Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Шестеро уставших, испачканных с головы до ног в грязи и угольной пыли людей уместилось на подвесной платформе, сколоченной из старых и местами уже подгнивших досок, и дежурный, стоявший справа у стены, ударил по маленькому колоколу. Не успел звон рассеяться, как сверху раздался короткий хлопок, застрекотал мотор, и механический привод медленно потянул платформу вверх.       Фрэнк размял руки, шею, стараясь никого не задеть локтями.       Работа в шахте изматывала так сильно, что под конец смены выход на поверхность воспринимался без энтузиазма и облегчения. На тюремных работах, конечно, тоже было трудно; отличие заключалось в том, что в «Нова Проспект» заключённые не занимались трудом, а просто выполняли функцию — вся их работа только подкрепляла авторитет Альянса, подавляя в рабочих последние зачатки воли, и не приносила никакой видимой пользы. Нет способа лучше изгнать из личности любые остатки чувства собственного достоинства, чем обречь её на бесполезный и безрезультатный труд. В Рэйвенхолме всё иначе: тут чувствовалась отдача, усилия не пропадали даром. Люди работали на себя. Добывали еду, спускались в шахты достать угля, чтобы пережить осень и зиму. Выкапывали колодцы. Короче говоря, пытались наладить быт. Стоит допустить хоть одну поблажку, и тебе конец. Ты просто не выживешь, потому что недостаточно усердно работал. Впервые с тех пор, как Альянс установил свою власть в мире, именно в Рэйвенхолме Фрэнк понял, что жизнь — не просто выживание, но усилие, проявляемое человеком ежедневно, в течение необозримого времени, без надежды на лучшее (но не без веры) и на счастливый случай. Рэйвенхолм, по сравнению с Сити-17, демонстрировал, что человек ещё может стать творцом собственной жизни и общества, в котором живёт; что он пока не лишился способности создать нечто похожее на цивилизованный мир… Впрочем, Фрэнк пытался не копаться глубоко в таких сложных вещах. Мышление в принципе усложняет жизнь и нагоняет страх, который впоследствии не так-то просто заглушить и свести гнетущую тревогу на нет. Напросившись в шахтёры, Фрэнк уже семь месяцев к ряду работал в забое, раскалывая угольные породы. Каждый божий день по строгому расписанию — в шахту и назад. Только в последнее время Фрэнк почему-то задумался: какого чёрта его вообще потянуло в шахты? Под землёй хорошо, там, среди пещер, можно спрятаться от мира, схоронить себя, чтобы спокойно дожить до собственной кончины. Как в тюремной камере — время снаружи идёт своим ходом, там, за пределами стен, вершатся события, и, может быть даже, случаются катастрофы, но тут, на клочке действительности в несколько квадратных футов, царит покой. Не так страшен тёмный зев могилы, когда понимаешь, что ничто больше не взбаламутит твою душу. Правда, порой Фрэнк чувствовал сильный укол, исходящий от памяти, что возвращала ему сказанные Освальдом слова. Раз я пошёл в шахтёры, думал Фрэнк, значит, я предал то, ради чего мы с Освальдом совершили побег. И гибель Освальда лишалась смысла.       Холодный и влажный мрак скалистых стен постепенно рассеивался под нисходящим светом ламп накаливания.       Всё, чего хотел сейчас Фрэнк, — тёплой воды да мягкой постели. От усталости изнывало всё тело до кончиков пальцев, и кожа страшно чесалась из-за забитых пылью пор. К тому же с недавнего времени Фрэнка стал одолевать глухой кашель с чёрной мокротой. Доктор объяснил, что это типичный для шахтёров недуг — след собранных за время работы в забое осадков. Пройдёт ещё немного времени, и лёгкие Фрэнка изнутри покроются чем-то вроде тонкой корки, дышать станет сложнее, но к скорой смерти от туберкулёза или другой лёгочной болезни, как сказал доктор, это не приведёт.       — Успокоили вы меня, док, — ответил Фрэнк.       Напоследок доктор сказал: будь здоров.       Фрэнку грех жаловаться, ведь именно этот человек вытащил его с того света, когда Фрэнк появился в Рэйвенхолме — слабый, кожа да кости, едва не лишённый рассудка.       Платформа остановилась почти вровень с полом. Сойдя, рабочие той же гурьбой направились к установленному в дальнем углу помещения умывальнику. Пока Фрэнк ждал своей очереди, к нему подошёл Богдан. Мощный, крепкий парень. По сравнению с Фрэнком — гора. Не смотря на внешний вид, Богдан обладал милым, добродушным нравом. Типичный здоровяк-добрячок.       — Здорово!       Богдан сжал ладонь Фрэнка так крепко, что, казалось, ещё немного усилий, и кости треснут. От усталости, тем не менее, Фрэнк практически ничего не почувствовал.       — Привет, Богдан. Что, твоя смена?       — Ага.       Подошла очередь Фрэнка, но к этому моменту бочка с водой опустела, и ему пришлось ждать, пока водонос не заполнит резервуар вновь.       — Как день прошёл? — спросил Богдан.       Фрэнк лениво изобразил улыбку.       — Очень много нового.       Богдан засмеялся.       — Ладно тебе!       — Ничего особенного, — махнул рукой Фрэнк.       — Как это? — В разговор вмешался Ульрих. Он был в числе тех, кто только что поднялся с забоя. Ульрих стоял прямо позади Фрэнка и слышал их диалог.       — Что как это? — спросил Богдан.       — Не слышали? Укрепления в четвёртом тоннеле в аварийном состоянии. Пускать туда людей опасно. Да и какого-нибудь воздействия, не обязательно сильного, извне будет достаточно, чтобы перекрытия обрушились.       — Не нагоняй жути, Ульрих, — сказал Фрэнк. — Эта шахта как таковая аварийная. И мы вообще не шахтёры.       — Этот рай не долго продлится, — произнёс Ульрих.       — С чего ты взял, что мы вообще в раю? — спросил Богдан.       — А ты глянь. Рэйвенхолм — это тебе не Сити-17. Здесь люди пытаются сохранить быт прежних времён.       — И что же тут плохого, Ульрих? — Фрэнк начал умываться. Вода была мутноватой и несло от неё болотистым запашком. Какая есть. Это вообще было большим чудом, что жителям городка удалось пробурить скважину и достать воду из подземных рек.       — Альянс может стереть нас в порошок, но не делает этого. Знаешь, он так мощь свою демонстрирует и пугает. Людям надо свыкнуться с мыслью, что тот мир, который им казался нормальным, исчез. Рэйвенхолм — это город грёз.       Фрэнк ополоснул лицо, волосы. По сливу потекли струйки чёрной от сажи, грязной воды. Фрэнк прополоскал рот, терпя тошнотворный стоялый запах, и сплюнул в вырезанное в дощатом полу отверстие, откуда послышалось мерное журчание стока. Закончив, Фрэнк отошёл в сторону.       — Ульрих, ты слишком усложняешь, — сказал Фрэнк. Он вспомнил, как Освальд говорил, что не ту свободу Альянс пытается подавить среди людей, которая иным кажется единственным видом свободы. Внутренняя свобода — настоящая. Подлинная. Освальд верил в это, и какие-то зёрна своей убеждённости бросил в душу Фрэнка, за что тот, бывало, недобрым словом вспоминал товарища. Рэйвенхолм — это тоже тюрьма, она просто работала по иному принципу: люди тут занимались самозаточением. Фрэнк и решил остаться здесь не потому, что альтернативы были одна хуже другой, а по той причине, что он желал наконец выстроить против мира такую стену, за которой не будет виден распад мира. И Ульрих был прав. Распад стал формой существования. Рано или поздно он коснётся и рая.       Богдан засмеялся:       — Да кому нужен-то наш городок!       — А то, что рядом с нами «Восточная Чёрная Меза» тебе ничего не говорит? — спросил Ульрих; он закончил умываться.       — Я пойду переоденусь, — сказал Фрэнк.       Ульрих засмеялся:       — Да я сейчас тоже пойду, погоди, просто вот Богдан не очень хорошо понимает, что соседство со стратегически важным объектом дорого стоит.       Фрэнк и сам понимал, что в лице такого покровителя, как «Восточная Чёрная Меза», вместе с предоставлением защиты и провизии вполне вероятно нажить проблем, включая неожиданный визит сил Альянса. Фрэнк не питал к научной базе никаких симпатий. Как и некоторые жители городка, он видел в ней источник угрозы, при этом корень его ненависти вёл в другую сторону — если бы не испытания, проводимые «Восточной Чёрной Мезой» тогда, когда они с Освальдом пересекали последние мили прибрежной зоны, Освальд был бы жив. Сложно винить кого-то конкретно. Просто Фрэнк не видел ничего хорошего в этих преисполненных тупого оптимизма учёных и бойцов «Чёрной Мезы».       — Не торопись, — сказал Фрэнк Ульриху. Он не хотел дальше слушать про «Восточную Чёрную Мезу». Он быстро ушёл в раздевалку, сменил одежду и вышел на улицу, перед этим отметившись в журнале.       Вечерело.       Продольные гряды каменистых равнин, что служили естественным барьером, укрывающим Рэйвенхолм от внешнего мира, чернели, как бы собирая в себе мрак подступающей ночи, а растущие на вершинах низенькие деревца без листвы напоминали на фоне ещё светлого горизонта тянущиеся из-под земли кривые пальцы. Миновав пролесок, в котором жители когда-то хотели разбить сад, но не вышло — почва совсем захирела, да климат всё-таки не тот; из-за равнин, окружающих посёлок, солнечный свет сюда едва ли попадает, — Фрэнк вышел на короткую улицу, поднимавшуюся по крутому склону. Дорога была узкой, и здания образовывали своеобразный коридор; такая архитектура была присуща всему посёлку, возведённому на бугристых каменных холмах: сбитые, приставленные плотно друг к другу здания будто теснились бок о бок, прижимаясь торцами, что между строениями практически не было ни единого пролёта; весь посёлок со стороны напоминал цельный кусок гранита с отдельно высеченными в нём очертаниями домов и мануфактур.       В конце рабочего дня многие вышли на прогулку; воздух был пропитан шумным весельем. Рэйвенхолм действительно производил впечатление райского местечка, что несколько раздражало Фрэнка: он не мог совместить эти улыбчивые лица с тем напряжённым трудом, которым искупалось подобное счастье, хрупкое и почти беззащитное. В таком счастье вместо внутренней свободы находилось что-то другое — страх перед истиной, попытка забыться, похоронить себя в светлой мечте о мирном небе, что давно перестало быть благосклонным к человеку. Кто-то махал Фрэнку, приветствовал, радостно кричал. Он махал в ответ, натужно улыбаясь, и продолжал идти, склонив голову, вперив взгляд в щербатую брусчатку положенной неизвестно сколько лет назад мостовой.       Фрэнк не помнил, были ли в Америке такие городки, как Рэйвенхолм, будто выросшие из камня; города, которые словно бы ютились под грозной тенью грубой, скалистой земли, потому что все дома здесь, несмотря на высоту, казались несколько приземистыми, сгорбленными, неотделимыми фактурой своей от почвы, что и без проводимой Альянсом добычи ресурсов не проявляла к человеку терпения, заставляя его сильнее вгрызаться в неё, провоцируя рыть шахты глубже, дальше во тьму. Но именно во тьме Фрэнк чувствовал себя комфортней всего. Подземные своды по своему успокаивали его, вытесняя ощущения от обманчивого неба, которое лишь казалось безмятежным.       У подъезда общежития хозяйка дома, Марийка, беседовала с Маргаритой, работницей фермы. Разводить свиней и кур в последнее время стало тяжело из-за проблем с пропитанием. Глава общины, Рональд, несколько раз обращался в «Восточную Чёрную Мезу» с просьбой выдать дополнительные единицы пайка, и пусть персонал базы был готов принять необходимые меры для поддержания в городке достаточного уровня жизни, он не мог позволить себе чересчур щедрое вложение в благоустройство Рэйвенхолма. Учёные не считали ситуацию критической и откладывали решение до последнего. В такие моменты становилось понятным, что за политическим маскарадом скрывается банальное желание выжить. Своя шкура дороже, будь ты самым искренним альтруистом. Долго эта идиллия продолжаться не могла. Освальд, напротив, утверждал, что побеждают не приспособленные прагматики, а идеалисты. Идея не умирает, а с ней и человек становится бессмертным. «Твои слова — да богу в уши», — подумал Фрэнк. Почему-то с недавнего времени он стал воспринимать смерть Освальда как проклятье. Словно Фрэнк обязан продолжить начинания Освальда, поддержать поступками его веру. А для этого надо выбраться из-под земли, встретить жизнь такой, какая она есть. Чëрт подери, сказал себе Фрэнк, я остался прежним. Я боюсь.       Марийка и Маргарита говорили на родном для них, болгарском, языке. Фрэнк, конечно, практически ничего не понимал. Он успел выучить кое-какие слова, и сейчас они мелькали в оживлённой речи двух женщин, но в целом смысл их выражений оставался для Фрэнка недоступным. Они смеялись, украдкой смотрели по сторонам… Наверное, болтали на типичные для женщин темы. У болгарского языка была какая-то особая мелодичность, музыкальность, которые в данный момент успокаивали Фрэнка, облегчали тяжесть мыслей.       Тем временем сумерки легли на крыши Рэйвенхолма, и постепенно на улицах стало включаться освещение. Часть города получала энергию от «Восточной Чёрной Мезы», другая — питалась от генераторов, работающих на топливе, которое получали от переработки ресурсов, что добывали шахтёры. Приближались холода, ночами уже становилось морозно, поэтому выработка угля увеличилась; в каждом жилом здании действовали установленные до войны бойлерные, которые местные умельцы наладили так, чтобы они работали на угле.       Над входом в общежитие зажглась лампочка, оросив маленький пятачок у подъезда желтоватым свечением.       Увидев Фрэнка, Марийка крикнула ему:       — Добрый вечер!       Марийка, как и многие в Рэйвенхолме уроженцы славянских стран, по-английски говорила с чудовищным акцентом.       — Как дела? — спросила Марийка.       — Устал, — ответил Фрэнк.       — Будешь ужинать?       Из общежития тянуло вкусным запахом недавно приготовленной похлёбки. В животе заурчало.       — Можно.       Марийка что-то сказала Маргарите, и женщины разошлись. Марийка зашла в общежитие. На пороге Фрэнка остановил возглас Ульриха:       — А ты чего убежал?       Ульрих жил двумя улицами выше, ближе к заводу. Что именно производил завод никто уже не знал; теперь здание служило офисом местного самоуправления, к тому же, часть городка, где находился завод, вплотную прилегала к «Восточной Чëрной Мезе».       — Специально пошëл за мной? — спросил Фрэнк.       Ульрих засмеялся:       — Не придумывай. На площади слишком шумно, а тут спокойствие, тишина. Хочу после работы насладиться умиротворением.       — Наслаждайся. — Фрэнк пожал плечами.       — О, кстати, ты не слышал?       — Что?       Ульрих приблизился. С его лица исчезла улыбка, и Ульрих почти прошептал следующие слова, как бы опасаясь, что они могут кого-то напугать:       — Говорят, на окраине, со стороны каналов, заметили несколько сканеров. Рональд наказал молчать об этом, чтобы не поднимать шумиху.       Значит, скоро Альянс может объявиться в Рэйвенхолме.       — А что «Меза»?       — Рональд провëл совещание с тамошним главой. Весь город эвакуировать не могут, конечно же. Что делать, хрен знает.       Фрэнк покачал головой и сказал:       — Посмотрим, как карты лягут.       — Ага, вот в «Мезе» примерно то же сказали.       — Ты сам откуда это знаешь?       — Слухи, брат. Слухи, как вирус, распространяются быстро.       Ульрих отошëл и вновь заулыбался:       — Наслаждайся жизнью, пока можешь!       — Ага…       На том они разошлись.       Лампочка на сорок ватт едва разбавляла царящие в прихожей сырые потёмки. В некоторых местах на стенах штукатурка облупилась настолько, что наружу проглядывали перекрестья подгнивших реек. Здание медленно умирало и осыпалось, как и все строения в Рэйвенхолме; не смотря на это, люди старались поддерживать дома в хорошем состоянии. Муж Марийки, Морик, служил ремонтником и успел починить множество пришедших в упадок строительных конструкций. Благодаря ему, в частности, удалось сохранить в целостности здание мануфактуры, в котором Маргарита и другие женщины обустроили фермерские угодья.       На кухне было развешано постиранное бельё. Силуэт Марийки то и дело мелькал меж свисающими робами, рубашками и брюками. До недавнего момента уверенный, что по возвращению он сразу ляжет спать, теперь Фрэнк мучился от разыгравшегося аппетита, ведь, судя по запаху, похлёбка действительно обещала быть вкусной.       — Садись, — сказала Марийка, наливая похлёбку.       Фрэнк сел за стол и стал смотреть на Марийку. Она была очень красивой женщиной, удивительно, как в таком мире вообще могла сохраниться подобная красота. Вместе с ней Марийка обладала стойким, непробиваемым характером, и здесь Фрэнк понял, за что так любимы славянские женщины: за скромной, но очаровательной внешностью, за видимой наивностью скрывался крепкий, несгибаемый стержень, что не каждый мужчина сможет отличиться таким присутствием духа перед лицом горестей послевоенной жизни. Марийка была прекрасной хозяйкой, благодаря ей общежитие, несмотря на свой вид и плачевное состояние, оставалось уютным и тёплым местом. Синтез красоты и воли поразил Фрэнка настолько, что он почти сразу же влюбился в Марийку. Разумеется, он не говорил ей об этом, ведь Марийка замужем, да и Морик очень хороший человек. Но нередки были случаи, когда Марийка ловила на себе исполненные восхищения взгляды Фрэнка, мило улыбаясь в ответ. Фрэнк всё гадал, понимает ли она истинное значение этих взглядов. И если понимает, будет лучше оставить любовное чувство в этом незавершенном, эфемерном виде, в тайне. Марийка не давала Фрэнку полностью сгинуть во мраке пессимизма и хандры.       Поставив на стол миску, хозяйка вытащила из кухонного стола ложку и протянула её Фрэнку.       — Хлеб немного зачерствел, — предупредила она.       — Не страшно.       Фрэнк всегда смущался, когда Марийка накладывала ему завтрак или ужин, хотя то была обычная для общежитий процедура — хозяйки всегда готовили еду, подавали её, в общем, обеспечивали нормальное питание для постояльцев. Конечно, это не было безвозмездным предприятием — каждый в Рэйвенхолме выполнял определённую функцию; отлынивать попросту не получилась — любое проявление лени и разгильдяйства тут же наносило ущерб благоустройству городка. Накладывал бы Фрэнку еду кто-нибудь другой, всё было бы в порядке, однако его смущало само присутствие Марийки.       Она отрезала ломоть от большой буханки хлеба и положила на стол рядом с миской.       Фрэнк поднял голову, встретившись с Марийкой взглядом. Вблизи её лицо выдавало признаки тяжёлого, но терпимого труда: прорезающие кожу морщинки старили Марийку на несколько лет, глаза смотрели на мир грузным, усталым взглядом, а само лицо казалось осунувшимся, бесцветным; несмотря на это Марийка излучала тепло и красоту. Фрэнк опустил взгляд, бегло поблагодарил хозяйку и начал есть. Марийка коротко засмеялась, отчего к голове Фрэнка прилила кровь, на щеках выступил румянец, но Марийка, конечно, за склонённой над миской фигурой шахтёра этого не видела.       На кухню кто-то спустился.       — Марийка! — услышал Фрэнк голос Стеллы. — Стефану поплохело.       Марийка мгновенно сосредоточилась и поспешила к Стелле. Они быстро поднялись наверх; на кухне воцарилась тишина, нарушаемая уличным гамом. Люди продолжали наслаждаться окончанием рабочего дня, а Фрэнк продолжал думать о горячей воде и постели. Ещё он думал о Марийке.       — О, здорово, Фрэнк!       На кухню вошёл Райнер.       Фрэнк проглотил кусок мяса и поприветствовал Райнера.       — Как дела в шахтах, трудяга? — спросил Райнер, осматривая кастрюли на плите.       — Всё как обычно.       — Понятно…       Райнер был электриком. Он рассказывал, что до Семичасовой войны служил в почтовой конторе, но потом у него получилось переквалифицироваться. «Почта-то больше никому не нужна, — говорил Райнер, — а вот знания в электрике всегда могут пригодиться». Фрэнк не спорил с таким суждением. В конце концов, он сам стал шахтёром, хоть до войны имел об этой профессии отдалённое представление.       — А где Марийка? — Райнер сел напротив Фрэнка.       — Что-то со Стефаном.       — Ох, чёрт, помрёт же бедолага. — Райнер помрачнел. — Что может быть хуже медленной смерти?       За едой Фрэнк предпочитал не обсуждать такие темы, однако, у него не было ни сил, ни желания прерывать Райнера. Фрэнк поедал похлёбку, пока Райнер предавался рассуждениям:       — Ты чувствуешь каждую секунду, которую смерть вычитает из твоей жизни. Ты понимаешь, что такое смерть. Хотя… смерть для каждого выглядит по-своему.       Философствования Райнера прервало появление Марийки. Она была взволнована, но, заметив Райнера, улыбнулась и пошла к плите.       — Райнер, слушай, у нас на третьем этаже свет в коридоре не горит.       — Марийка, это здание вообще чудом на земле ещё стоит. Проводка в нём — не самая большая проблема.       Марийка выдала Райнеру еду.       — Ну ты всё же проверь, пожалуйста.       Райнер угукнул и начал есть.       Когда Фрэнк почти доел свою порцию, на кухне появился Морик. Он обнял правой рукой Марийку, поцеловал в щëку. На месте левой руки у Морика был оканчивающийся на уровне предплечья обрубок, завязанный и прикрытый рукавом. Никто не знал, как и когда Морик лишился руки. Поговаривали, что это произошло ещë до вторжения Альянса, во время портальных штормов, когда на Земле повсеместно из воздуха стали материализовываться твари из Зена.       — Всем приятного аппетита, — произнëс Морик. В отличие от жены, английским он владел куда лучше. Как он сам говорил, раньше он служил в транснациональной компании, где знание иностранного языка являлось обязательным условием работы.       Супруги начали что-то обсуждать на родном для них языке.       Фрэнк поспешил окончить трапезу. Наскоро съев оставшийся кусок хлеба, Фрэнк встал из-за стола. Поблагодарил хозяйку.       — Морик, а душевая работает? — спросил Фрэнк.       — Ага. — Морик обратился к Марийке, что-то спросил у неë по-болгарски, потом сказал Фрэнку:       — Вода прогрета уже.       — Спасибо.       В душе Фрэнк был один. Вода тонкими, слабыми струйками текла из установленной над головой лейки; в купальне мерно гудел бойлер. Фрэнк смыл с себя грязь и начал оттирать приставшие к коже пятна и сажу. Приходилось тереть очень сильно, до красноты; кожа горела от такого жестокого обращения, но ничего другого не оставалось. Соблюдение гигиены было одним из важнейших достижений в Рэйвенхолме. После Семичасовой войны, да и непосредственно перед ней, из-за рухнувших систем здравоохранения общий уровень смертности резко подскочил — человечество словно бы вернулось в средневековье, в эпоху эпидемий, причинами которых служил недостаточный уход за телом. Куча народу умерла от инфекционных и кишечных заболеваний. Сам Фрэнк переболел тифом во время массовой миграции из Нового света. А число умерших от заражения крови превышало все мыслимые пределы. Как раз от сепсиса страдал сейчас Стефан. Он запустил болезнь, и теперь организм с помощью антибиотиков боролся с инфекцией, исход же мог оказаться любым; доктор разводил руками, говоря, что ничего сделать нельзя, остаëтся ждать.       Оттирая грязь, Фрэнк в целях экономии отключал воду. Осталось стереть сажу с рук. Внезапно Фрэнка одолел приступ кашля, словно в горле застрял какой-то плотный, тяжëлый комок. Выплюнув сгусток чëрной мокроты, который быстро исчез в сливном отверстии, Фрэнк продолжил мыться. Оттирать руки было не так дискомфортно, как остальное тело; кожа на ладонях практически ничего не чувствовала. Первое время, как Фрэнк спустился в забой, ладони походили на разваренное мясо: мозоли кровоточили, кожа не успевала зажить и зарасти новым слоем эпидермиса до очередной смены, и поэтому приходилось мучиться от боли, которую не удавалось сбить ни анальгином, ни мазями, которых у доктора и так было мало; наконец, наступил момент, когда руки огрубели настолько, что Фрэнк с лёгкостью тушил о ладони сигареты и хватал из огня раскалённые угли — кожа стала будто непробиваемой, напоминая дублёную ткань.       Помывшись, Фрэнк почувствовал себя значительно лучше, что никак не влияло на тягу ко сну — Фрэнк по-прежнему хотел спать, не меньше, чем когда покинул шахты. Одевшись, он вышел в прихожую, по дороге к лестнице услышав с кухни голос Райнера, который судя по всему, всё время, что Фрэнк провёл в душевой, оставался там же, за обеденным столом:       — Прошу прощения… а не ясно пока, кому достанется обрез?       Марийка укоризненно цыкнула — вроде, это была она.       — А что? — запротестовал Райнер. — Не всё же Рональду решать, кому имущество переходит.       — Посмотрим, — сказал Морик, — Стефан ещё не умер. Может, он выкарабкается.       Стефан был охотником, добывал на окраине городка всякую живность, которую можно было употребить в пищу. Крысы, кошки, собаки, птицы… Хоть почва неумолимо погибала, а территорию за пределами Сити-17 населяли инопланетные особи, обычная земная фауна продолжала своё существование, пусть и не в такой богатой популяции, как раньше. Млекопитающие и птицы продолжали плодиться, поскольку на способность к репродукции у животных подавляющее поле Альянса не действовало, да и вообще само стремление представителей животного мира размножаться словно бы действовало вопреки основной политике Альянса держать под контролем непосредственно жизненную энергию данного мира, который будто бы давал отпор захватчикам. Правда, охотники говорили, что животных становится всё меньше, и не только из-за ловли — для размножения зверям самим не хватало еды, климат менялся, год от года земля и воздух охлаждались.       На одной из таких охотничьих вылазок Стефан поранился — вроде бы несерьёзно, но в рану попала инфекция, и спустя несколько дней Стефан слёг с лихорадкой. Теперь Райнер желал заполучить обрез двустволки, с которой Стефан отправлялся на охоту. Обычно имуществом умершего, если у него не оказывалось родственников, распоряжался совет общины, но обрез — довольно соблазнительная вещь, чтобы дать ей просто так сгинуть в чужих руках. Рэйвенхолм хоть и поддерживал в себе миролюбивые настроения, каждый житель подспудно следовал правилу «хочешь мира — готовься к войне». Каждый пытался достать себе оружие, хоть за защиту городка и отвечала «Восточная Чёрная Меза». Рональд опасался, что в посёлке рано или поздно вспыхнет война «всех против всех», и потому старался тщательно следить за оборотом оружия.       И всё же — главный защитник Рейвэнхолма выступал и центральным источником проблем.       И война каждого против каждого не заставит себя ждать, когда топливо и еда иссякнут. Тогда иллюзия спокойной жизни сгорит в лихорадочном огне. И как Стефан, который сейчас переживал схватку со смертью, городок будет агонизировать…       Фрэнк поднялся в комнату. Маленькие квадратные окна издавали тусклое свечение — то работали уличные фонари; ещë звучало эхо гуляний, растворяясь в вязкой тишине. Интерьер комнаты осторожно выглядывал из тьмы, как бы выражая недоверие к тому, кто только что нарушил царивший тут покой. Комната будто проявляла скрытую враждебность даже к своему хозяину, и Фрэнк вполне понимал, откуда в нём такие чувства, почему он бессознательно побаивается места, где живёт. Раньше Фрэнк делил это место с Карлосом, он тоже работал в шахте, пока не погиб при несчастном случае. Отныне к Фрэнку пока никого не подселяли. Но подлинного одиночества он никогда не чувствовал. От стоящей в другой половине помещения кровати, чьи силуэты словно бы подрагивали в полумраке, напоминая призрачное, мистическое пламя, исходило ощущение чужого присутствия; в комнате будто бы жил кто-то ещë, невидимый, и, похоже, в этом наваждении таилась и другая особенность, более пугающая — что это не один призрак, а скопище тех душ, что находились некогда здесь, в этом здании, будучи живыми людьми. И они никуда не исчезли, не умерли, но томятся в подобном потустороннем воплощении рядом с нынешними владельцами. Чувство, что некто находится близ него, в пределах этой комнаты, было столь явственно, что напоминало Фрэнку камеру в «Нова Проспект», которую они делили между собой с Освальдом.       Половицы протяжно скрипели при каждом шаге, из-за чего ощущение невидимого присутствия лишь усиливалось, и пока Фрэнк не включил стоящий у изголовья кровати ночник, казалось, чьи-то руки вот-вот опустятся ему на плечи — прямо из темноты, из самого центра сосущей пустоты. Свет ночника озарил ближайший к тумбочке радиус пространства. Верхний свет не работал — как обычно, на пороге сезонных холодов, Марийка начинала экономить в общежитии на всём, чтобы в следующем месяце обеспечить здание хорошим отоплением. Но даже такой, слабый свет успокаивал Фрэнка. Тьма в комнате значительно отличалась от подземной тьмы шахт; темнота здесь, в человеческом обиталище, больше напоминала черноту могильной ямы. И, казалось, здесь царит такой же, влажный, холодок, присущий свежевырытой земле.       Фрэнк достал из верхнего ящика тумбочки маленький томик Библии. Её подарил Фрэнку Григорий, местный священник. Эта книга была единственным развлечением, отдушиной, которой Фрэнк мог отдаться в конце рабочего дня. Правда, была проблема — текст в этом экземпляре был написан по-русски. Григорий оправдывался, что англоязычной Библии у него нет. Да и вообще в Рэйвенхолме стоит православная, а не католическая церковь, логично, что здесь будут экземпляры Библии на славянских языках. Русские буквы, конечно же, ни разу не напоминали собой английские, кроме, разве что, «е», «а», «с»… такое положение дел несколько удручало Фрэнка, и в отчаянии он обратился за помощью к Марийке и Морику. Супруги рассмеялись. Они сказали, что хоть болгарский похож на русский, но помочь прочесть эту Библию у них вряд ли получится. В итоге чтение у Фрэнка приобрело чисто созерцательный характер — он просто рассматривал страницу за страницей, наслаждаясь графической структурой, формой самих букв, решительно не понимая, что написано в тексте. Он помнил только начало, где Бог создаёт всё сущее, а потом изгоняет людей из Рая… Этим воспоминания исчерпывались.       Сняв свитер и рубашку, Фрэнк улёгся в кровать и, подбив подушку, начал листать книгу. Выведенный на каждой странице в два столбика текст, даже написанный на незнакомом языке, всё равно оказывал на Фрэнка какое-то воздействие: тихое, необъяснимое. Не читая, Фрэнк будто бы ощущал текст, прощупывал его взглядом; у букв словно бы появлялась кожа, к которой можно было прикасаться, которую можно было гладить. Это было похоже на то, как если бы долгое время человек видел перед собой определённые объекты, а потом внезапно увидел бы прозрачное стекло, отделяющее его от этих объектов; стекло, сквозь которое человек всегда смотрел на эти объекты. И вот человек видит то, чего раньше не видел, что было у него перед глазами, когда глаза были уверены, что видят другое — то, что находится по ту сторону стекла. Человек трогает это стекло, ощупывает. Оно всегда было реальным, но только сейчас оказалось доступно осознанию.       Когда на веки навалилась тяжесть, Фрэнк положил книгу на тумбочку и выключил ночник. Темнота тут же схлопнулась над ним; наступила вязкая, влажная тишина, что Фрэнку было страшно ненароком шевельнуться или перевернуться на бок. Что-то мешало ему расслабиться и погрузиться в сон. Паника, которая временами охватывала Фрэнка, стоило только воцариться тишине, вновь подступила к нему, и Фрэнк даже не слышал уличного шума, хоть люди ещё веселились. Комната словно отделилась от внешнего мира, застряв где-то в небытии; Фрэнку показалось, что кто-то начал ходить вдоль кровати — скрипели половицы, и чьё-то тяжёлое дыхание нарушало гробовое молчание. Не мудрено, что после пережитого до обоснования в Рэйвенхолме Фрэнка преследовали кошмары, но именно здесь, в городке, он стал побаиваться тишины, именно такой, словно бы мёрзлой, окоченевшей тишины, потому что стоило ей возникнуть, как в памяти оживало то, чему не следовало оживать. Тюрьма. Побег. Попытки выжить в безлюдных, вымерших пустошах. Память бережно хранила всё, что выпало на долю Фрэнка; будто клеймо, испытания чётко отпечатались в душе, и как бы глубоко он ни зарывался в землю, как бы ни старался делать вид, что его нет, Фрэнк чувствовал могильное дыхание, исходящее от самой жизни. Он крепко зажмурил глаза. Как в тюрьме, Фрэнк старался поскорее заснуть, чтобы на какое-то время покинуть этот мир. Надо уснуть.       А ещё лучше — умереть.