***
Виолетта качала на руках ребёнка, отрывисто и как-то судорожно дергая его вниз-вверх. Мальчик уже давным-давно спал. Для чего она подняла его с постели и стала таскать, как кутенка за шкиряк? — Скоро мы поедем домой, — шептала она одно и тоже, смотря в одну точку, тонкую дырку в полу, что словно смотрела на неё в ответ и зазывала темнотой, — Скоро мы поедем домой. Взгляд её карих глаз был совсем безумным, подавленным. Виолетта потеряла из-за ничего не обещающих игр всё, что было для неё важно. Туманные очи всё устремлялись в пол, а руки дергались в одном такте старой колыбельной. Когда она познакомилась с евреем, он не был для неё чем-то роковым. Возможно и был, но таковым не казался. Просто высокий, широкоплечий и массивный мужчина примерно сорока лет. Чуть седоват на висках, чуть хмуроват до эмоций, чуть грубоват в манерах и общении. Что с него взять? Он же бандит. Все мужчины проходящие через гостиную их дома в Италии были совершенно одинаковы: кольца, цепи, пиджаки, пистолеты и первосортный мат, а ещё беглый и лукавый взгляд. Чем отличался от всех еврей? Манерами — они у него были, просто были. А ещё харизма и импозантность, хоть одним местом жуй. И Виолетта жевала, слушая его рассказы почти в полудреме за столом во время позднего ужина, не обращая внимания на третий вопль Луки об окончании детского времени. — Да пусть ещё чуть-чуть посидит, — просил Соломонс, и гостю не отказывали. Еврей с упоением рассказывал сказки, а Виолетта, опустив локти на стол, а на них голову, с трепетом их слушала и засыпала, легонько посапывая в полутишину. Свет в гостиной был блеклым, много свечей уже затухло, а Алфи всё клокотал, как старое радио где-то издали, рисуя для Виолетты чудесные сны. После он молил Луку позволить ему отнести «сокровище» в её покои, и тот соглашался кое-как, оставляя их хоть на пару мгновений наедине. Алфи поднимал девушку, и та даже не просыпалась, настолько легки и нежны были его движения и касания. Еврей осторожно ступал по ступеням, избегая особо скрипучих, прогнивших и прогнутых, параллельно целуя спящую Виолетту в лоб, опуская на прохладную кровать, накрывая одеялом и закрывая дверь. И на душе его становилось как-то пустовато. Вроде, он ничего не потерял, но потеряет скоро, сразу после отъезда, но пока эта часть его души здесь, просто спит. И дом казался ему уже не таким шумным, и свет не таким ярким, и ночи казались темнее, а ужин — более пресным. Виолетта помнила его глаза и его сходство с остальными. Но не хотела запоминать последнее. Ей хотелось верить и верилось в то, что еврей другой, что он ещё исправим. Что слово вендетта тоже мерзко режет его слух, что он за мир во всем мире, за дружбу и счастье. А он был, как и все, сам за себя. Алфи вёл дела, убивал людей, привычно расправлялся с ними почти публично, а вечером писал письма для Виолетты, раскрашивая благими делами свои однообразные бандитские будни. Никогда Виолетта не могла смириться с предназначением её семьи. Что их стезя — постоянные межклановые войны, постоянный дележ территории, денег, женщин, алкоголя и прочей ерунды. А то, что из-за этого гибнут люди? Дети остаются без родителей? Родители остаются без потомков? Жены без мужей? Зачем им деньги, когда весь мир — это могильный камень и место в метр на два? Ответа она найти не могла, а потому и чуралась брата, презирала его деятельность, обвиняла его в смерти отца и ещё одного брата. Лука на это гневался, и терпеть нападки малолетней Чангретты постоянно не мог. — Хватит! Прекрати плакать! — цедил он сквозь тонкие бледные губы, дергая сестру за грудки платья, — Ты не можешь быть слабой, поняла? Ты — Чангретта! — А я больше не хочу быть Чангреттой! — сжимала она кулаки и рычала, топая на месте, — Быть такой — означает всегда быть под прицелом! Значит всегда быть под огнём! Значит всегда быть несчастной и угнетенной! Я хочу мира! Лука притягивал девочку ближе к себе, задевая её нос своим. — Сотри слово мир и своего лексикона, пока это не сделал я! Твои рассуждения из розового дворца мне противны! Неужели ты ещё не поняла, что в мире есть только зло, а добро — это лишь его мелкая составляющая, которая не осилит на себе 99% тёмной стороны лишь жалким 1% светлой? Мира, — Лука скривился от отвращение и выплюнул это слово, — Нет! Виолетта вытирала слезы рукавом. Как же тут не верить в добро, если библиотека забита славными сказками, где всегда происходит чудо? Значит, книги и подобные учения врут? Кому же тогда верить? Бывалому бандиту или потрепанным книжным страницам? — Разве я виновата, что была рождена в такой семье? — Нет, — строго отрезал Лука, понимая, что никто не виноват, только они сами, удобряя сорняк злобы и вражды, что и без них в мире рос как на дрожжах, — Не виновата, — погладил он её по волосам, пытаясь словно извиниться за поспешный гнев. — В это Рождество я попрошу у Санты новую хорошую семью! И новый мир! Где добро занимает хотя бы половину! — обиженно лопотала она на весь дом, так что сидящий в гостиной Алфи лишь молча ворошил почти сгоревшие полешки в камине, желая сбавить их треск, надеясь лучше расслышать сестру мафиози. — Ну, может Господь услышит твои вопли и подарит тебе в ближайшее время новую фамилию? Раз наша тебе причиняет страдания, то можешь поискать новую! Попроси своего Санту! Вдруг услышит? — закончил Лука, и девушка убежала к себе, захлопнув дверь, проскочив все ступени и опускаясь на подушку, зарываясь в руки лицом отрывисто плача в тишине. А её брат так и остался внизу, потирая красные глаза и зарывая руки в голову. Сидящий у камина еврей поднял серый взор, продолжая с задумчивым и решительным видом ворошить поленья. Но даже несмотря на то, что брат ей пообещал лишь один процент света в мире тьмы, она смогла сохранить сквозь года в себе человечность и доброту. Что она и разглядела в Алфи, оценив на шее звезду Давида во время ужина. Он верит в добро, но, как и всегда, идёт через зло, играет со злом и делает зло. Может, он и не хотел? Может, в свое время Алфи просто сделал неправильный выбор? Не сумел пронести этот один процент до взросления? С этими мыслями девушка переняла из рук домработницы — женщины лет шестидесяти полотенце, свернутое в тугой свёрток, развернув который она поджала губы. Аналог джентльменского набора только для женщины: кусок мыла, лезвие для бритья, ножницы для ногтей, чистое нижнее белье и кружевной белоснежный халат, заколка для волос и тапочки в качестве дополнения. — Обычно, я выдаю всем девушкам стандартный цвет халата — бежевый, а вам было поручено передать белый, — ворковала женщина, смотря на Виолетту с жалостью, — Вы его не бойтесь, нашего Алфи, он на вид только очень строг, а в душе добрейшей человек. Понимающий, да никогда в беде не бросит. Голодного — накормит, голого — оденет. Абсолютный добряк, вот и одинок по сей день. Меняются женщины, да не сменяется его одиночество. Женщина ласково улыбнулась одними серыми глазами и исчезла за дверью, оставляя Виолетту одну. Девушка встала под горячую воду, неуклюже прокручивая краники, что были спутаны, обдавая себя то ледяной, то кипящей водой. Кое-как найдя баланс, Виолетта схватила кусок мыла, жадно намыливая тело. Оно пенилось, образуя на коже плотный белый слой, снимаемый острым и отливающим в свете яркой лампы лезвием вместе с лишними волосами. Руки дрожали, царапая тонкую кожу, пока по лезвию сбегала вода и светлая кровь. Виолетта глубоко вдыхала, не зная что предпринимать следующим этапом. Побег или растерзание? «Соломонс же вытрясет мне душу, а на костях — покатается!» — твердил разум, пока тело творило иное. Всё, что писал Соломонс, всё, что она писала Соломонсу вынуждало её терзать себя глубокими ночами не только морально, но и физически. Эти письма, что истлели, прочно хранят воспоминания. Воспоминание Виолетты Привет, дорогуша! О твоей просьбе. Я, конечно, не мастак писать красиво, но попробую сделать всё возможное. Я постараюсь передать свои мысли, но лучше бы я мог сделать это в реальности, да? Ты спросила меня, как я вижу нашу близость. Ну, признаюсь, Виолетта, что обычно я нетерпелив, но с тобой постараюсь сдерживать себя. Я уже завидую этому письму, потому что сейчас оно лежит в твоих тонких пальчиках, а чудесные карие глазки твои бегают и бегают по моей писанине, что ты нарекла кратко — как курица лапой. Я представляю, как ты лежишь в своей тёплой чистой постели на больших белоснежных подушках и в свете тусклого ночника читая свой любимый роман, где главный герой врывается в спальню своей возлюбленной. Ты мечтательно прикрываешь глаза. И вдруг слышишь за окном шорох. Думаешь, что это ветер, отмахиваешься и утыкаешься в книгу, но тут окно распахивается, и в него просачивается мужская фигура. Ты в ужасе, вскрикиваешь и спрыгиваешь с кровати и отбегаешь к стене. Но это только лишь я. В глазах твоих узнавание и блеск, но ты все равно растеряна — почему, откуда? Я осторожно приближаюсь, чтобы не спугнуть тебя окончательно и целую тебя — так, как хочу поцеловать уже давно, не давая тебе задавать вопросы. Ты плавишься под моими губами, и я ловлю ртом твой стон. Но мы не хотим торопиться, да? Я плавно перехожу к твоей шее, ключицам, но не даю своим рукам воли. Пока. Шепчу, как давно хочу тебя, и прижимаюсь доказательством своего желания к тебе прямо туда, где у тебя сейчас зарождается трепет. Я продолжаю желанное тобой соблазнение. Я не дождусь того момента когда смогу снять с тебя одежду, обласкать нежными движениями и наконец-то взять. Тебе хорошо, тебя выдаёт легкая ухмылка и протяжные стоны. У тебя красивые волосы, жаль что они всегда строго собраны в пучок. Я запускаю пальцы в пряди, вынимаю тонкую шпильку и густая шевелюра твоя рассыпается по плечам, как волны океана. Я шепчу тебе на ухо, как сильно я хочу тебя, как мне нравится твое тело. Касаюсь губами шеи и твое дыхание становится глубоким. Тебе не хватает воздуха. Меня это мало волнует, потому что моя ладонь уже зашла под ткань твоего ночного платье и вовсю блуждает там, охватывает поочерёдно округлые груди и сжимает её до тихих вскриков. Прислонив тебя спиной к стене я снимаю твой наряд домашней девчонки, срываю его с тебя и швыряю на пол как тряпку. Может, эта ночнушка дорогая, но сейчас мне на неё все равно. Я снова рвусь к твоему телу и прохожусь как в спешке губами по твоей шее, ключицам и плечам. Веду влажную линию к уху и зарываюсь им в раковину, но ты смущена, ежисься от ощущений. Твои руки пытаются снять с меня рубашку, пуговицы никак не проходят сквозь петли, потому что твои пальцы дрожат. Я убираю твои руки, рывком снимаю все сам и прижимаюсь к тебе голым торсом, а ты ко мне — голой грудью. Я более расторопен и надменно развожу твои ножки в стороны своим коленом, фиксирую их так, как мне удобно, стягивая вымокшие насквозь трусики. Я готов уже разорваться от возбуждения, но вместо этого я веду пальцами между твоих мягких ягодиц и останавливаю их у тебя в промежности… Ты вздрагиваешь, хочешь чтобы пальцы уже сместились вперёд, но я сдаю назад, массирую средним пальцем другую точку и ты почти сводишь ноги, если бы не я между них. Ты не можешь расслабиться, пока мой палец навис над второй точкой. Тебя это пугает, волнует, но ты не можешь отказаться, как и найти себе дело. Я беру твои руки и кладу их на свою шею, чтобы ты обняла меня, прижилась сильнее. Твои прохладные ладони проходят по моей груди и по спине линии. Я быстро раздеваюсь до конца — брюки, и белье летят в сторону. Взгляд игривый и любопытный бежит вниз и впивается в мой член. Я открываю тебя от изучения моей плоти, потому что я пока ещё веду эту игру с львиной жадностью набрасываюсь на свою добычу — на тебя. Ты стонешь, царапаешь меня, прижимаешь и отталкиваешь одновременно. Тебе хорошо, и ты не знаешь как себя вести. Я осматриваюсь. Рядом с нами тумба. На ней мои письма, фотографии и ручки. Сметаю всё как хлам, вздергиваю тебя и усаживаю на неё, разводя твои ноги и вздергивая их выше. Я хочу посмотреть и смотрю, как маленькие губки набухли, как сочится сок и всё раскрывается в предвкушении чего-то нового. Я кладу горячую руку на твою девочку и начинаю гладить её, совершая отточенные и уверенные движения, доводя тебя до удовольствия и слез. Ты ловишь воздух, смотришь мне в глаза и шепчешь: «Возьми уже меня!» Я не послушный, стою на коленях и обвожу твои лепестки языком, проникая внутрь, заставляя тебя сильнее плакать и стонать в переизбытке эмоций. Ты скрещиваешь ноги, дерешь мои волосы, а я отряхиваюсь от твоих рук как пёс после купания, и снова делаю движения языком. Ты все сильнее стонешь, всё чаще сжимаешь бедра, лезешь туда руками, чтобы помешать. Меня это злит и хватаю твои руки, сжимаю тонкие запястья, фиксирую тебя как на распятье и извожу до финала. Начинаешь содрагаться, бьёшься как рыба об лёд, вскрикиваешь, плачешь навздрыд. В тебе бьют эмоции, чувства и гормоны. Изгибаешься на тумбе, тебе чертовски неудобно, а я читаю в твоих прикрытых глазах далёкую благодарность и желание уже сдать назад. Меня не провести, дорогуша. Ты ещё не отошла, а я уже перемещаюсь между твоих ног, поднимаю их высоко и медленно, но неумолимо мощно и резко вхожу в тебя… Давай не будем о любви, сейчас нас волнует чистый секс и ничего более. Ищешь в моих глазах пощады, жалости или терпимости. Ничего нет. Я увеличиваю темп, хоть и стараюсь не торопиться. Твои ноги опускаются, но я уверено подхватываю их и держу на ширине своих плеч. Ты снова начинаешь стонать, никакой боли и крови — это пережиток, тупые установки и стереотипы пережеванные сотнями влюблённых пар. Я останавливаюсь, потому что ты ищешь опору, придвигаешься к стене и мы продолжаем заниматься друг другом. На секунду я выхожу и вижу лишь желаемое и желанное мною лоно, в то время как быть с тобой — это наслаждение. Я снова двигаюсь, ты мне навстречу, мои движения уже не ритмичны, скорее хаотичны и резки. Ты стонешь, воешь и пищишь как мышь от полной заполенности, давящий на твоё нутро. Но, ты же можешь и хочешь потерпеть, чтобы угодить мне взаимно. С меня сбегает солёный пот. Жара за окном, да шум прибоя. Хоть бы была гроза, — отвлекаю себя мыслями, чтобы не дать разрядку раньше, чем ты, ведь напряжение так велико, и всё ещё растёт с каждым моим толчком внутри тебя. Я не хочу спешить, выскальзывая и припадая к тому месту, что сейчас грело меня изнутри не хуже камина в мороз, разливаясь негой по телу. Я придерживаю на весу твои ножки, согнутые в коленях, а ты — с интересом изучаешь новую себя под совершено другим обзором. Ты себя ещё не знала такой никогда до этого момента. Наконец, я накрываю тебя сверху и оказываюсь внутри, зажатым твоим страстным лоном, что через два моих рывка было залито чем-то новым для тебя. Это что-то в новизну для твоего тела, что с благодарностью принимает в себя всё без остатка. Тебе не противно и не страшно, тебе хорошо от моей лавы, остывающей в тебе после извержения. Не выпускаешь меня, пульсируешь в такт сердцебиению, одаривая этим чувством и меня. А я целую тебя в шею, щеки и ушки, постоянно нашептывая какие-то пошлости или глупости. А ты смеёшься, обнимая меня и прижимая к себе сильнее.***
Девушка всхлипнула, найдя опору в стене, вспоминая как металась между тем, чтобы швырнуть письмо в огонь, и спрятать его как можно дальше, в укромный уголок. — Какая ещё вендетта? — спросила Виолетта, теряя на последнем слоге голос, прокручивая в пальцах белоснежный кружевной халат с оборками. Альфред сидел в своём кресле, нагло откинувшись на спину и, запрокинув сильные руки за голову, изучая её фигуру под нарядом. Всё то же самое — цепочки, браслеты, кольца, на шее — знак веры, на груди — панцирная цепь с часами. Тот же тип рубашки, свободная, хлопковая и мягкая для носки. Те же брюки и те же подтяжки болтались вдоль кресла. Алфи сделал совершенно злое лицо, дергая жвалами и, нахмурив брови в негодовании, играясь пальцами, что так и не коснулись тела Виолетты. — Как ты похожа на брата, — цедил он сквозь кривоватые зубы, кивнув одним пальцем на нож, лежащий на краю стола, — Сходство тошнотворное. Вы словно близнецы, — злился он, — Подправим, хочешь, а? Лезвие сверкнуло в руках Алфи и он стал играться ножиком, делая однотипные движения весьма умело. Бабочка то раскрывалась, то закрывалась в его руках. Виолетта языком изучала небо, больно надавливая и стараясь не выдать страха, расслабляя веки и не уводя с малознакомого лица взор. — Выпить хочешь? — спросил он её неожиданно ласково, поднимаясь со стула и вынимая из ящика шкафа бокал, и девушка активно закивала, попадаясь в ловушечку, — Да-а? Пить захотелось, ага? А то небось устала по итальянским херам-то прыгать? — сжал он в пальцах бокал, и тот треснул, осколок отлетел и ранил еврейский палец. Мужчина шикнул, швыряя стакан на стол, а Виолетта подошла к нему, пытаясь помочь. — Съеби нахер, где стояла, да! — ругался он, собирая кровь губами, другой вынимая ещё один бокал, — Что тебе налить? Джина, рома или моей крови, которую ты пьёшь, да, уже пару лет? Виолетта сделала два шага назад. — Твоей крови, только без лжи, лицемерия и приторно-сладких невыполненных обещаний, — прошипела она, поджав губы, и тонкое стекло пролетело над её головой, ударяясь о дверь и разбиваясь вдребезги. Девушка не шелохнулась, судорожно моргнув и сощурив веки. А еврей нарочно запустил в неё стакан чуть выше. Знал, что она не дернется. Так уж вырастили мисс Чангретту. — По-твоему, я тебе врал, а? — опустился он в кресло, отпивая светлый ром, держа бутылку раненной рукой, — Я наёб на стороне ребёнка?! Я не отвечал на письма почти полгода?! Я забивал хер на тебя?! — тыкал он в Виолетту пальцем. — Зачем я здесь? — сменила курс девушка, и Соломонс с отчаянием опустил глаза, зная, что не добьётся от неё честных ответов, не добьётся хотя бы сладкой лжи, если уж не горькой правды. — Потому что я так захотел, а моё желание всегда закон, — проговорил он, следя за её руками, что распахивают халат, и как обнажается незнакомое ему по сей миг тело. Альфред не почувствовал тепла или нежности, на него налетело отвращение. — Я тебя просил оголяться, а? Скрой этот срам итальянской заносчивости! Отрастила пизденку, теперь думаешь, что мир у твоих ног? — гавкал он неприязненно, — Я тебя даже глазами обводить не желаю, не то что брать-таки. Не заслужила ты чести на еврейский член присаживаться, — ворчал он, стряхивая со стола невидимые крошки. — Почему же? Для чего тогда были эти письма? Альфред приподнял взор. — Когда мы ворковали, то ты была ещё чистенькой и хорошенькой девочкой. Слово «девочкой» — ключевое. Я брезгую тебя отныне. В тебе были итальянцы, — потёр он бороду, убирая бутылку, — То, что натрахано макаронниками не вычистить и кюреткой, да? Виолетта стерпела оскорбление. — Так, — Алфи отпил из бутылки ром, — Завтра тебя осмотрит повитуха, — проследил он за её реакцией, что была определённо заметна, девушка занервничала, — Вдруг ты там больная или беременная. Сдохнешь ещё, а мне за тебя отвечать потом перед инстанциями. Работа — ничего личного, мисс, — ехидно улыбнулся он. — Какая ещё работа? — задергалась Виолетта. — Обычная. С десяти вечера и до трех утра ты будешь работать обычной стриптизершей здесь, внизу, — указал еврей пальцем в пол. — Нет, — отчеканила твёрдо Виолетта. — Да. Не спорь, не спорь со мной, блять, дорогуша. Не буди во мне зверя, глупышка! — поддался он вперёд. — Или что? Виолетта осталась отрицать, тогда Алфи нехотя встал из-за стола, натянув улыбку и поправив рубашку, побрел в коридор, тихонько посвистывая и прикрывая за собой дверь. Грузными шагами он вошёл в спальню, где спал маленький Тео. Руки его, вложенные в карманы, так и остались там, пока сам Соломонс склонился над грудничком, изучая его вблизи, а после хватая того на руки, держа за тело, возвращаясь уже вместе с ним в кабинет. Виолетта вскрикнула и попыталась забрать мальчика, но еврей ловко вскинул руку над собой, в которой кряхтел новорождённый мальчик. — Какой пацан слабенький, — вертел его как щенка еврей, умело удерживая маленькую шею, что ходила бы иначе ходуном, — Дохлик, жить хочешь? — спросил он его, всматриваясь с интересом в тёмные глаза, притягивая ребёнка ближе к лицу, пытаясь обнаружить знакомые черты самой Виолетты и того мужчины, что был отцом этого ребёнка. Еврей бушевал внутри, в нём бились злость и обида, которых разнимали жалость и человечность. — Хочешь? — грубо пробасил он, испугав и без того напуганного ребёнка, и тот заплакал, — Слушай, — поднял на Виолетту глаза еврей, — Он жить хочет, а ты не хочешь раздеваться с десяти до трех, м? Несостыковочка какая-то, — Алфи положил мальчика себе на плечо, — Чего ты уакаешь мне на ухо? — спросил его еврей, покачиваясь из стороны в сторону, — Разжалобить меня хочешь? Мамашу лучше свою проси впрячься за тебя. Она здесь решает за вас двоих, — взял Соломонс в свободную руку бабочку, раскрывая её лезвием, крутя в руке и Виолетта взвизгнула, подлетая к еврею, забирая из его руки мальчика, что стих на сильном плече Соломонса. — Я… я-я согласна, — подтвердила она, — Буду раздеваться, только отпусти его, — тянула она руки к малышу, а еврей все дальше отодвигался, не позволяя ей взять ребёнка. Алфи был хозяином ситуации и его это тешило, поэтому он улыбался, водя ножом перед лицом некогда любимой девушки, плавно покачиваясь в кресле, продолжая придерживать Тео за маленькие и худенькие бедра, что согрелся и задремал в руке мужчины. — Дай мне ребёнка!!! Я же согласна работать! Что тебе ещё надо?! — нервы её сдавали. — Он спит, — заметил Соломонс приглушенно, и малыш закричал от голоса Виолетты, — А ты орёшь, как потерпевшая. Хуевая из тебя мать, однако, — шёпотом заметил он и мальчик снова стих, — Завтра у тебя экскурсия. Нава! — позвал он в сторону двери и в ней через минуту появилась пожилая женщина, — На! Забери ребёнка! Ей не давать! — указал он пальцем на Виолетту, что держалась от слез, содрагаясь всем телом, — Она на грани срыва! — женщина осторожно переняла ребёнка, завернув в пелёнку, — Он есть, наверное, хочет. Накорми, при необходимости помой там, прибаюкай! — Алфи указал пальцем на Наву, после чего женщина спокойно удалилась. Еврей повернулся к Виолетте. — А ты вали к себе. Утром тебя ждут первые трудности, — хлопнул он слегка по столу, опускаясь в кресло и закрывая усталые глаза, — Поблагодари за всё своего славного старшего брата.