Из мрака: Гибель Рэйвенхолма

      Два года назад, «Нова Проспект»       Да и наслаждение покоем длилось недолго.       Постепенно чувство реальности возвращалось. Отныне она состояла лишь из глухой тьмы и ледяного холода. Ткань смирительной рубашки совершенно не предохраняла от перепада температур.       Он подумал, что это шутка. Что охранники не могут быть такими жестокими. Он попытался встать, но намертво затянутые лямки рубашки лишали движения привычной координации; мышцы по всему телу изнывали от адской, невыносимой боли — надзиратели проявили максимальное, безотчётное рвение, колотя Фрэнка. Но ему удалось подняться на ноги. Макушка упёрлась в железную пластину. По объёму карцер немногим превосходил размеры собачьей конуры. Фрэнк начал просить, чтобы его выпустили. Голос застревал в пустоте, как кусочек пищи в горле, и так таял, обездоленный, будто тишина, в которой этот голос прозвучал, сама была прожорливой, голодной тварью, которая забирала любые звуки, только бы набить своё нутро. Эта тишина была живой, она начинала пульсировать в ушах, стуча, будто молоточком, а Фрэнк продолжал утверждать, что он ни в чём не виноват. Это всё Освальд. Он же сумасшедший.       «Сумасшедший», — срывалось с губ, и слово утекало в тишину.       — Отпустите меня, — сказал Фрэнк.       В ответ — молчание.       Сердце отстукивало лихорадочный ритм.       Фрэнк опустился на обжигающе ледяной пол. Тюфяк бы сюда. Кишащий блохами, прохудившийся, порванный, отдалённо напоминающий цельное изделие, тем не менее он как-никак согрел бы терзаемое ознобом тело, не говоря о том, что не пришлось бы сидеть на твёрдом полу. И Фрэнку удалось бы сегодня поспать на тюфяке, если бы не Освальд. Какого чёрта он вообще всё устроил? Почему Фрэнк решил за него заступиться? Разве Освальд заслуживал этого? Разве он заслужил моей помощи, спросил себя Фрэнк. Нет, конечно же, абсолютно, этот повёрнутый на каких-то своих моральных принципах ублюдок не заслужил ни единого шанса, однако Фрэнк на свою беду такой добросердный, что решил помочь Освальду, хоть знал, что у того за душой, видел этот блеск в глазах, такие глаза могут быть только у безумцев, поехавших, ёбнутых на всю голову. Фрэнк завыл по-звериному. Никто не мог услышать его. Никто не мог прийти к нему и утешить, пожалеть. Никто не мог сказать Фрэнку, что он не виноват, что Освальд будет гореть в аду, а его вот-вот выпустят из этого ужасного места, где тьма столь тесно сомкнулась с пространством, что стены, и пол, и потолок — всё пропиталось тьмой, и тьма надвинулась на Фрэнка, точно стенки гроба, и Фрэнк становился всё меньше, он скукоживался, пока ремешки давили на кожу, стесняя грудь и руки, что значительно нарушало дыхание. Когда Фрэнку хотелось сделать глубокий вдох, напряжение от поднимающейся груди мгновенно передавалось скрещенным рукам по ткани и лямкам, из-за чего верхнюю половину тела начинало скручивать, будто Фрэнка кто-то выжимал, как мокрое полотенце.       «Не могу дышать!» — закричал Фрэнк.       Дышать-то он мог — дело заключалось в том, что у него был шок.       Воздух судорожно вырывался из глотки. Кислорода с подобным ритмом дыхания поступало значительно меньше, и сознание всё чаще уплывало в сторону забытья.       Со временем…       Первые часы Фрэнк чувствовал всё. Жар изнутри соприкасался со стужей извне, и эти две крайности никак не могли прийти к компромиссу. Боль от ударов прошла не скоро. Фрэнк очень хорошо запомнил этот отрезок времени, потому что не мог уснуть; физически ему очень хотелось спать, но разум с удивительной настойчивостью почему-то избегал погружения в сон.       «Надо заснуть», — сказал себе Фрэнк.       Сон — это спасение. Это идеальное правило. Если тебе удалось заснуть — ты почти умер. Смерть — как наркотик. Маленькое спасение, когда ты околачиваешься в бездне. Бездна потому и бездонна, что ад здесь может принять такие формы, о которых ты даже догадываться не мог. Если думаешь, что ты в дерьме, значит, возможно более отчаянное и ужасное воплощение преисподней. Главное — суметь заснуть: не видеть сновидений, а просто отключиться. Вырвать себя из бытия, выдав на поруки небытию.       Но заснуть не получалось, и Фрэнк продолжал мучиться от жара и холода; жар не грел его, а холод сильнее стискивал тело. Фрэнк не чувствовал рук. Он думал, ему их отрежут, когда вынесут из карцера.       Когда его вынесут.       Ведь в «Нова Проспект» стараются не допускать смертей среди заключённых. Новые люди — новые солдаты. Новые единицы боевых формирований. Новые лица нового мира. Для нового мира нужны люди. В том числе — Фрэнк. Он очень хотел жить, хоть жизнь сейчас больше походила на пристанище смерти. Но смерть же — это покой… Покой, когда ничего не замечаешь, ничего не чувствуешь; в смерти нет боли, нет страдания, нет мучений… Мертвецы блаженны. Они ничего не знают и ничто не в силах потревожить их; мертвецы святые, они, как монахи в келье, окружены смертью точно неприступной крепостью; они превращаются в груду останков, которые едва напоминают человеческие тела. Останки — в землю. Прах к праху. Фрэнк чувствовал, как на скулу давит одна из металлических пластин, из которых был выложен пол. Земля такая же твёрдая, как этот металл. Холодная, выскобленная могила.       Время — это всё, что имелось у Фрэнка. Время относительно — оно может менять свои свойства; время всегда разное. Сейчас оно рассеялось, будто Фрэнка выбросило за пределы обыденных категорий. В камере, на рабочих объектах думаешь о времени, считаешь, сколько его уже прошло, но тут время стало конкретной, предметной сущностью, присутствие которой ощущалось столь же чётко, как холод и боль. В совокупности тьма, стужа, телесные ощущения сплелись, выкристаллизовались в идеальный образ времени, что перестал быть каким-то отвлечённым, абстрактным процессом, но прокрался внутрь, въелся в организм, и для Фрэнка даже не было никакой необходимости высчитывать секунды, как он это делал в случаях бессонницы — он сам превратился в эту текучую, изменчивую субстанцию, клетки его тела, органы, сами мысли, сигналы в нейронах и коре мозга — всё стало самими временем.       «Надо заснуть», — сказал себе Фрэнк.       Вдруг дверь открылась.       Фрэнк улыбнулся, ожидая скорого освобождения, но вместо света в проёме он увидел только густую черноту, из которой не было выхода. И как бы глубоко ни пробирался сквозь эту тьму взгляд, она оставалась бесконечной. Дверь же почему-то качалась, издавая скрип, который одновременно оживлял тишину и добавлял к ней неприятный оттенок, какую-то неуловимую, мистическую особенность, что обычно пугает в ночных кошмарах. Но Фрэнк согласился бы и на самые жуткие, холодящие душу видения распалённых мозгов, только не слышать этот скрип, не видеть черноту.       А если это и есть смерть?       Тогда бы Фрэнк ничего не чувствовал.       Откуда же человеку знать, что такое смерть, если никто ещё не возвращался с того берега? Никто не может победить смерть, никому не удаётся приручить её. Даже Альянсу. Даже он не может одолеть эту странную хрень, которая полностью ломает его прекрасную, отточенную до мелочей стратегию по захвату и переработке миров. Смерть — это неизбежный отход, помойка, выгребная яма, могила. Смерть — это неудобный факт, на который принято закрывать глаза. Если бы Альянсу удалось преодолеть смерть, стало бы начальство тюрьмы так мучиться с трупами? В мире, где всем заправляет процесс переработки и превращения энергии с минимальными, почти нулевыми, побочными продуктами, трупов быть не должно.       Тело же не умирает.       То есть, ткани разрушаются, но за разрушением всегда следует новый синтез. Энергия не рассеивается в пустоте. Пустоты вообще не бывает. Распад, гниение — это лишь формы жизни. Фрэнк снова завыл. Он хотел жить — и вместе с тем желал умереть, но так, чтобы окунуться в пустоту, найти в существовании такую брешь, в котором не будет даже распада и гниения, но зияние абсолютного, чистого Ничто. Пусть тело останется, главное, что Фрэнк не будет ничего знать о нём.       Надо было оставить Освальда, пусть мучился бы; это ведь его вина, что утром он нарвался на наказание. Добро, зло — какое имеют значение эти истины, когда мир изменился? Человеку следует пересмотреть свои принципы, подвергнуть мораль основательной ревизии. Такие личности, как Освальд, почему-то верят в старую мораль; они почему-то верят в добро и отвергают зло. А что говорил Освальд? Как он отказался от самой идеи того, чтобы пойти в надзиратели… Фрэнк ненавидел Освальда, его напыщенный, якобы бунтарский вид, всё великолепие которого сосредоточивалось в глазах, в их невыносимом, ярком блеске. У других заключённых мутные, дымчатые глаза, в них больше нет жизни, но только Освальд почему-то оставался жив внутри. Это раздражало Фрэнка. Это напоминало ему, что есть жизнь за пределами тюрьмы: не обязательно в городе или в пустошах, главное заключалось в самой эскалации, этом «вне».       Он снова проснулся. И снова — темнота вокруг, у самой кожи, она липнет к телу, точно какая-нибудь слизь, а у Фрэнка не оставалось сил даже для того, чтобы просто закричать; ему очень хотелось завопить, завыть, желание бурлило где-то в животе, поднимаясь к груди и застревая в горле, ибо тело едва справлялось с дыханием, которое являлось единственным звуком, издаваемым в карцере.       «Я как будто в сундуке», — подумал Фрэнк.       Он не знал, сколько прошло времени. Он мочился и срал под себя, и не чувствовал запаха. Только когда выходила моча, в паху возникало неприятное ощущение холодной влажности; немного спустя обезвоженный организм прекратил любые процессы физиологических отправлений. Оно и понятно — Фрэнк словно пребывал в анабиозе, с той лишь разницей, что к нему попеременно возвращалось сознание, и рецепторы, пробуждаясь, возвращали его в ту форму мира, которую создавал для него карцер — тёмный и ледяной гроб, тихий, точно под толстым слоем земли. От раза к разу, как Фрэнк приходил в себя, состояния бодрствования становились всё короче и менее интенсивными. Фрэнк больше не чувствовал боль, которую приносили перетянутые лямки.       Впрочем, в обители грёз тоже не всё было радужно.       Чаще всего Фрэнк наблюдал какие-то бесформенные, кошмарные видения, среди которых попадались такие, где он терял ощущение собственного тела, ориентацию в пространстве. Были такие сны, в которых Фрэнк будто бы умер и находился на собственных похоронах. Надгробную речь читал Гас Зинке, а среди пришедших проститься были Джек и Микки, и Микки улыбался, приговаривая: «Ну, вот, ты и получил, что хотел!» Отец не скупился на оскорбления — он называл Фрэнка ублюдком и подонком, проклиная своего сына последними словами. Потом к могиле подвозили прицеп с трупами, которых скидывали в землю, заваливая гроб с лежащим внутри Фрэнком.       Бред какой-то.       Волнения на улицах. Протестующие швыряются камнями в полицейские кордоны. В города вводится военная техника. Танки давят людей. Люди бросают в солдат коктейли Молотова. Пожары. Везде пожары. Горят заводы, полыхают дома; за огнём и дымом не видно неба, которое бороздят портальные штормы. Гас Зинке обещает, что возьмёт ситуацию под контроль. Так и вышло: на улицы вышли расстрельные команды. Они буквально смяли гражданские ополчения, прокатившись по ним катком из напалма и свинца. Несколько тысяч было казнено за подстрекальство и паникёрство; в качестве устрашения трупы некоторых особенно рьяных бунтарей выставлены на площадях; оставшиеся в живых жители тут же попрятались по домам и больше не высовывались, пока новообразовавшееся правительство не выпустило новое постановление. Железной рукой диктатора ситуацию быстро форсировали и вроде бы как временно преодолели кризис; вроде, и продовольствие сохранилось — правда, пришлось перейти на карточную систему, — и армия тут как тут, и весь Висконсин превратился в закрытую зону, что в тот момент стало синонимом слова «Эдем», потому что всё, что происходило за пределами закрытых зон, напоминало ад. Расцвёл «чёрный рынок», коррупция. Каждый выживал, как мог. Вот тебе и «первый контакт». Это было не вторжение, а какая-то долбанная миграция — по всей планете, в каждом её уголке появились эти твари… Они охотились на людей, жрали их… Фрэнк наблюдал всё это и одновременно чувствовал каждую частицу пережитой боли. Боль всего мира. Его распирало от горя. Фрэнк рыдал, захлёбываясь слезами. Он находился здесь, в ледяной железной коробке, во тьме и тишине, в гробу, и чувствовал ту агонию, который пылал мир. Вся планета мгновенно вспыхнула, будто сдобренная серой. Этот жар внутри — его легко можно было спутать с лихорадкой, но Фрэнк был уверен, что недуг, поразивший его организм, принял поистине колоссальные, космические масштабы. Это не было иллюзией. Его тело стало телом мира, и это тело извивалось в мучительных судорогах и конвульсиях. Распятый, изрезанный, изнасилованный. Фрэнк видел себя мессией, чувствовал себя Христом, чья Голгофа стала бесконечной. Он проживал смерть, снова и снова.       Он пробуждался. Потом опять проваливался в забытье.       А там — трупы, войны.       Он лежал среди других тел в прицепе и чья-то рука вытягивала его из смердящего массива гниющих останков. Фрэнку хотелось увидеть, кто его вытянул, но глаза давно ввалились в пустые и чёрные глазницы.       Когда меня вынесут отсюда, я буду мёртвым, подумал Фрэнк.       Дверь снова открылась, и в карцер вошёл патрульный с пробитой головой; респиратор был весь в засохшей крови. Патрульный лёг рядом с Фрэнком, повернувшись к нему спиной. Дверь закрылась.       — О чём ты думал? — спросил патрульный.       — Что? — переспросил Фрэнк.       Патрульный развернулся.       Вместо респиратора — череп, покрытый кусками разлагающегося мяса; участки с голой костью поблёскивали во тьме, как мрамор, на который падает свет луны.       Фрэнк закричал.       Он опять проснулся.       Живой или мёртвый… это не вопрос. Это не имеет значения сейчас. А что происходит? Дыхание и неровное сердцебиение, а мертвецы же не могут дышать, у них не стучит сердце. Откуда людям это знать, ведь мертвецы всегда молчат. Возможно, мертвецы тоже живы, но это другая жизнь, совершенно невыносимая, и потому мертвецы обречены на молчание, потому что если бы по эту сторону смерти человек услышал стенания и мучения мертвецов, живые сошли бы с ума. Смерть — что-то бесконечное, нестерпимое и мучительное. Это вечное страдание, столь сильное, что страшнее самой вечности.       Кто виноват в этом?       Без толку выяснять.       Если суждено было адской бездне разверзнуться на земле, значит, так надо. Бог забыл о людях. Потоп. Мор. Это не наказание, потому что от человечества отвернулся даже его палач.       Тела перерабатываются.       Тела превращаются в свет.       Но это чужой свет, безжизненный. Свет иных планет, иных миров.       Он вдруг осознал, что свет сам по себе отвлекает, отталкивает от того, что является самой сутью человеческого существа. Душа не может превратиться в свет, ведь в таком случае душа станет чем-то другим, что уже больше не будет напоминать собой человека, чья истина заключается в том, чтобы стать прахом. Прах к праху, пепел к пеплу. Захватчики отняли у человеческого рода эту возможность. Земля мертва. Бог оставил нас. Участь, которая во сто крат ужаснее смерти. Бесконечный, лучистый свет. Не жаркий, сжигающий свет солнца, но белый, стерильный, обеззараживающий свет, свет космической тьмы. Свет самой гибели.       И темнота продолжала сжиматься, сдавливая Фрэнка; стенки гроба плотнее обступали его, не давая пошевелиться, да и сам Фрэнк уже не находил сил, чтобы совершить хотя бы малейшее движение. Он хотел пить. Губы пересохли, горло — как высушенная сточная труба. Он хотел есть. Он хотел спать.       Заснуть — и не видеть снов.       Впервые он почувствовал себя брошенным, и одиночество разъедало его разум, его душу, не давая, тем не менее, шанса совсем сгинуть, раствориться в юдоли небытия.       Вдруг он увидел пустошь. Он стоял посреди мёрзлой земли, окружённый безлюдным простором. Над серыми, обезвоженными равнинами нависал хмурый, наводнённый тучами небосвод. Промеж застывших свинцовых облаков сочился медный свет постепенно затухающего солнца. Дул ветер. Его слабый шёпот еле доносился до Фрэнка, и этот шёпот был речью самой пустоты, её гложущего, покинутого нутра. Разве пустота может говорить? Фрэнк встряхнул головой, словно пытаясь пробудиться ото сна, но потом понял, что это не сон. Кожа чувствовала робкие прикосновения студёнистого воздуха, а издалека долетал запах моря. Солоноватый, освежающий запах. Даже погибая, море остаётся морем, и в глубине того шёпота, которым говорила с ним пустота, слышались отголоски прибоя. Вдалеке Фрэнк увидел силуэт человека. Он стоял, как статуя, не двигаясь и смотрел прямо на него. Он не сводил с Фрэнка глаз, и тот интуитивно догадывался, что незнакомец не опасен. Его фигура слегка выступала из общего фона, как призрачные очертания на живописной картине. Еле заметная туманная дымка разделяла Фрэнка и незнакомца, и спустя какое-то время Фрэнк понял, что знает этого человека. Освальд. Это он стоял вдалеке, он смотрел на Фрэнка, и присутствие Освальда вселяло в Фрэнка ощущение блаженного, отрешённого от мира покоя. Это действительно был не сон, не видение. Что-то подлинное, реальное. Та стадия реальности — последняя, — после которой нет ничего, на которой мир останавливается, сбрасывая все свои личины. Боль, горе, разочарование. Радость, счастье. Всё хорошее и всё плохое ушло, высвободив идеально чистое полотно мироздания. Это была смерть. Её территория, её владения. Больше ничего не произойдёт, больше ничто не поколеблет спокойствие Фрэнка.       «Я хочу остаться здесь», — решил Фрэнк.       Он был готов поклясться, что именно сюда люди попадают, окончив жизненный путь.       Здесь не было света из иных миров.       Только покрытая пеплом земля. Почти потухшее солнце. Равнины, простирающиеся до горизонта. И далёкие напевы прекрасного моря.       Он останется здесь.       Он умер.       Освальд смотрел на Фрэнка с выражением глубочайшего покоя, напоминая святого, чьи муки выковали из его личности образец терпеливого ожидания и смирения.       И тут до него донёсся голос, похожий на голос призрака.       Нет.       Вот что сказал голос.       Внезапно Фрэнк заметил, что стоит прямо посреди вырытого могильника, по колено в останках и трупах. Ноги утопали, как в болоте, в месиве из гниющих, чёрных тел; разинутые в предвечной агонии пасти с выпавшими зубами обращали немой крик к Фрэнку, утягивая за собой. Фрэнк чувствовал, как проваливается глубже в скопление тел, и начал брыкаться, пытаясь выбраться из западни. Из останков наружу вырвалось несколько обугленных, обезображенных рук; кривые переломанные пальцы вцепились во Фрэнка, как новорожденный впервые в своей жизни цепляется за того, кто извлёк его из утробы на свет. Руки тянули его вниз. Небо, равнины — всё пространство удалялось от Фрэнка. Он кричал что есть мочи, но в ответ слышал только молчание; он истошно вопил, моля оставить его здесь, однако пальцы не разжимались, а могильник продолжал медленно поглощать его. Скоро его накрыла тьма и смрад. Тело сжала неизведанная сила, и тишина плотной пробкой закупорила уши. Фрэнк продолжал сопротивляться, отказываясь верить в свою судьбу.       — Вытаскивайте!       Кто-то потянул его за ноги, волоча по полу.       Вдруг вспыхнул свет. Яркий и обжигающий.       — Воняет, — произнёс кто-то.       Впервые за долгое время он услышал шаги, дыхание, ропот. Мир наполнился звуками, раскрылся, подобно цветку.       И плевать, что он до сих пор в тюрьме. Фрэнку это казалось счастьем. Он снова чувствует запахи, слышит, видит, хоть глаза ещё не привыкли к свету.       — Снимите рубашку, — сказал сухой, искажённый фильтрами голос.       В момент, когда Фрэнка освободили от пут, тело ощутило неожиданный и сильный прилив энергии; ему показалось, что он готов вскочить на ноги и побежать. Но в следующую секунду этот прилив спал, и на Фрэнка будто бы обрушилось здание: он не чувствовал своего тела; лишь где-то в глубине ещё билось сердце, как маленький зверёк, спрятавшийся далеко в норе.       — Помойте его, — повторил тот же голос.       Фрэнка поволокли дальше, но он даже не чувствовал, как трётся о кафель кожа, как щербатые края побитого пола царапают и ранят его. Кажется, даже кровь вся ссохлась за тот период, что он провёл в карцере.       Он был как старая, потрёпанная кукла.       Мумия.       В нос ударил запах хлорки. Повсюду раздавалось эхо быстрых, торопливых шагов.       В следующее мгновение Фрэнк почувствовал удар и ледяной холод. Вернулась боль. Вернулся жар. Сердце заколотилось, точно механизм раскочегаренного локомотива.       — Давай, переверни его.       Воду выключили, и Фрэнка пинками перевернули на другой бок, после чего надзиратели принялись смывать грязь с лица, с живота.       Фрэнк по наитию поджал ноги к себе и свернулся клубком, как младенец.       — Ногу приподними ему.       Свет рассеивался, и глаза понемногу привыкали к тому, чтобы снова видеть; силуэты расплывались, будто находились за толстым стеклом, и то пропадали в сумерках, то вновь появлялись из завесы.       Кто-то поднял его ногу, и струя вода ударила в пах, отчего Фрэнк закричал, выпуская из пересохшей глотки квакающий, прерывистый звук.       — Он тут засрал всё. Задницу помой ему.       Процедура помывки продолжалась ещё несколько минут, после чего Фрэнка вытащили из душевой и бросили в раздевалке, где кинули ему новую одежду.       — Одевайся! — приказал надзиратель.       Руки едва слушались, а пальцы и вовсе не удавалось согнуть. Впрочем, ледяной душ привёл Фрэнка в чувство, и с горем пополам ему удалось натянуть на себя штаны и робу.       Охранники распорядились, чтобы Фрэнку ввели дозу физраствора. Он едва ли ощутил действие препарата; видимо, организм настолько ослаб, что даже эта чудодейственная жижа, которую синтезировали сотрудники Альянса, не в силах была сразу же привести Фрэнка в форму.       Надзиратели схватили его под руки и повели в камеру. Фрэнк пытался идти сам, однако он практически не чувствовал ног.       Последнее, что Фрэнк запомнил — как его бросили в камеру. Потом мир накрыла темнота. Он слышал какое-то шуршание, шёпот. Твёрдый пол камеры отличался от металлического настила карцера. Здесь всё было каким-то другим. Более одушевлённым, живым. И плевать, что это тюрьма. Когда привыкаешь жить в аду, учишься ценить мелочи.       Кто-то поднял его и уложил на койку. Тело будто бы провалилось в объятья тёплого и мягкого облака.       Фрэнк чуть открыл глаза и увидел над собой лицо Освальда.       — Ты был там, — сказал Фрэнк сипло.       Чья-то ладонь легла на лоб, и Фрэнк почувствовал дурманящее, почти забытое прикосновение другого тела.       — Спасибо тебе, — сказал Освальд.       Ладонь отстранилась, и Освальд пропал.       Лишëнный сил, лишëнный мыслей, Фрэнк, лëжа на матраце, наслаждался любыми звуками — даже самые тихие из них воспринимались им как ярчайшее проявление жизни, чудо. Он чувствовал себя причастным неизбывной пульсации существования, его переполняла благодать; дух торжествовал в измученном теле; дух возвысился над страданием.       На этот раз Фрэнк в самом деле уснул, не видя ничего, кроме пустой, обволакивающей тьмы. Никаких видений, никаких кошмаров.       Раздался гудок, и Фрэнк мигом проснулся. Физраствор подействовал: он не чувствовал ни усталости, ни боли, а тело наполняла энергия. Он был готов встать и тут же отправиться на работу, будто и не было времени, проведённого в карцере. Сколько же Фрэнк там просидел?.. Казалось, вечность. Но самое главное, карцер что-то изменил в нём. Не кардинально, а как бы пододвинул какие-то основы душевного уклада, что тюрьма перестала видеться Фрэнку местом беспросветного мрака. Фрэнк словно бы… ожил. Интерьер камеры и «Нова Проспект» в целом поменялись, однако изменения были внутренними, незримыми. Фрэнк думал, что дышит другим воздухом, но объективно воздух был прежним, и из унитаза по-прежнему тянуло вонью, и при этом чувствовалось в этом воздухе нечто иное, что Фрэнк никогда до этого не улавливал.       С верхней койки спрыгнул Освальд.       — Спасибо, — сказал Фрэнк.       — Делать мне нечего, тебя наверх закидывать, — сказал Освальд. — Сегодня как обычно наверху спишь.       Надзиратели колотили дубинками по перилам и стенкам решёток, а металлический голос оповещал всех, что настало время труда.       Фрэнк встретил это утро не столько воодушевлённо, сколько проницательней. Он будто бы стал мудрее, он начал ближе понимать Освальда, стал явственней ощущать окружающую сокамерника ауру. Это было не рациональное и не иррациональное понимание — что-то среднее, что пребывало в области интуиции. Фрэнк словно бы стал видеть дальше вещей, его взгляд как бы проникал сквозь стены тюрьмы, устремляясь к тому истоку, откуда в мир нисходит смысл. И Фрэнк поначалу даже опешил от этого. Испугался, как пугается человек яркого света. Это естественная реакция. Наблюдая за надзирателями и охранниками, за тем, как они строят заключённых, Фрэнк словно бы видел открывшимся внутренним зрением более глубокую подоплёку происходящего. Тюрьма больше не казалась тупиком; она продолжала навевать тёмные, исполненные обречённости, мысли, но вместе с ними приходило стойкое, хоть и невыразимое предчувствие, что есть что-то за пределами тюрьмы — не в территориальном, а в метафизическом плане. Фрэнк вдруг увидел, почему стоит жить. Как потерпевший кораблекрушение, он скитался по волнам на одном только куске дерева и готов уже был отдать богу душу, как его выбросило на сушу. Неизведанная, возможно, необитаемая, хранящая опасность, тем не менее эта земля дала опору, позволила спасшемуся встать на ноги. Но что дальше?       Точно откровение, новое понимание мира самовольно воцарилось в мыслях Фрэнка, и сперва он сопротивлялся ему. Он хотел вернуться к прежним взглядам, обратиться к старому мировоззрению, которое целиком было пропитано страхом и мучениями. Эти страхи и мучения обладали стабильностью, а то, что предвкушал сейчас Фрэнк, отличалось значительной степенью необоснованности и риска.       В столовой Фрэнк впервые за долгое время почувствовал аппетит. Похлёбку он съел практически мгновенно — и не насытился. Внутри проснулась тихая радость от того, что Фрэнк чувствует, как жизнь струится по жилам; звуки, объекты, запахи, вкус — мир вдруг стал богаче на ощущения, он тянулся к Фрэнку, стараясь пробудить его тело. Фрэнк чувствовал это биение — биение самого биологического существования, примитивного, первичного. Ветхое, обшарпанное здание тюрьмы не могло отвратить, подавить это ощущение; жизнь давала знать о себе в каждой частице окружающего мира. Настоящая жизнь. Свободная.       Но что это за свобода, если она находится в основе всего, что существует?.. Нечто бесформенное, хаотичное, тёмное. Бездна, где рождается свет. Фрэнк вдруг вспомнил, как возникли перед его взором глаза: прах к праху. Свет — что-то чужое, противоположное тому, что есть человеку. Свет — это смерть. Все тела превращаются в свет.       Фрэнка начало трясти. Одновременно он понимал, что происходит с ним, и не мог понять. Он как бы разделился на две равные части: одна сторона его личности полностью слилась с этим новым, казавшимся безумным мировоззрением, а другая, напротив, старалась выдворить непрошенного гостя, вернуть Фрэнка к тому, с чем он оказался в «Нова Проспект». Исход преткновения этих частей представлял для Фрэнка бОльшую ценность, чем всё происходящее в данный момент. Он будто сам заточил себя внутри собственных образов, действуя машинально, как робот. Фрэнк не заметил, как их вывели из столовой, как начали распределять на рабочие объекты. Фрэнк не почувствовал холода, когда его с группой заключённых повели через двор на перерабатыватель. Он не обращал внимания на приказы и команды конвоиров.       Как в карцере, Фрэнк находился где-то внутри самого себя, на изломе старого и нового. Тело работало автономно; руки сами нажимали на кнопки, отправляя новые порции сырья под пресс. Фрэнк не чувствовал времени. В отличие от того, что он испытал в карцере, Фрэнк будто бы покинул пределы временных координат. Ведь в глубинах сознания времени попросту нет…       Не в силах ответить себе, в чём заключается истинная природа его переживаний, Фрэнк догадывался, что они несут в себе очень мощный преобразующий заряд. И вместе с ними просыпался подспудный, холодящий кровь страх — что ещё немного, и сама личность Фрэнка, всё, из чего состоят его идентичность, воспоминания, самосознание бесследно испарится.       Когда заключённых вели обратно в камеры, Фрэнк посмотрел в сторону ворот новой секции. Он вспомнил, с каким чувством смотрел на эти ворота раньше. Как ждал, что однажды они примут его, дадут с давних пор вожделенное освобождение от душевных и телесных тягот, хотя, «Нова Проспект», по сути, и душу, и тело обратило в равной степени в нечто тягостное. В любом случае, сейчас Фрэнк не стремился узнать, что же происходит в новой секции. Он даже не хотел возвращаться к мысли о том, что единственное, что может избавить его от мучений — это процедура модификации. Отнюдь, Фрэнку не стали внезапно дороги его воспоминания о прошлом; убийство патрульного радикально поделило его жизнь на две более несовместимые части. Конечно, Фрэнк понимал, что это убийство не произошло просто так, что ему предшествовала длинная цепь из причинно-следственных звеньев, которая в итоге и предстала в некоем эскизе судьбы, однако именно Фрэнк поднял камень, именно он пробил череп ГО-шнику. Если и случается какое-то событие, оно случается. Такова судьба. Причин и следствий может быть очень много, они уходят в бесконечно дальнюю перспективу, в которой и вовсе можно забыть о чём-то действительно судьбоносном, поскольку, если уж и свершается нечто фатальное, оно как бы оттеняет всю эту причинную канитель. В мире нет причин. Их придумывает тот, кто боится ответственности. Кто хочет избавиться от того, кем стал и к чему привели его решения, а те не могут быть правильными или неправильными. Про причины говорит тот, кто боится настоящего. Но Фрэнк понимал, что сам он этого настоящего больше не боится. Он понял, что должен был пойти на преступление, ему суждено было убить, чтобы оказаться здесь, в аду, чтобы испытать хотя бы мимолётное состояние рая, сущность которого состоит именно в том, чтобы с открытым и незамутнённым страстями сердцем принять то, что есть, даже если это сама преисподняя. Мудрость — это счастье, и как раз против этой мысли Фрэнк продолжал бастовать. Он не мог принять за счастье то, что происходило сейчас с ним, но и ожидание скорейшего забвения в виде операций на теле и мозге его больше не привлекало. Фрэнк будто завис над пропастью.       Снова помещение, где заключённых строят в те же ряды, что и утром. Заметив Освальда, Фрэнк понял, что взгляд сокамерника больше не пугает его, совсем наоборот, Фрэнк чувствовал некую общность с Освальдом. Будто они прошли сквозь одно и то же испытание огнём. Фрэнк вдруг подумал, а не произошло ли с Освальдом то же превращение после карцера…       В камере Освальд спросил Фрэнка:       — Почему ты помог мне тогда?       — Я подумал, что это необходимо сделать. Точнее, я не думал. Что-то словно управляло мной и приказало защитить тебя.       Освальд нахмурился.       — Сколько меня не было? — спросил Фрэнк.       — Две недели, — ответил Освальд.       Сокамерники справили нужду. В камеру снова потянулась вонь из сливного отверстия.       — Что значит «что-то управляло мной»? — спросил Освальд.       — Не знаю. Не думал над этим.       Фрэнка одновременно раздражал и успокаивал разговор с Освальдом.       — Спасибо тебе, — сказал Освальд.       — Да, это дорогого стоило, — произнёс Фрэнк. — Ты ведь бывал в карцере, а?       Освальд кивнул.       В блоке объявили отбой, и освещение перешло в ночной режим. Камера погрузилась в полумрак. Фрэнк практически не видел лица Освальда.       — Я попал туда как-то, — сказал Освальд. — Не помню, почему. Помню только, что попал я туда одним человеком, а вытащили меня совершенно другим.       Значит, Фрэнк не ошибся в предположениях. В металлической ледяной коробке замотанный в смирительную рубашку человек претерпевал что-то, что в корне меняло его душевный уклад. Он либо погибал окончательно, либо умирал, возрождаясь в качестве другого варианта самого себя. Другой человек. Но ведь Фрэнк остался прежним. Он понимал это. И всё же он стал другим. И то, что породило его близкое к психозу сознание, было реальным. Эта картина, где посреди пустошей стоит Освальд и смотрит на Фрэнка — не было ни одной причины, чтобы отрицать действительность этого видения. Не видение — воспоминание. Фрэнк точно был там. И именно там произошло то, что изменило Фрэнка сейчас.       — Я вижу, — сказал Освальд. — Тебя что-то очень сильно волнует.       — Я не знаю.       — Ты тоже изменился. Вернее, поменялся. Считай, один «ты» лежит сейчас мёртвым, а другой «ты» стоит в этот же момент передо мной. Я думаю, мы умерли, там, в карцере.       — Что ты имеешь в виду?       — Нельзя переродиться, не умерев, — пожал плечами Освальд. Он говорил с Фрэнком прямо из средоточия темноты. Эта темноту до сих пор наполняла вонь из унитаза, но сокамерники за долгое время попривыкли к запаху отходов. Хотя и этот запах Фрэнк будто улавливал сразу в двух регистрах: он воспринимал его полностью, в каждой тональности его специфического вкуса, но не морщился от него, не принимал как вонь, что, тем не менее, совершенно не мешало рецепторам работать во всю силу; Фрэнк вкушал этот запах, но при этом органы чувств словно принадлежали другому человеку.       На Фрэнка внезапно навалилась усталость. Он сказал Освальду, что хочет спать и полез на свою койку.       Напоследок, перед тем, как закрыть глаза, Фрэнк решил задать вопрос:       — А что было там, на периметре? Почему… Почему охранников было так мало? Ведь заключённые могут просто сбежать.       — Разве не ясно? — спросил Освальд. — Они истощают нас. Они не видят в нас серьёзного врага, и всё же они не такие идиоты, чтобы оставлять нас совсем без надзора.       Из-за усталости смысл этих слов доходил до Фрэнка очень медленно. И всё равно осталось место для непонимания.       — О чём ты говоришь?       Освальд, казалось, не чувствовал усталости. Он говорил твёрдо и вдохновенно, и Фрэнк думал только о том, сколько энергии даёт такое вдохновение. Его даже не столь волновало качество идей сокамерника, сколько их накал, эмоциональный заряд, заключённый в них.       — Разве ты не замечал, что порой охрана намеренно оставляет нас в нескольких шагах от периметра? Словно дорога наружу открыта. Иллюзия свободы, её близкое предвкушение делает заключение невыносимее — вплоть до того, что человек совершенно теряет силы, теряет веру в себя. Ведь все знают, что «Нова Проспект» никто живым не покинет. Нас дразнят, Фрэнк, дразнят и морят, чтобы в итоге мы превратились в ходячие трупы, как снаружи, так и внутри. Эта еда, которой нас пичкают, думаешь, её достаточно, чтобы насытиться? Нас поддерживают в определённом состоянии, чтобы мы постоянно испытывали слабость.       Освальд говорит это только потому, что ему самому скучно. Так думал Фрэнк. За неимением другого способа скоротать время Освальд пускался в продолжительные, абстрактные монологи; он словно играл роль радио, которое люди оставляют включённым, пока занимаются другими делами. В «Нова Проспект» же других дел не было. И Фрэнку волей неволей приходилось слушать очередные домыслы Освальда, и образ молчаливого затворника, который сложился у Фрэнка в первые месяцы заключения, благополучно исчез, сменившись образом полоумного философа, которому плевать с кем говорить — главное, выразить свои идеи. Но даже несмотря на усталость, Фрэнк проявлял внимание к речам Освальда. В его словах так или иначе проскакивал мотив побега, который Фрэнк тут же отметал. Приятно было мечтать о том, чтобы покинуть стены тюрьмы. Только то, что находилось за её пределами, не внушало никаких надежд на приятную жизнь. В Сити-17 Фрэнку путь заказан. А где находится сама «Нова Проспект» он слабо представлял. Кругом ни души. Территория бесконечных пустошей. В городе говорили, здесь вообще ничего не живёт. Прибрежные зоны уже давно стали вотчиной муравьиных львов.       Нет, побег решительно невозможен. Он лишён смысла.       У Освальда было своё мнение на этот счёт.       Фрэнк находился в тюрьме уже полгода. В последние дни его начало изводить чувство, что его вот-вот заберут на процедуру модификации. Тело, как и прежде, терпело на себе жуткие последствия тюремных условий существования. Кишечник вновь работал кое-как, моча с резью и болью выходила наружу, а говно в последние недели и вовсе стало напоминать жидкую кашу. Как обычно, время от времени надзиратели устраивали показательные избиения. Стоило им нанести заключённому ощутимый вред, как появлялся охранник и приказывал выдать избитому дозу физраствора. Заключённый как новенький. Готов для дальнейших наказаний.       Время шло, и ничего не менялось. Только прибывали новые заключённые. И некоторых из них успевали отправить в новую секцию, пока Фрэнк продолжал отбывать срок и работать. Но после карцера такое положение дел его не сильно удручало. Ведь он видел иную сторону жизни. Он видел, что она осмысленна. Что психологический тупик, к которому ведёт тюрьма, можно преодолеть. Но это преодоление даётся только ценой смерти прежних иллюзий.       Освальд решил посвятить Фрэнка в свои мысли о побеге, скорее всего, не потому, что Фрэнк в своё время спас Освальда, но из-за того, что Фрэнк интуитивно понимал, каковы его замыслы. И всё же Фрэнк был готов оспорить мнение сокамерника. В нём ещё был силён скепсис.       — Бежать? Куда бежать? — спрашивал Фрэнк. — Не осталось такого места, где можно было бы почувствовать себя свободным. Уж лучше здесь.       — В том-то и дело, — говорил Освальд. — Думаешь, тюрьма — это вот эти стены, это здание, охрана, периметр? Неужели не понятно, что Альянсу не достаточно уничтожить нас физически? Да он раздавил бы нас. В два счёта. Это слишком просто. Он хочет заставить нас поверить в то, что мы бездумные, тупые животные. Что нам скажешь — то мы и сделаем. Альянс пытается убить в нас… душу. Находясь здесь я стал понимать, что эта тюрьма — подобие тюрьмы гораздо более прочной и неприступной. Она внутри, эта тюрьма, внутри каждого из нас. И вот Альянс, он старается сделать эту тюрьму ещё крепче.       — Ты несёшь какую-то чепуху.       — Твоя правда. Думай как хочешь. Тюрьма — это не только «Нова Проспект». Весь мир — казематы. А мир таков, какова твоя душа. И если она заперта в застенках, то и мир для тебя тоже будет навсегда заточён в темнице. Сколько ни беги — всё равно окажешься за решёткой. Побег для меня — это не просто попытка вырваться отсюда. Я хочу выбраться из клетки, которая находится внутри меня. Ты знаешь что такое свобода?       Фрэнк хмыкнул. Естественно, у этого понятия должно быть какое-то словарное значение, но Освальд явно клонил в какую-то другую сторону.       — Это известно только тем, кто понял, что значит действительно быть взаперти, — сказал Освальд. — И кто пытался выбраться, сбежать. Вот там-то и начинается свобода. Свобода души. Внутренняя свобода. Настоящая.       — Ты идеалист. Какая ещё нахрен душа? Кому она вообще нужна сейчас? Люди как крысы — ныкаются по углам и ждут, пока им не дадут поесть.       — Человек не крыса, но если его заставить в это поверить, то… да, мы превратимся в крыс. Я ведь и говорю, что Альянс пытается превратить нас в животных. Заставить нас поверить в то, что внутренней свободы нет. Что душа — это просто мусор. Это бред, в который верят лишь тупые остолопы.       — Это в самом деле бред.       — Ты сам всё понимаешь, просто не хочешь себе в этом признаваться. Ты почему-то боишься этого.       Фрэнк фыркнул и лёг спать. Он не боялся — просто был уверен, что бежать из тюрьмы без толку. Впрочем, как раз эти мысли Освальд и ставил во главу угла, когда говорил о том, почему люди не сбежали ещё из «Нова Проспект». Стены тюрьмы не так уж и крепки; Альянс лишь старается поддерживать ощущение зависимости. Или, что вернее, Альянс старается делать так, чтобы человек вообще ни о чём не думал. Чтобы люди превратились в неповоротливую массу, которая полностью подчиняется командам извне.       — Подумай, — сказал Освальд. — Если откажешься — то хрен с тобой.       — Откажешься? — переспросил Фрэнк. — Ты решил бежать? Если ты внутренне свободен, то зачем тогда сбегать?       — Одно другому не мешает, — ответил Освальд.       Скоро с нижней койки послышался храп.       В камере, как обычно, было холодно, и кожа немного чесалась из-за живущих в тюфяке паразитов.       Ничего нового.