Moon, tell me if I could Send up my heart to you? So, when I die, which I must do Could it shine down here with you?
Луна, ответь мне, могу ли я Послать тебе своё сердце? Итак, когда я умру, что мне сделать, Чтобы оно могло светить рядом с тобой?
Кровь. Крик. Дождь. Три вещи, которые могли сделать смены Кэйи невыносимыми. Обстановка в доме, как заготовка на станке Вагнера, продолжает то накаляться, то остывать. Кэйа всё чаще остаётся в городе и всё чаще предпочитает казармы ордена фамильному особняку. В то время как Дилюк, даже смертельно уставший, рвётся подальше на винокурню. «Это про преодоление, сын, если на службе тебе спокойно и комфортно, значит сегодня твоя деятельность не принесла никакой пользы». Кэйа благодарен Крепусу, но когда он слышит от него подобные слова, обращённые Дилюку, то хочет раствориться в воздухе и больше никогда не видеть этого человека. Крепус мог одним разочарованным взглядом, грустным вздохом или коротким покачиванием головы заставить Дилюка тренироваться несколько часов. Когда Дилюк научился превращать огненные всполохи в осязаемый силуэт феникса, Кэйа смотрел на него ошарашенным взглядом и с полным искренними восторгами сердцем. Крепус лишь похлопал его по плечу и сказал: «Молодец, сын, но помни, что это далеко не твой передел». «В твоей карьере не может быть шага назад, ты особенный, и на твои плечи в один момент ляжет весь Орден Фавония, а возможно, и весь город, нет времени для слабости и, уж тем более, регресса». «Ты хороший воин, но нужно быть отличным, нужно сравнивать себя с лучшими в этом деле, с самыми сильными, не оглядывайся на орден, даже на Варку, бери планку ещё выше». «Ты задерживаешься на должности капитана кавалерии, рамки заставляют твои способности ржаветь, Дилюк, нужно забираться выше». Кэйа сжимает челюсть, давясь собственным гневом и ощущением несправедливости. Дилюк покорно кивает головой и тоже сжимает челюсть, давясь ощущением собственной недостаточности и неполноценности. Кэйе невыносимо смотреть, как Крепус хвалит Дилюка только за успехи. Поэтому он старается делать, что может. В исступлённом порыве гордости за лучшего друга он хватает его за руки, нежно целует костяшки и шепчет, прижимаясь губами к его виску, какой Дилюк восхитительный, смелый, самый сильный и самый лучший. Это единственные моменты, когда Дилюк смущается. Он неловко возвращает комплименты Кэйе и говорит, что тот умнее, ловчее и красивее его, но Кэйа кладёт ладонь на его рот и просит помолчать. «Сейчас ты будешь слушать, какой ты невозможный, и я хочу, чтобы ты это просто принял, я готов вверять тебе всю свою душу». Но Кэйа чувствует, что его слов недостаточно. Его горячий шёпот и тепло любящего сердца не могут растопить лёд уверенности в собственной недостаточности, который умело, во многом неосознанно, создал Крепус огромной глыбой внутри Дилюка. Кэйа чувствует, что он отдаляется. От Дилюка. От Крепуса. От винокурни. Кэйа ощущает себя лишним, но это не вызывает беспокойства. «У меня нет власти над его сердцем». Кровь. Крик. Дождь. Дилюку сегодня восемнадцать лет. Теперь Кэйе придётся ждать своего дня рождения, чтобы снова на небольшой промежуток времени быть с ним одного возраста, на равных. В этом ему приходилось догонять. Последняя неделя перед днём рождения проходит сносно, они проводят много времени вместе. Кэйа щипает себя за кожу, убеждается, что не спит. Раз это реальность, то где-то есть подвох. Если сейчас всё хорошо, то для гармонии скоро всё должно стать пропорционально плохо. А сейчас всё просто до одури хорошо. Дилюк опять целует его, и на этот раз они наедине. Он смелее оглаживает его голую кожу под рыцарской формой. Может быть, это часть искренности, а не бунта? Кэйа задыхается и принимает решение снять перед ним повязку в день рождения Дилюка. Но этот день Кэйа помнит с трудом. Воспоминания чёрными трещинами расползаются по его разбитой памяти. Кровь на руках Дилюка, истерзанное тело Крепуса, огромная туша дракона. Провал. Кэйа помнит свои чувства, помнит вспышки эмоций. Прилипшие к щеке волосы и расползающееся по груди неуместное ощущение облегчения. Зелень окрашена кровью, вместе с запахом мокрой земли кровь оседает в лёгких и отравляет воспоминания. Провал. Дилюк уезжает назад в Мондштадт лично доложить Эроху об инциденте в качестве единственного выжившего. Он выглядит вымученно собранным, на секунду он оборачивается на Кэйю, но тот не подходит ближе. Не делает шага вперёд вообще, не произносит ни слова. Дилюк не выглядит уязвлённым, он сильный, он отворачивается и седлает лошадь. Провал. Кэйа на винокурне, в его повозке труп Крепуса. Кэйа ни разу не обернулся, чтобы посмотреть внутрь повозки. В груди паутинкой расползается отрешённость. Кэйа решает, что сегодня он обязан сказать всё Дилюку. В окне виднеется силуэт Аделинды. Кэйа понимает, что не знает, какие подобрать слова. Провал. Они стоят в комнате. Дождь разбивается об пол через незакрытое окно. Кэйа видит перед собой непривычное пространство. Он смотрит на Дилюка двумя глазами, но Дилюк смотрит в окно. Кэйа неуверенно просит обернуться на него. И Дилюк, взвинченный, скорбящий, злой, бесконечно печальный и потерянный, меняется в лице. На него смотрят два васильковых зрачка-звёздочки, только глаз, всё это время прячущийся под повязкой, находится в обрамлении белоснежных ресниц и брови. — Мне нужно тебе кое-что сказать, — разрывает ткань повисшей тишины своим голосом Кэйа. — Я не мог сказать это Крепусу, но я хочу сказать тебе. Дилюк как будто не моргает. — Меня не бросали мои родители в лесу, меня отослали специально, чтобы я наблюдал за жизнью в Мондштадте, — Кэйа прикрывает глаза и выдыхает. — Я из Каэнри'ах. Дилюк вздрагивает, словно его неожиданно ударили по плечу, но всё ещё не меняет своего положения и просто неотрывно смотрит на Кэйю. — Один раз отец прислал мне письмо, спустя месяц после того, как я стал жить здесь, — слова даются с трудом. — Он сказал, что мне нужно шпионить и что в любой момент за мной могут прийти и потребовать информацию, но никто не пришёл, Дилюк, ни разу, я… Что-то густое разливается в воздухе, и Кэйе это не нравится. Зрачки Дилюка становятся чернее. Кэйа делает шаг назад. Комната словно сужается в размерах. — Ты предатель Мондштадта, — раздаётся непривычно глухо голос Дилюка. — И ты сообщаешь мне об этом сейчас? — Я планировал это… — Может, стоило поменять планы? — Дилюк переходит на повышенный тон. — Может, стоило просто быть сегодня со мной и разделить моё горе, или ты хочешь признаться ещё в чём-то? — Нет, Дилюк, прошу, прости, я… — Может, ваш отряд пришёл так поздно, потому что ты это планировал, — Дилюк и не думает останавливаться. — И ты знал о нападении? — Нет! — Кэйа непроизвольно кладёт руку на грудь и зажмуривается. — Клянусь, я не имею к этому отношения, я не знаю, что сказать в своё оправдание. — Ты расстроился, ты испытал боль хоть на секунду? Кэйа опускает голову. Он перебирает пальцами повязку, которую держит в руках, и решает надеть её назад. Бессилие скапливается в уголках его глаз. Бессилие топит его внутренности и парализует конечности. Кэйа затягивает завязки на затылке и привычно смотрит на Дилюка одним глазом с тёмными ресницами. — Я скорблю, но я рад, что Крепус не знает правды. — Ты мог бы хоть раз назвать его отцом, — шипяще-злобно бросает Дилюк, совсем явно выходя из себя. — Он мне не отец. Провал. Ярость вырывается из Дилюка. Но он благородный, он не может напасть на беззащитного человека, поэтому он бросает Кэйе меч и требует сразиться. Глаз Бога Дилюка далеко, брошенный, лежит на полу вместе с его рыцарским мундиром в кабинете Эроха. Кэйа не хочет сражаться, но рефлексы заставляют его сжать рукоять меча. Он должен выстоять, пока ярость Дилюка не начнёт тлеть и испаряться из его тела. Пока он не выдохнется. «Он не простит себя никогда, если убьёт меня». — Пожалуйста, пожалуйста, — шепчет Кэйа. — Архонты, высшие силы, Селестия, кто-нибудь, спасите. Ярость не может длиться вечно. Однажды багряные глаза Дилюка, затопленные чернотой зрачка, перестанут смотреть на него так долго, так мучительно. Но каждая секунда тянется и тянется, кажется, время застывает, и этот момент будет заперт в голове Кэйи навсегда. Он чувствует себя мёртвым жуком в янтарной оболочке из гнева Дилюка. Кэйе ничего не остаётся, как шептать, умолять. Молиться. Он отбивает атаки Дилюка и молится, чтобы это прекратилось. — Спасите Дилюка. «Спасите Дилюка от нового чувства вины». «Спасите Дилюка от моей смерти». «Спасите Дилюка от убийства лучшего друга». Побратима. Возлюбленного. Меч выпадает из рук. Яркая синяя вспышка озаряет комнату, словно молния. Кэйа зажмуривается и тут же открывает глаза, чтобы посмотреть в последний раз на любовь всей его недолгой жизни. Но всё, что он успевает увидеть — меч Дилюка. Тонкий, острый. Они редко брали настоящее оружие, когда занимались спаррингом, что Кэйа забыл, как это бывает. Как это бывает, когда Дилюк направляет силу металла на тебя. Он чувствует, как в глаз, спрятанный под повязкой, что-то врезается. И это точно не нечто металлическое. Это похоже на осколки. Вязкая кровь затапливает его правый глаз, Кэйа рефлекторно тянет руку и накрывает лицо ладонью. И только тогда он замечает, что повсюду разбросана ледяная крошка, похожая на град. Дилюк стоит в оцепенении. Лёд неожиданно начинает двигаться. Быстро, хаотично, но целеустремлённо. Он словно возвращается на своё место. И тогда Кэйа понимает: меч Дилюка разбил ледяную стенку щита, который окружает его со всех сторон. И ему в глаз попали осколки. Начинает неприятно жечь. Возможно, один из осколков застрял в его повязке. Радует одно. Лёд растает, ведь это не стекло. Меч Дилюка гулко ударяется об пол, Кэйа вздрагивает и смотрит на источник звука. Тогда он и замечает мерцающий голубой Глаз Бога, лежащий ровно между ними. А холодные осколки возвращаются на своё место, снова формируя ледяной щит вокруг Кэйи. Ни одной трещинки, которая могла бы выдать, что тот был разбит. Радужка в глазах Дилюка появляется снова. И она родного тёплого красного цвета. Гнев покидает комнату. — Я больше не хочу тебя знать.'Cause my love is mine, all mine I love, mine, mine, mine Nothing in the world belongs to me But my love, mine, all mine Nothing in the world is mine for free But my love, mine, all mine, all mine
Потому что моя любовь — моя, вся моя, Я люблю, моё, моё, моё. Ничто в мире не принадлежит мне, Но моя любовь — моя, вся моя. Ничто в мире не даётся мне просто так, Но моя любовь — моя, вся моя, вся моя