры предосторожности со стороны Альянса казались излишними, поскольку Сопротивление не представляло собой серьёзной оппозиции — лишь небольшая группа сепаратистов, только и всего. Они не смогут остановить этот процесс. Альянс продолжит высасывать из планеты соки, пока та совершенно не ссохнется. Сколько ещё пройдёт лет, прежде чем земли окончательно превратятся в окоченевшие, серые пустоши? Между материками кое-как поддерживалась связь, и за несколько дней до ареста Фрэнк услышал новость о том, что Килиманджаро с виду начала походить на песчаную гору, а леса близ вершины полностью лишились листвы, деревья высохли и загнулись. Африка почти полностью превратилась в пустыню. Что творилось в других частях света было неизвестно, впрочем, в данный момент Фрэнку было не до этого. Его волновало лишь то, что без какого-либо средства против клопов ночью он не заснёт.       Несколько раз во время работы надзиратели объявляли перерыв, но отдыха, конечно же, этот перерыв не подразумевал. Заключённые просто стояли рядом со станками, ни на шаг не отдаляясь от своего рабочего места, и даже не разговаривали друг с другом, кроме нескольких людей, чей смех слышался где-то в противоположном от Фрэнка конце помещения. Шум не прекращался, завод продолжал работать сам по себе, отчего картина со стороны виделась ещё более абсурдной. Люди же стояли, разминая ноги, поскольку охрана не давала возможности даже сесть на пол. Замечая подобное действие, надзиратели тут же набрасывались на заключённого и принимались колотить его дубинками — не до полусмерти, но достаточно для того, чтобы в ближайшие дни тело арестанта изнывало от боли. Спустя несколько таких перерывов Фрэнк понял, в чём их суть. Таким способом в заключённых старались добить последние остатки воли.       Когда раздался гудок к отбою, Фрэнк даже обрадовался — не потому, что изнуряющая работа окончилась (она и не была изнуряющей), а потому, что это бесполезное, отупляющее занятие подошло к концу. Заключённых вновь построили в шеренги и повели в отдельный зал, где было необходимо сдать униформу. Камеры видеонаблюдения, установленные через каждые несколько метров, фиксировали любое движение внутри толпы; механический женский голос из раза в раз повторял фразы о пользе и обязательности коллективного труда, что, конечно, выглядело откровенным издевательством, учитывая, как проходит на этом заводе работа. Да и как догадывался Фрэнк, на остальных объектах трудовая деятельность также вряд ли отличалась большей осмысленностью.       Среди заключённых легко можно было опознать тех, кто давно уже сидит в «Нова Проспект»; у этих людей были осунувшиеся, серые лица, совершенно лишённые какого-либо живого выражения, индивидуальности; словно бы ссохшиеся и потому уменьшившиеся глаза глубже погружены в глазницы, точно прячущиеся в пещере зверьки — глаза, которые утратили взгляд, трепетный отклик души, когда-то обитавшей по ту сторону этих к настоящему моменту как бы остекленевших сосудов. При таком призрачном, практически мертвецком внешнем виде, стирающем различие между живым человеком и тенью, молчание, которым были стиснуты тонкие от обезвоживания, сухие и бесцветные губы старожил, тем не менее говорило об этих людях больше, чем любая речь. Это молчание вопило, предупреждая, что являет собой «Нова Проспект» — концлагерь, в котором участь умереть — это скорее дар, чудесный случай. Смерть — что-то человеческое, напоминающее о родном мире. То, что Альянс желает искоренить в первую очередь.       Заключëнных конвоировали обратно в тюремные блоки. Лучи прожекторов полосовали погружëнную в ночную тьму внутреннюю территорию тюрьмы; ниспадающие с наблюдательных вышек пучки белого, как на заводе, стерильного света, казалось, нисходят прямо с небес, точно взор божественного провидения, скрыться от которого нет никакой возможности. Фрэнк мельком заметил части корпуса новой секции «Нова Проспект» — гигантские рëбра заградительных установок, абсолютно идентичные тем, которые Альянс использует в городах, стояли, вонзëнные, как клыки в тело жертвы, в старое здание тюрьмы, притесняя его, поглощая. Верхние этажи сооружения покрывали, похожие на чешую громадного монстра, пластины, издающие в ночи едва уловимый фиолетовый блеск. В окнах на самом верху горел свет, и одному богу известно, что творилось за этими окнами. Ходили слухи, что арестованных людей держат в специальных саркофагах, напоминающих коконы; эти саркофаги висят в несколько рядов на высоченных стенах, ожидая часа, когда пришельцам понадобится очередное тело для экспериментов или модернизации.       Только сейчас Фрэнк задумался о том, что осталось от его жизни там, за пределами охраняемого периметра. Микки мëртв, Джек пропал. Фрэнк переживал только за Джека. Микки же получил по заслугам, хотя, опять-таки, смерть в данном варианте воспринималась скорее как удача, нежели трагедия, и Фрэнк ощутил нечто противоречивое — будто он завидует Микки, что тот уже на том свете, а Фрэнк здесь, вкушает все прелести реального бытия — холодного, колкого, одновременно грязного и до отвращения стерильно чистого. Фрэнк поторопился прекратить поток воспоминаний; они заставляли его думать, что «Нова Проспект» — не тупик в его существовании, что отсюда получится выбраться рано или поздно. Лица старожил говорили об обратном.       Ложная надежда отравляла душу. Пусть даже Фрэнк понимал, что умрёт здесь. Это конец. Всё равно что-то мерцало в душе. Среди мрака. Слабое мерцание маленького огонька, которое разгонял мощный, слепящий луч прожектора, оставляя за собой только кромешную, липкую тьму.       Охранники направляли заключëнных, точно загонщики — стадо животных — безвольных, ни на что не реагирующих тварей. Конвоиры даже не давали приказов — достаточно было тычков и ударов, чтобы заставить подавленных людей следовать нужной траектории. Холод забирался под одежду, сковывал конечности; чтобы не распалять боль в плече, Фрэнк старался дрожать как можно меньше, но студёный морской бриз проникал в каждую клетку, пронизывал тело до мозга костей, что зуб на зуб не попадал. И всё же ощущения боли и холода, какие бы мучения ни приносили, напоминали Фрэнку, что он ещё жив, что он не похож ещё на робота, по сравнению с другими заключённым, что шагали рядом с ним, походя на тени, скользящие по стенам какого-нибудь склепа. Эти люди словно бы срослись со своими тенями, стали бесплотными; души покинули их тела, и теперь эти люди продолжали существовать только благодаря оставшимся рефлексам.       Внезапно заключённых остановили прямо перед входом в блок. Кто-то из толпы продолжал по инерции идти вперёд — этих людей охранники останавливали ударами по коленям и голеням, и заключённые, подгибаясь, падали, будто складываясь, как куклы, у которых перерезали ниточки. Ворота блока открылись, и наружу вывели группу заключённых из десятка человек. Их повели через плац в сторону новой секции «Нова Проспект». Фрэнк наблюдал за группой, пока ворота за ними не закрылись. Забитые, сгорбленные фигуры. Задолго до того, как стать объектом модернизации, эти люди уже утратили всё человеческое, их тела — лишь оболочки, автоматы. Фрэнку эта участь показалась хуже смерти. Но боятся и тревожиться уже не оставалось сил; Фрэнк даже не удивился, когда подумал, что хорошо было бы уже дойти до камеры и лечь на жёсткий, холодный тюфяк, полный вшей, и заснуть. Сон — спасительный край, заслонка против этого мира. Не так страшно жить, когда не осознаёшь, что происходит.       Ещё лучше — умереть.       Наконец заключённых завели внутрь, в то же помещение, откуда их отправляли утром на объекты. И если после завтрака лица большинства людей смотрелись более менее бодро, то сейчас многие из них выглядели хило. Как и Фрэнк, они, должно быть, держали в голове одну лишь последовательность — камера-койка-сон. Плевать на вшей, плевать на клопов, а холод в камере в какой-то мере перебивал жгучее ощущение зуда по всему телу.       Мозг требовал сна, тогда как тело изнывало от раздражения и острой, растекающейся от плеча до груди и спины, боли. Снова Фрэнк весь трясся и чесался, когда остальные присутствующие стояли практически как вкопанные, ожидая, когда их поведут в камеры.       Охранники принялись расталкивать заключённых, распределяя их по нужным секторам. Чья-то рука — крепкая, будто сделанная из металла, безжизненная, — выхватила Фрэнка из толпы, как плюшевую игрушку, и приставила к другой группе заключённых; пальцы разжались, и Фрэнк в последний момент успел заметить в сумеречном свете пару светящихся окуляров — безмолвный и безотказный механизм, в который Альянс превратил этого человека, вероятно, даже не помнил, кем он был в прошлой жизни. Наверное, так правильно. Это милосердно. Через минуту к Фрэнку приставили Освальда. Скуластое лицо сокамерника украшал фингал; налитый кровью, синяк ярко выделялся на потускневшем, сером лице. Освальда от остальных отличал взгляд — проникновенный, оживлённый, совсем не похожий на те, что видел Фрэнк в тюрьме до этого; глаза, с которыми нельзя сравнить глаза тех, кто сейчас стоял с ними в толпе.       Заключённых завели обратно в камеры.       Решётки захлопнулись.       Фрэнк тут же полез на койку. Освальд решил справить нужду. Судя по внешнему состоянию унитаза, лишь благодаря чуду эта конструкция вкупе со сливным бачком не отваливалась от стены. Приспустив штаны, Освальд начал мочиться, и в камере раздалось характерное журчание. Освальд громко сопел и ныл, пока вытекала моча; видимо, надзиратели успели уже как следует отбить заключённому почки. Фрэнк отвернулся к стене и закрыл глаза. Закончив, Освальд оделся и спустил воду. В камере завоняло тухлятиной и гнилью. Канализация в тюрьме работала паршиво; исходящие от бурлящих под «Нова Проспект» сточных вод испарения, как по воздуховодам, поднимались по стоякам прямиком в камеры. Говно, моча, рвота, кровь… всё сливалось в симфонию омерзительной, пробирающей вони. Фрэнк зажмурился, будто это могло отключить обонятельные рецепторы, однако из слива унитаза несло так сильно, как если бы кто-то разжёг в канализации костёр из гигантской кучи дерьма, направив дым прямиком сюда.       — Ублюдок! — заревел Фрэнк.       Свет в блоке перешёл в ночной режим.       За решёткой проскальзывали тени надзирателей.       Освальд не слышал Фрэнка. Он спал.       Фрэнк заплакал. Только сейчас до него дошло, что это конец. Смерть не придёт быстро. Возможно, она вообще никогда не явится. Фрэнк видел перед собой, как наваждение, исчезающую за воротами новой секции группу заключённых — однородная масса, тёмная и бесформенная, будто клякса… И Фрэнку предстоял тот же самый путь. Сперва — превращение в безропотную, бездушную оболочку. Он забудет своё имя, своё прошлое… Даже когда его приняли ГО-шники, Фрэнк не боялся. Он не чувствовал ни досады, ни страха. Когда его отправили в «Нова Проспект», он не запаниковал. Здесь есть крыша над головой, здесь кормят. И вот — откровение. Фрэнк не заслуживал даже смерти, и судебная машина Альянса постарается как можно доходчивее показать это ему, преступнику, убийце. Рыдая, Фрэнк зарылся лицом в тюфяк — замшелый запах старой ткани кое-как перебивал вонь из толчка. «Я не хочу тут умирать», — подумал Фрэнк. Неясная, но довольно ощутимая жажда жить заклокотала где-то внутри. Микки, чёрт его дери, просто не был достоин столь безболезненной смерти. Он должен быть здесь, вместо Фрэнка, а Фрэнк — в лучшем в мире, в небытии. Там, где нет запаха мочи и дерьма, где тебя не избивают по прихоти тех, кому дали немного власти. Умереть бы прямо сейчас… Надо лишь дотерпеть. Пока он не превратится в одного из них — осунувшихся, сгорбленных призраков. И вот когда он станет тенью, то не будет больше думать о том, что было. Он перестанет мыслить, сознание уснёт навеки. А вместе с тем перестанет и существовать. Эта идея, как ни странно, приободрила Фрэнка.       И всё равно за всю ночь он не сомкнул глаз. Образы прошлого навязчиво роились в голове. Перед глазами мелькали картины жизни в Сити-17. Осознание роковой ошибки не давало Фрэнку заснуть. Если бы не этот дебильный план, он не оказался бы здесь. Мысли о смирении тут же сменялись всплесками отчаяния; этих стен, этой решётки, этой грязи и вони не должно быть. Что-то пошло не так, ведь Фрэнк не преступник, а законопослушный гражданин. Его даже успокаивало соображение о собственной невиновности, однако, спустя мгновение в памяти возникал пробитый, кровоточащий череп — чёрная, хлюпающая дыра, выплёвывающая сгустки тёмно-красной склизкой субстанции. Белый респиратор. Багровые потёки, они сливаются в лужу, которая всё шире растекается вокруг головы. Кровь будто ползет по земле, точно живое существо. Ощущение стало необыкновенно ясным; это было не просто воспоминание, а погружение, переживание вспять, адский круг.       Со временем вонять в камере стало меньше. Фрэнку даже подумалось, что он сейчас уснёт. Он отдохнёт, хоть тело трясло от холода, кожа чесалась от вшей, а плечо продолжало болеть. Ничто из этого не помешает ему уснуть. Ничто…       Вспыхнул свет и зазвучал гудок. Застучали дубинками по перилам. Голос из репродуктора объявлял подъём.       Сперва Фрэнк не хотел принимать это как реальность. Но звуки становились всё назойливей; гудок рвал барабанные перепонки, лишая мозг любых реакций, за исключением реакции немедленного подчинения. Удары дубинок о перила слились в одну беспорядочную, орущую навзрыд какофонию, что вкупе с гудком и транслируемыми сообщениями о начале нового рабочего дня превращали утренние часы в жуткое, бесчеловечное представление. Уже на этом моменте некоторым с трудом удавалось выживать… Фрэнк вдруг понял, что тяжелее всего даётся не первый день в «Нова Проспект». Его можно даже не считать. Сейчас же, после второй ночи, до него дошло, что значит попасть в концлагерь.       Нельзя прокричать «Заткнись!»       Нельзя показывать недовольство.       Нельзя посылать надзирателей в жопу.       Нельзя ничего, что могло бы напомнить человеку о чувстве собственного достоинства.       Освальд уже стоял у решётки, когда спустился Фрэнк.       Всё повторилось в той же последовательности: заключённых выпустили, построили; охранники из числа немодифицированных людей поиздевались над несколькими арестантами. Человек мог не угодить по каким угодно параметрам — не такой взгляд, не такая одежда (хотя она, конечно, день ото дня совершенно не менялась), не такой склад мышления, в конце концов… всё заканчивалось побоями — среди общего молчания раздавались частые, методичные глухие удары прорезиненных набалдашников о плоть, будто стучат палками по мешкам с зерном или песком, и пространство наполняли выкрики избиваемых — и чем больше кричали, тем больше били, для остальных урок, кому придётся терпеть над собой издевательства надзирателей: не кричи, когда бьют. Стисни зубы. Хоть они треснут и раскрошатся от напряжения, их так или иначе могут выбить; главное, не ори, не издавай ни звука, и тогда обойдёшься не такими сильными ударами. Надзирателям нравится, когда кричат. Фрэнк посмотрел на стоящих поодаль охранников с респираторами и шлемами на головах. Прошедшие процедуру модификации солдаты хоть и обращались с заключёнными, как со скотом на живодёрне, однако не занимались издевательствами и избиениями, как охранники, набранные из арестантов. Альянс прекрасно понимал, что люди спокойно могут сожрать друг друга и без стороннего вмешательства.       Спасибо, отец, подумал Фрэнк, ты научил меня правильным вещам. Чёртова политика. Начинаешь видеть, какая дрянь сидит внутри каждого; и эту дрянь многие отрицают, говорят, что злые люди злы по каким-то причинам, что их такими сделало общество, семья, условия… Для дряни не надо никаких условий. Она сама по себе чудесно произрастает в душе; здесь не помогут ни мораль, ни закон.       На построении Фрэнка не били.       Столовая. Снова синтезированная биомасса, слабо напоминающая еду и такая же сытная. Распределитель. Отправка на работу.       Всё как по часам.       Фрэнк ни на что не обращал внимания, его восприятие словно бы заглохло, и любые раздражения или информация, поступающие из внешнего мира, не доходили до мозгового центра. Он будто бы спал, отделённый от окружения, двигался на автомате; картинка перед глазами расплывалась, но Фрэнку не обязательно было видеть, дабы контролировать и координировать движения — тело двигалось само по себе, когда сознание Фрэнка пребывало в спячке.       Опять завод по переработке. По-прежнему холодно. По-прежнему шумно. Охранники дежурят на верхних ярусах, осматривая цех.       Сегодня Фрэнка поставили за некий аппарат, с виду напоминающий токарный станок. Устройство и само справлялось с задачами согласно заложенной в ней программе, но Фрэнку, тем не менее, поручили вовремя нажимать на кнопку пуска, после чего надо было опустить рычаг; далее процедура повторялась. Никаких видимых изменений в функционирование станка это не приносило. Плевать. Шум в цеху по-своему успокаивал Фрэнка, убаюкивал. Главное, что здесь не пахнет. На заводе вообще не было никаких запахов, и воздух был настолько чист, что, казалось, будто и не дышишь вовсе, поскольку человек просто не ощущал, что лёгкие наполняются кислородом. Не то чтобы в обычной жизни часто обращаешь внимание на такую мелочь, как дыхание, но здесь сталкиваешься с поразительным феноменом — этим воздухом просто невозможно дышать. Он настолько свеж, так тщательно очищен и провентилирован, что практически неощутим, неуловим. Главное, здесь не воняет. Фрэнк улыбался. Да, главное, что вони нет.       Кнопка — рычаг. Ни звука, ни отклика. Машина работает сама по себе. Снова: кнопка — рычаг. Прошла минута… час… или время вовсе остановилось… К чему вопросы, на них всë равно никто не ответит, да и было бы кого спрашивать. Кожа чесалась, и это оставалось единственной вещью, что связывала Фрэнка с реальностью, пока в один момент ему не стало плохо. Внезапно начало мутить; в глазах почернело, стало нечем дышать. В этот момент мимо проходил надзиратель. Он был из обычных людей.       — Эй! — Надзиратель подошëл к Фрэнку, заметив, что тот перестал совершать необходимые манипуляции. — Какого хуя?! Вернулся к работе!       А смысл, хотел сказать Фрэнк, какой смысл что-либо делать, если наша работа бесполезна?! Не сказал. Ему стало хуже. В желудке опустело; к горлу подкатила тошнота. Голова начала кружится. Заводской шум отдалился, его выместил гулкий стук сердца, каждое сокращение мелкой дрожью отдавалось во всём теле.       — Работать! — зарычал надзиратель. Фрэнк не видел его лица. Он смотрел прямо перед собой — в расплывчатую тьму, которая постепенно наводняла взор.       — Я не могу, — прошептал Фрэнк.       Надзиратель ударил его в правый бок. Наконечник дубинки погрузился в кожу под рёбра, и царившая до этого удушливая пустота в животе всколыхнулась, отозвалась на удар резким, пронизывающим спазмом, и Фрэнк упал на пол, в полной мере осознав вернувшееся ощущение реальности.       — Встать! — прогремел голос надзирателя. Заводской шум, казалось бы, совершенно исчез.       Фрэнка ударили ещё раз, по спине.       — Встать, я сказал!       Чёрт бы побрал этого охранника. Пусть он отстанет от Фрэнка, ведь он обязательно поднимется и продолжит работу, обязательно, только пройдёт этот непонятный приступ. Тошнота усилилась, стало душно, хоть на заводе холод собачий, и кожа синеет от недостатка тепла. Подогнув под себя ноги, Фрэнк хотел было подняться, как очередной удар заставил взгляд уплыть в дымчатую черноту; в голове загудело. От желудка к горлу вознёсся некий импульс, и Фрэнка вырвало на кафель; состоящая из непереваренной дряни, что подавали на завтрак, рвота стекала по подбородку, растягиваясь длинными каплями, текла из носа. Фрэнк смотрел на мутно-белую, напоминающую манную кашу, блевотину, тогда как надзиратель разражался проклятиями, после чего он приказал Фрэнку убрать это дерьмо.       — И как я это сделаю? — спросил Фрэнк.       — Как хочешь, сука, сделай!       Наконечник дубинки врезался в затылок. Удар чуть ли не отправил Фрэнка в отключку, впрочем, не в интересах надзирателя было избивать заключëнного до потери сознания. Ведь тот должен всë чувствовать; нельзя давать людям такую роскошь, как забытье.       — Вытирай! — сквозь зубы прорычал надзиратель.       Фрэнк вытер рот и лицо рукавом, потом снял униформу.       — Своей рубашкой вытирай, — прозвучал над головой голос.       Отложив униформу, Фрэнк снял рубашку. Холод сковал тело. Пальцы еле сгибались, и Фрэнк, кое-как скомкав рубашку, положил её на лужу рвоты. Вытирая пол, Фрэнк вдруг подумал о том, как давно в этом помещении лежит кафель. На фоне инопланетных технологий, отливающих сиреневым блеском стен, которые были практически лишены стыков и швов, этот материал выглядел чужеродно, архаично. Да, швы, именно эта линия раздела, место соединения, именно это выдаёт отсталость человеческого рода перед лицом инопланетного противника; ведь во внеземных технологиях нет соединений, они цельны, божественны… Фрэнк почувствовал некую привязанность к этому кафелю, как к старой игрушке, которую не видел много лет и внезапно наткнулся на неё, пока раскапывал вещи. И почему именно эта мысль пришла в голову… Жёсткая ткань рубашки плохо впитывала слизь; по сути, Фрэнк лишь размазывал блевотину, больше пачкая и без этого испорченный пол. Основание машины врезалось в кафель так же, как ребристые колонны заградительных установок Альянса в стены тюрьмы. Одна культура пожирала другую. Как хищник. Выгрызая кусок за куском.       Фрэнк собрался отложить рубашку, чтобы поверх тела надеть униформу, как получил пинок в живот. Снова в глаза помутнело.       — Надевай рубашку, сука! — проревел надзиратель.       Расправив ткань, местами покрытую пятнами невпитавшейся рвоты и грязью, Фрэнк надел рубашку. Стало зябко. После этого он надел униформу; мокрые участки ткани прилегали к телу, напоминая прикосновения покойника. Влажные, мёрзлые.       — За работу!       Надзиратель рассмеялся.       Встав на ноги, Фрэнк продолжил прежние манипуляции. Облегчённый, желудок продолжал болеть, однако теперь Фрэнк чувствовал себя лучше, не считая ноющий бок и покалывание в затылке. В глазах мелькали разноцветные пятна. Наверное, охранник навострился избивать так, чтобы удары хоть и были ощутимыми, но не отвлекали от работы. Помимо этого, боль держала восприятие в тонусе, вместе с ним она вернула сознанию необыкновенную бодрость, из-за чего время ощущалось как никогда долгим, тянущимся; секунды заключали в себе часы, а те, в свою очередь, — недели, месяцы.       Рубашка немного просушилась, и холод перестал быть таким липким, как ледяная вода, но немного спустя Фрэнка начало слегка знобить. Зубы выстукивали мелкий, скорый темп; потом начали дрожать руки, после чего дрожь перекинулась на всё тело.       Кнопка — рычаг. Снова. Кнопка — рычаг. Фрэнк с радостью бы выполнял эту работу, как шестерёнка, что и думать не думает, за что именно отвечает её функция в гигантском, непостижимом для самой шестерёнки механизме, но озноб и боль препятствовали тому, чтобы целиком отдаться процессу, отключить мозг. Казалось, по-настоящему Фрэнк пробудился не утром, но в тот момент, когда с ним случился приступ, а надзиратель принялся избивать и наказывать его.       Впервые Фрэнк подумал о воле. Он подумал не о том, что Микки спокойно себе отдыхает в царстве мёртвых, нет, Фрэнка отныне привлекла мысль о том, что можно, как-никак, пройтись по квартире, выйти на улицу. Да и в Сити-17 нет такого страшного голода; паёк, что выдавали в городе, начал казаться верхом кулинарного искусства, потому что вряд ли где-то на свете найдётся пища столь же отвратительная, как пища в «Нова Проспект». И правда, тюрьма — не санаторий. А с такими порядками, как здесь, быстро превратишься в ничто. Не человек — оболочка. Свобода травила, одёргивала Фрэнка, дразнила его. А вкупе с тем, как страдало в данную секунду тело, Фрэнка душили краткие и яркие приступы злобы, направленной на него самого; в последствие наступало тихое, скупое отчаяние. С одной стороны, душа пыталась найти смирение перед лицом неминуемой участи; с другой — эта же душа рвалась наружу, заставляла всё чаще задумываться о том, что осталось по ту сторону тюремных стен.       Удар. Кровь. Сигнал тревоги по рации; слышно, как из маленького динамика с трескучим звуком раздаются проклятья и гневные призывы разобраться с виновниками. Булыжник в руках. Кровь на булыжнике, кровь на корпусе шлема, в том месте, где маска респиратора смыкается с тыльной частью каски — каски, которая надёжно закрывала лицо человека от внешнего мира. Согласиться на сделку с Альянсом — значит стать невидимым для всех. Вот чего желал Фрэнк сейчас, стоя в испачканной в собственной блевотине майке, мучимый ознобом и болью в спине и затылке, — вот чего он хотел: стать невидимым. Достаточно надеть маску, и тогда никто его не узнает, даже сам Фрэнк забудет, кто он такой на самом деле. Но Фрэнк всё ещё видит кровь, густую и свежую, кровь, что выплёскивается из тёмной пробоины в черепе.       Объявили перерыв.       Фрэнк заметил в нижней части станка (так он предпочёл называть про себя данный аппарат) некие переборки; по трубкам текла какая-то жидкость, на свету казавшаяся серебристой. Наверное, такой цвет жидкость приобрела из-за свойств трубки. Предположив, что это может быть упомянутый Освальдом керосин, Фрэнк решил выломать трубку. В конце концов, сокамерник ведь не уточнял, в каком виде на перерабатывателе находится керосин. Бутылка, канистра… Вероятнее всего, это топливо будет использовано непосредственно в самих механизмах. Нужно достать керосин, потому что зуд становился невыносимым; из всех вещей именно к зуду привыкнуть сложнее всего. Лучше сразу покончить с тем, чтобы каждую ночь под рубашку забирались проклятые вши и клопы. Членистоногая нечисть являлась своего рода местью опустошительной политике Альянса; инопланетяне качали из планеты ресурсы, иссушали реки, моря, превращали долины в пустыни, однако всякие паразиты вроде тараканов, клещей и прочих букашек продолжали существовать и в таких условиях. Эти твари никогда не вымрут.       Гудок. Работа возобновилась.       Фрэнк подошёл к станку вплотную и, продолжая жать на кнопку и двигать рычаг, осмотрелся. Желание разрешить хотя бы одну из накопившихся проблем перевешивало страх оказаться замеченным за порчей казённого имущества. Не уверенный, что трубку вообще удастся вырвать, Фрэнк слегка пригнулся и, опустив руку, ощупью нашёл нужную переборку; пальцы легли на тонкую трубку, будто керамическую, гладкую и холодную. Прождав секунду, Фрэнк обхватил трубку и дёрнул её. Она не поддавалась. Порядком истощённое тело не могло собрать в себе достаточно сил. Понимая, что затея глупа и вряд ли окончится чем-то хорошим, Фрэнк продолжал дёргать трубку. По счастливому совпадению, надзиратели пока не появлялись в этой части зала, и у Фрэнка ещё было время, чтобы добыть себе керосин. Если это действительно он… Фрэнк рванул трубку ещё раз, и, наконец, она вышла из паза, обдав ладонь ледяной жидкостью. Ощутив знакомый запах, Фрэнк поднял руку к носу. Терпкий запах топлива, как из довоенного времени. Не важно, что он делает в инопланетном механизме. Если подумать, химические соединения во всех концах галактики одинаковы… Не важно. Главное, механизм продолжает работать. Никто не поднимает тревогу. Фрэнк растёр ладони, затем, кое-как залезая под одежду, старался растереть остальные участки тела; сложнее всего было с рукавами и штанинами, однако, именно предплечья и голени чесались почему-то сильнее всего. Керосин тёк из трубки прямо на пол, растекаясь блестящей лужицей; острый запах топлива отчётливо выделялся в словно бы хлорированном воздухе, и скоро к Фрэнку должён был подойти надзиратель.       Заметив, как к нему направляется надзиратель, Фрэнк начал запихивать конец трубки обратно; керосин вытекал на трясущиеся ладони; кожу жгло, на запястьях появилась характерная сыпь. Кое-как вставив трубку в паз, Фрэнк выпрямился. В этот момент его резко развернули, и Фрэнк увидел перед собой лицо надзирателя. Без слов он ударил Фрэнка в живот, отчего тот согнулся пополам и вновь почувствовал тошноту, которая, отравляемая запахом керосина, становилось невыносимой. Последовало ещё несколько ударов; Фрэнк обмяк — всё тело мучилось от боли. И вроде бы не осталось сил пребывать в сознании, но именно боль, чем сильнее она была, тем надёжнее удерживала Фрэнка от обморока. Да, таков твой мир теперь. Это ад. Удар. И ещё удар. Фрэнк повалился на станок, чтобы кое-как удержаться на ногах, но в этом не было никакого толку; самопроизвольно начали звучать просьбы остановиться, Фрэнк лишь не понимал — он ли говорит это, или кто-то другой. Некто иной молвит его губами. Опять — удар. Какой по счёту… Слух уловил быстрый, почти мгновенный щелчок. Надзиратель приставил конец дубинки к горлу Фрэнка, и тело целиком пронзил разряд напряжением в сотню вольт. Числа не столь важны, когда внутренние органы словно бы скрутились в бараний рог; мышцы одеревенели, и на несколько секунд, тех секунд, сравнить которые можно было, наверное, с полным погружением в кипящую лаву, Фрэнк превратился в чистый сгусток энергии, в комок нервных окончаний, находящихся на пределе своих сенсорных способностей, за которым — уничтожение, пустота, небытие. Боль — это максимум. Что-то абсолютное. Непревзойдённое. Электроток связал клетки тела в некую обострённую, горящую цельность.       В дело вмешался охранник из числа модифицированных солдат. Он прекратил экзекуцию. Первые секунды Фрэнк ничего не чувствовал. Он будто умер и ожил. Будто выпрыгнул из преисподней столь же резво, как и оказался в ней. И для описания тех мучений не нашлось бы подходящих слов в человеческом словаре.       — Всё-всё, я понял! — сказал надзиратель. Он ушёл.       К Фрэнку обратился голос, искажённый фильтрами, голос, поднимающийся из искорёженной глотки, которая пережила одному богу известно какие хирургические операции; голос человеческий, однако принадлежащий чему-то сверхъестественному:       — За работу!       Не приказ и не угроза. Никакой интонации. Обычная команда, будто Фрэнк — такой же робот, автомат, как и этот солдат. В нём не осталось ничего человеческого, даже взгляд — лишь отсвет красноватых окуляров. Лицо, на котором отобразилась эмоция, как у того надзирателя; поза — с виду статичная, лишённая напряжения, — эта отрешённость говорила только о том, что всё в этом месте, а, возможно, и во всём мире, теперь подчинено исключительному, бесстрастному рассчёту. И в «Нова Проспект» эта идея доведена до крайности, до абсурда, но Фрэнку уже было всё равно, ведь он преодолел эту границу и находился далеко от привычных понятий о добре и зле.       Боль никак нельзя было заглушить, а значит, и заглушить сознание оказалось невозможно.       Оставшееся время до конца рабочего дня Фрэнк провёл, как в тумане. Он плохо запомнил, как их вели обратно через двор тюрьмы в блок; он почти не помнил, как их строили в те же шеренги, что и утром, и вчерашним днём. Единственное, что въелось в его пропитанное болью восприятие, был острый, отточенный, как лезвие, взгляд, словно из глубины прозрачного источника. Живой, пульсирующий взгляд. Лица Фрэнк не разглядел — всё внимание приковали к себе глаза, трепещущая в них зеркальная глубина, в которую можно было ненароком провалиться, тем самым покинув стены «Нова Проспект». Лишь потом, когда их довели до камер, Фрэнк понял, что это был Освальд. Синяк всё ещё не рассосался, и лицо было грязным, заросшим. Но взгляд — он явно не принадлежал узнику, заключённому. Конечно, формально Освальд, как и Фрэнк, и другие зэки, являлся этим самым зэком, однако подобная ясность, лучистая энергия, проистекающая из его глаз, выражали какую-то стойкую, непримиримую волю, бьющуюся внутри сокамерника.       Здесь Фрэнк догадался — за последние несколько дней он не смотрелся в зеркало. Он не знает, как выглядит. Он лишь ощущает себя избитым, униженным, — он чувствует себя комком грязи, что растащили на мельчайшие куски и дождь, и ветер, и сапоги солдат. Он знает, как выглядит Освальд. Освальд знает, как выглядит Фрэнк. Так каждый стал зеркальным отражением другого, но в эту секунду Фрэнку очень захотелось увидеть себя в зеркале. Ощутить своё отражение. Правда, он начал волноваться, что отражение напугает его. Он всерьёз стал бояться этого, и дал себе зарок никогда не думать о зеркалах. Даже об отражающих поверхностях. Фрэнк почему-то начал испытывать страх перед тем, в кого он может превратиться. Красные окуляры. Респиратор. Искажённый голос. Из заключённых и так выбивают волю — пинками, унижениями, электротоком. Для подавления все средства хороши, особенно когда сгоняешь всех особей в один вольер, где оказывается, что одни не прочь примерить на себя роли палачей; ведь заключённые становились надзирателями не из необходимости — им только предоставляли возможность, и они соглашались.       Места ударов продолжали ныть, и каждое движение отдавалось болью почти во всём теле. Немного кружилась голова. Фрэнка успокаивало то, что сегодня он будет спать без зуда. Никаких паразитов, вшей. В боли присутствовало некое животворящее ощущение. От зуда же одни неприятности.       Камера закрылась. Оставалось ещё несколько минут, пока освещение не перейдёт в ночной режим. Фрэнку пришла в голову идея немного простирать рубашку водой из туалета. Подойдя к унитазу, он просунул ладонь в место слива — пальцы ощутили ледяное прикосновение воды. Когда Фрэнк начал снимать рубашку, то услышал голос Освальда:       — Не советую.       — Что?       Фрэнка удивило, что Освальд заговорил с ним.       — Ты ведь намочить её хочешь? — спросил Освальд. — Рубашку? Ты хочешь её постирать?       — Ну да.       Освальд хмыкнул.       — Вода для слива воняет не лучше, чем сам слив, — сказал он. — Брось это.       Фрэнк посмотрел на унитаз, думая, что, может, лучше не слушать слова этого человека, но потом решил, что всё же последует совету Освальда. Одевшись, Фрэнк подошёл к койке.       — Слушай, — остановил его Освальд. — Ты мне кого-то напоминаешь.       Как ни странно, факт того, что Освальд почему-то решил заговорить с ним, отвлёк Фрэнка от усталости и боли. Но всё равно тело ломило от последствий побоев, а желудок до сих пор переживал результаты отравления. Однако Фрэнк нашёл в себе силы ответить Освальду:       — Кого же я могу тебе напоминать?       — Ну, знаешь, это так, как будто ты встречаешь суперзвезду, — сказал Освальд. — Или её родственника… сына… А, теперь я понял. — Он вдруг поменялся в лице, начал говорить озлобленно: — Как же я мог забыть! Твоё лицо… оно напоминает Гаса Зинке.       Фрэнк сказал:       — Это мой отец.       Освальд покачал головой. Засмеялся, будто услышал глупую шутку:       — Ох, мать твою, вот судьба свела меня… Не знал, что так будет. Так не бывает. Это судьба.       Фрэнк ничего не понял из слов Освальда и забрался на койку. Скоро лёг и Освальд, но Фрэнк ещё долго слышал, как он сопит и что-то тихо-тихо шепчет, будто общается сам с собой.       В чём причина такой реакции?       Впрочем, Фрэнк догадывался. Но догадки те были слабыми, призрачными. Его отец был губернатором Висконсина. Во время портальных штормов он отдал приказ заблокировать въезды и выезды из штата. Тогда, в период между портальными штормами и вторжением Альянса, некогда великая, процветающая Америка стала тем, чем была до того, как была подписана Декларация о независимости, а именно — группой автономных штатов без единого центра управления. И когда разломы пространства в виде гигантских вихрей яркого света разрушали государственные структуры, штаты Америки перестали быть «соединёнными». Почти все губернаторы, не сговариваясь, объявили в своих штатах самоуправление. Страна медленно вымирала. Гасу Зинке приходилось принимать решения жёсткие, негуманные. Это хорошо запомнилось Фрэнку. Он отказывался понимать, что в политике необходимо идти на жертвы. Нет. Политика — это зло. Это грязь, от которой никогда не отмоешься. Политика — это дерьмо. И человек жрёт это дерьмо, потому что иначе не может. Так ему говорят губернаторы. И Фрэнк ненавидел отца. Он не любил его, потому что Гасу Зинке не хватало времени хоть иногда говорить с сыном. Он не любил его, потому что отец откровенно врал людям, врал ополчению, используя его практически в качестве щита. И Гас Зинке спас сына и жену, отослав их при первой возможности в Европу, когда Альянс решил выжечь бывшие Штаты дотла. Новый Свет погиб — и не в пепле ядерного огня. Его просто не стало. Демократическая страна действительно стала тем, чем была всегда — мечтой. А где мечты, там всегда пустыни, пустоши — сухие, безлюдные, бесконечные пространства. Безжизненные и серые, как всё, до чего прикасается смерть.       Фрэнк отвернулся к стене. Свет уже вырубили, и камера погрузилась во тьму.       Но причём здесь Гас Зинке и Освальд?       Причём здесь судьба?       Не важно. Теперь это не важно.       Фрэнк провёл ладонью по стене, ощущая холодный, шероховатый рельеф. Эти стены помнили, вероятно, времена до пришествия Альянса. В этих стенах фактически замурованы воспоминания о старом мире. О Старом Свете, может быть. Эти стены — как стены склепа. Не то что металлические пластины или ребристые крепости Альянса. Без швов, без соединений. Литые, идеальные формы, в которых нет никакого прошлого, нет никакого времени.       Почему-то, когда Освальд упомянул мистера Зинке, у Фрэнка заныло сердце. Неужели я скучаю по отцу, подумал Фрэнк. Наверное, да. Ты бы всё отдал, сказал себе Фрэнк, чтобы увидеть его. Сейчас тем более.       С этими мыслями Фрэнк и уснул. Впервые за несколько дней.