Упрямец

      Молодой альфа поднялся на самый верх и задержался у двери, ведущей в комнату, где в добровольном заточении коротала свои последние дни госпожа София, чья ненависть к рождённому ею сыну пересиливала материнскую любовь. Сейчас она была стара и беспомощна, и ни к чему было сводить с ней счёты. При мысли об этом его лицо осветилось снисходительной усмешкой. Чем мать могла навредить своему взрослому сыну? Она уже сделала всё, что было в её силах. Но однако запас яда в ней ещё оставался. Переступить порог означало ввязаться в новое сражение, но ему ли, столько раз рисковавшему жизнью, опасаться какой-то злобной фурии?       Хёнджин постучался, и ему ответил слабый старческий голос — разрешали войти. Комната напоминала склеп, и дух смерти витал над всей обстановкой. Тёмно-вишнёвые бархатные портьеры загораживали окна от солнечного света. На стене в сумраке едва поблескивало огромное серебряное распятие. По углам комнаты высились вырезанные из дерева статуи святых, а пространство между ними занимали живописные полотна на библейские сюжеты. Среди всего этого великолепия размещалась кровать, инкрустированная слоновой костью, с бархатного полога которой спадали плотные кружевные занавеси, оберегающие от москитов. Но вряд ли москиты покусились бы на лишённое крови существо, возлежащее на этой кровати.       Госпоже Софии исполнилось лишь пятьдесят два, но выглядела она глубокой старухой — иссохшая, ни куска плоти на обтянутых кожей костях. Её уже несколько лет сжигала лейкемия, поэтому рядом всегда находился батюшка и медсестра. Пламя свечей и тусклой лампы, горящих повсюду, хоть немного оживляло погребальную атмосферу этой комнаты. Женщина лежала на спине. Её чёткий кастильский профиль был устремлён к небесам, скрытым от неё расписанным местным художником потолком, где среди пышных облаков резвились пухлые ангелы. Глаза, поражённые бельмом, ничего не выражали, а насупленные чёрные брови, которых почему-то не тронула седина, казались приклеенными к алебастровой посмертной маске. Маленькая головка женщины не шевельнулась, лишь тонкие губы пришли в движение, и изо рта вырвались едва слышимые, но вполне разборчивые слова. — Значит, ты возвратился домой… — произнесла мать, когда сын, откинув полог, возник перед её глазами. — …И займёшь место своего папаши… — добавила она уже с усилием, потому что длинные фразы давались ей нелегко. — Я никогда не заменю вам господина Сухёна, возлюбленная мамаша. Его место возле вас будет вечно пустовать. — Явное издевательство в голосе сына заставило вздрогнуть даже это полуживое тело. — Свое место в аду рядом с отцом ты обеспечил себе ещё в юности. Какие же грехи… ты добавил к своему длинному списку, сражаясь за иностранцев, заливших кровью твою родную долину? Зачем ты явился? — Думаешь, так сильно соскучился? — Хёнджин изобразил на лице невероятное изумление. Он актёрствовал в этот момент и получал от этого удовольствие. — Странный вопрос, недостойный твоего ума, сын мой. Ты поглупел на войне. Как я могу относиться к этому нормально? Каждую минуту из того скудного срока, что мне отпущен Богом, я молюсь, чтобы ты провалился в преисподнюю.       Её нервные костлявые пальцы перебирали лазурные камни и бриллианты ожерелья вокруг исхудавшей шеи, словно эти драгоценности душили. — У меня не было выбора. — А я, надеюсь, скоро встречусь с Ним и задам Ему вопрос — исполнил ли свой долг мой сын? — Я сам знаю, в чём заключается мой долг, — с вызовом проговорил Джин, а старуха тотчас же возразила: — Ни ты, ни твой покойный отец не соблюдали своих обязанностей. Вам даже неведомо, что такое долг. — Разве прегрешения родителей ложатся позором и на детей?       Госпожа София зашлась в приступе кашля, вытерла губы батистовым платком и ответила: — Твои грехи неисчислимы, и ты сам об этом знаешь. Оставив молодого супруга вскоре после брачной ночи, ты умчался в армию — и не ради славы, богатства и восстановления справедливости — нет, лишь для того, чтобы убивать ближних своих…       Альфа насупился, выслушивая упрёки матери. — Я исповедуюсь сегодня и получу отпущение грехов от святого отца. — Вижу, ты не раскаялся! — возвысила голос женщина. — Кто отпустит тебе твой основной грех! — Какой же? — Ты даже не заронил семя в лоно своего венчанного церковью супруга и лишил Гран-Сангре наследника. Ты негодяй, ты чертополох на нашем поле, и я умру с этой мыслью.       Проклятия матери вызвали у него совершенно неожиданный отклик. Ему вдруг вспомнилась золотая корона волос на голове Феликса и его бурно вздымающаяся в волнении грудь. — За наследником дело не станет, — ухмыльнулся он. — Котёнок превратился в очаровательную кошечку. — Примет ли он тебя? За четыре года твоего отсутствия Феликс многое узнал и имеет право отказать тебе в близости. Ты поступил и подло, и опрометчиво, покидая его на долгое время.       Госпожа София закрыла глаза, и это означало конец разговора. Хёнджин насторожился: — На что ты намекаешь?       Ответа он не получил в сердцах, даже не запечатлев на восковом лбу матери сыновьего поцелуя, прошагал обратно к выходу и громко захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.       Он тут же представил себе, как комната после его ухода превратилась в тёмный склеп и как София лежит, неподвижная, на кровати, словно в гробу, и требует у Бога покарать нечестивцев — и супруга своего, и непутёвого сына. Будто подхваченный порывом ветра, мужчина устремился в свои покои, но на пути ему попалась сгорбленная иссохшая фигурка. Чёрная одежда священника сливалась с царящим в коридоре мраком, и казалось, что голова сама по себе плывёт по воздуху отдельно от тела. — Вашим неожиданным появлением, святой отец, вы могли бы напугать любого праведника, а не то что меня, грешного. Что заставило вас блуждать здесь в темноте? Ждёте ли вы мгновения, когда моя матушка расстанется с жизнью, и желаете спасти её от когтей адских гарпий, что, по-моему, вам не удастся? Или моё возвращение лишило вас покоя, и вы приготовили бич Божий, чтобы отхлестать меня? — Я должен был догадаться, что никакое пребывание вне дома не исправит твой характер. Ты остался таким же бесчувственным и грубым, каким был раньше, Хван Хёнджин. — Надеюсь, Господь позволит мне остаться таковым до самой кончины, — мрачно усмехнулся хозяин поместья. — Твой отец уже расплатился за свои прегрешения. Теперь его судит иной, Высший Суд. Твоя мать тоже скоро предстанет перед ним… Ты мог бы облегчить её кончину, выказав ей сочувствие и исполнив некоторые её желания. Это твой христианский долг, — сказал падре. — Нечего болтать о Христе, которого я распинал много раз в церквах всех сожжённых мною деревень. Но о сочувствии к матери, произвёдшей меня на свет и возненавидевшей своё дитя ещё до зачатия, я не хочу слышать. Я был малым ребёнком, когда впервые понял… — Я помню того малого ребёнка… — прервал его отец Сальвадор. — Тот ребёнок украл из церкви весь запас священного вина и явился на занятия в воскресной школе пьяным…       Собеседник падре не знал этого эпизода из своего раннего детства, но напоминание о нём развеселило его. — Это тогда я запустил в твою голову молитвенником? — ткнул пальцем в небо альфа. — Это произошло спустя две недели, — печально произнёс падре. — Я был вынужден наказать тебя… — Да, конечно, помню. Ты схватил меня за горло и тыкал лицом в какую-то вонючую медную чашу… — В которую бедные прихожане клали заработанные тяжким трудом монеты, а ты их выкрал… — Ну, видно, такая судьба… — Ты хозяин поместья Гран-Сангре. Все твои прегрешения остались в прошлом. Тебе предстоит начать жизнь с белого листа, господин Хван! — священник возвышенным голосом так подчеркнул его титул, что сердце Хёнджина откликнулось на этот призыв. — Незачем мне бесконечно твердить одно и то же! — вышел из себя Джин. — И оставь без своих наставлений моего супруга. Я сам разберусь с ним в положенном нам Богом месте, а именно в кровати, если тебе хочется знать об этом, похотливый святоша… — Так поторопись… — вдруг отец Сальвадор сменил проповеднический тон на самый обычный мирской: — Господин Феликс… обычный омега, и ему приличествуют те слабости, что освящены нашим Господом при церемонии венчания. Он ждёт от тебя исполнения супружеских обязанностей и зачатия наследника. — Ой ли? — развязно воскликнул альфа и тотчас понял, что этот тщедушный священник готов запечатлеть на его щеке пощёчину, отстаивая честь младшего, а он, конечно, не сможет ему ответить, вызвав на поединок.       Священник пренебрег его оскорбительным возгласом и продолжил рассказ о жизни его супруга во время отсутствия Хвана. Если судить по его описаниям, Феликс был истинно святым, да ещё поднял из руин поместье, подвергшееся нашествию двух враждующих конкурентов. — Мой малыш Ликси? Вот уж не поверю, что он способен защитить что-либо, кроме своей невинности, скрытой между ног.       Отец Сальвадор горестно пожал плечами, услышав из уст хозяина поместья подобную грубость. — После смерти вашего отца через эти земли прошло разное. Были откровенные нападки и хитрые способы разорить резиденцию, набеги на плантации. Но твой муж… — Что он? — спросил он, затаив дыхание. — Сначала у него под рукой всегда был кинжал, чтобы покончить с собой, если его подвергнут насилию, а потом подрос пёс… и стал верным защитником. Теперь у этого мальчика вновь появился муж… хотя непонятно, супруг ли ты ему в действительности или нет…       Старый священник уколол его в самое сердце, но это был справедливый удар. И незачем было вымещать на ехидном старике ярость, охватившую его. Хёнджин зажмурился, а когда разомкнул веки, священник уже удалился. Ему не с кем было поспорить, разве что с самим собой, заключив отчаянное пари: «Ты меня полюбишь, крошка Ликси!»       Альфа продолжил путь, подальше от этого зловонного места, в противоположное крыло. Дверь в его комнаты была приоткрыта и суетились слуги, перестилая постель, проветривая. На просторной застеклённой веранде с видом на апельсиновые плантации располагалась ванна, уже наполненная горячей водой, от которой поднимался густой пар. Рядом стоял парень чуть ниже его ростом, крепкий и тоже довольно красивый, руководя всеми вокруг. Один взгляд, брошенный им на хозяина, позволил как всегда угадать настроение. И как у него это получается? Он тут же распорядился оставить их наедине и закрыть дверь. — Добро пожаловать домой, Хёнджин! — спокойно проговорил парень, вставая к нему лицом. — Привет, Минхо, — поздоровался Хван как можно более равнодушно. — Я рад снова тебя видеть. Если ванная готова, то прошу оставить меня. Я устал. — Конечно, господин. Я буду неподалёку.        После Хёнджин долго лежал в постепенно остывающей воде и, прикрыв веки, вспоминал всё то, что видел на долгом пути сюда из Соноры. Преодолевая бесконечные мили верхом на красивом Харлее в одиночестве, без всегдашних спутников, обычно пьяных и оглашающих окрестности хохотом и беспричинной пальбой, он вслушивался в мёртвую тишину пепелищ, оставленных многолетней гражданской войной. Край, когда-то богатый и цветущий, превратился в сплошное кладбище, и часто вид неубранных останков даже у него, прошедшего все круги ада, вызывал приступ дурноты.       Каменные стены церквей закоптились после пожаров, всё, что могло гореть, сгорело, и ветер разносил пепел и наметал в углах кучи серой золы. Фруктовые деревья в некогда бережно лелеемых садах иссохли, и их распростёртые голые ветви тянулись к небесам, словно обглоданные кости.       По дороге в Гран-Сангре все его мысли были заняты тем, каков будет конец его путешествия. Отдалённая резиденция была центром феодального «королевства» — четыре миллиона акров возделанной земли, где ему предстоит хозяйствовать. Пять поколений семьи Хван поддерживали благополучие этого поместья. В их жилах текла кровь благородных предков, но, насколько благородны были их деяния на протяжении столетий, он сомневался, раздумывая хотя бы, к примеру, о собственных поступках. Земли Гран-Сангре вначале принадлежали волкам и ягуарам, оленям и чёрным пантерам, таящимся в тростниках. Это была дикая пустошь, освоенная трудом батраков. Посевы были вытоптаны, разбойники из непокорных индейских племён угоняли скот, но никакие набеги не принесли столько вреда, как негаснущая до сих пор гражданская война.       Солнце уже склонялось к закату, когда он приблизился к двухэтажному особняку с мраморными лестницами и порталами, с обязательным фонтаном у парадного входа, откуда, к его удивлению, ещё била сверкающая серебром в солнечных лучах водяная струя. Где вода, там и жизнь! Неужели жизнь не угасла в его владениях, брошенных четыре года назад на произвол судьбы?       Заслышав рычание могучего байка за спиной, старый кореец, гнавший с пастбища трёх коров на вечернюю дойку, с опаской оглянулся и застыл на месте. Его лица не было видно под широкими полями соломенной шляпы. Оттуда двумя горящими углями светились широко раскрытые в изумлении глаза. — Господин? Неужели вы вернулись? — наконец промолвил пожилой кореец и, поспешно сдёрнув шляпу, начал мести ей пыль на дороге в знак глубочайшего почтения. Это был положенный ритуал, но он проделывал его неуклюже и смешно, потому что старческие суставы его уже не сгибались так ловко, как в прежние времена. — Чанмин? Твоё зрение и слух, наверное, ослабели… Раньше ты чуял приближение хозяина чуть ли не за милю. До чего ты низко пал, старик! Лучший объездчик диких мустангов превратился в коровьего пастуха? — Я слез с седла и хожу теперь по земле. Но кое-что мы припрятали… Иначе как углядеть за скотом? Грустно, что господин Сухён скончался, но жизнь в последнее время не радовала его. Может, с вашим возвращением, господин Хёнджин, дела наладятся?