На грани

— Тебе не о чем переживать, — говорит Чан. Минхо может припомнить миллион его фраз такого толка. Чан думает, что Минхо легко может о нём не беспокоиться, не забивать голову мыслями, ел ли он вообще сегодня, сумел ли выкроить на сон хотя бы пару часов, выходил ли на свежий воздух или весь день сидел в своей студии.  Минхо и сам бы хотел «не переживать», но Чан не оставляет ему выбора. Потому что если уж Минхо не возьмёт на себя эту ответственную миссию «переживать о своём хёне», то Чан сгинет от переутомления или выгорания. Да, есть Чанбин, который чуть более ответственный, чем Джисон, и может отпинать Чана и принести ему еды. Но и за тем нужно следить, чтобы сам не помер случайно: сам спит, где придётся.  Вот и сейчас никто из них не отвечает на сообщения, и Минхо поднимается в студию. Чан спит в своем любимом кресле, надвинув козырек бейсболки на глаза и скрестив руки на груди. От этой картины болезненно сжимается сердце — какой же он трогательный и беззащитный. И какой же дурак — мог бы прилечь хотя бы на диван, потом будет жаловаться на боль в пояснице и просить у Минхо мазь, надеясь на чудесное исцеление.  В студии темно и тихо, слышно лишь ровное гудение техники. Минхо осторожно крадётся короткими шажками, дабы не разбудить Чана. Ставит принесенную еду на столик, стараясь не шелестеть пакетом. Он собирается уходить, но не может немного не полюбоваться спящим Чаном — слишком очаровательным с этими надутыми пухлыми губами и расслабленным лицом. Минхо едва сдерживает желание снять эту дурацкую кепку, которая все портит, провести ладонью по его лицу — позволить себе совсем немного нежности, которую он так глубоко прячет от Чана и от самого себя.  Но сейчас его сердце отчаянно колотится о ребра, пульс бешено стучит в висках. Минхо срывается — как же это эгоистично! В одно мгновение оказывается возле Чана, снимает  бейсболку и замирает, глядя в чёрные широко распахнутые в испуге глаза. Чан часто моргает, видимо, пытаясь привыкнуть к темноте.  — Минхо-я, — хрипло произносит он, и его голос кажется оглушительным. Минхо так безнадежно и безумно влюблен, как будто ему не двадцать пять, а всё ещё девятнадцать. И он всё тот же глупый мальчишка, тайно вздыхающий по своему ответственному и  не по годам взрослому хёну.  Минхо наклоняется, опирается на ручки кресла по бокам и мягко обхватывает своими теплые губы Чана, которые кажутся такими знакомыми, но всё ещё вызывают трепет и волнение. Чан отвечает и по телу прокатывается волна удовольствия.  — Почему ты ещё не дома? — спрашивает Чан, когда Минхо немного отстраняется.  — Потому что, — вздыхает Минхо, пялясь на влажные губы Чана. Ему всегда мало поцелуев, объятий, близости. Чану тоже мало. Поэтому он дёргает Минхо за руку, усаживает к себе спиной на колени и крепко сжимает в объятиях — дышать почти невозможно. И Минхо не дышит, а сердце снова ускоряет ход. — Ты соскучился по мне, признай уже, — дурашливым тоном произносит Чан, устраивая подбородок у Минхо на плече.  — Я просто принёс тебе пакеты из доставки, чтобы ты поел, — говорит Минхо чистую правду.  — Ты и правда меня любишь. — Голос Чана вдруг становится таким серьёзным. Минхо вместо того, чтобы рассмеяться и подразнить Чана, как он обычно делает в таких случаях, в этот раз не отрицает очевидного для них обоих.  — Я просто не хочу однажды найти в этом самом кресле твой труп, — всё-таки отвечает Минхо. Чан смеётся, и прежде чем он обернёт всё это в шутку, чтобы избежать неловкости, Минхо добавляет:  — И да, люблю.  Гораздо сильнее, чем ты думаешь, придурок.  — Оу, — вырывается у Чана совсем неловкое и глупое, будто он и правда не ожидал этого услышать. Будто он до сих пор не может в это поверить. — Я тебя тоже, Минхо-я.