Интриган и аморал

Четок бусины в пальцах скользят неловко, потому что руки дрожат. В Рязанской обители тихо, душно и почти по весеннему тепло, даже в январе талый снег облизывает яркое солнце, бьет через слюду окошек, отражаясь от иконостасного убранства пятнами. Демьян молится, кажется, как никогда не молился. Страшно Демьяну, непомерно большой живот едва прикрыт полами подрясника. Старик Фиодор, лекарь, сказал что может еще месяца два, может один… Звучит как отзвуки смерти. Богородица с иконостаса смотрит покровительственно, утешая, как шепчет недвижимыми губами: Я тебя укрою. Демьян не верит, не верит и от этого думает, что человек из него совсем плохой вышел. Он же обещал, обещал поклялся — не быть греху в моей обители, не расти яду в чреве моем. Дитя, наверняка, ядом не было, но в душе что-то погано выло, больно как-то, стыдно. Никаких клятв не сдержал, ничего не смог. Господи, прости! Наверное не простит, не простит, не спасет, как ему, Демьяну — греха порождению, и надо. Он ведь никогда не будет чем-то лучшим, чем наказанием. Он злился временами, еще тогда, в дальних покоях, в горьком детстве, когда умирал от хрипа и сипел, о помощи просил, а никто не приходил. Там и вот тогда злился Демьян, вопрошал Демьян, плакал Демьян. Господи, за что? За какие грехи? Отец Никон сказал, что он наверняка не перенесет следующей зимы, мать улыбнулась с облегчением… А потом пришел Михаил и своим голосом, еще смешным, детским, сказал: Тебе жить и быть моим. Демьян и жил, и был, разве была у него еще хоть толика счастья? Эта толика теперь билась под сердцем усердно, немного боли причиняла, мутила, но Демьян не жаловался. Он эту толику очень любил, хоть, наверное, и не должен был. Михаил ее любил тоже, хотя, наверняка, не должен был. Царевичу положено засматриваться на боярских дочерей через ставни возка, щипать служанок пониже спины и пьянствовать в нижнем городе, в местах столь скверных, что тяготному Демьяну о том и думать вредно. Но Михаил никогда этого не делал и не желал, он был как-то необычен, чужд всем этим развлечениям, с детства малого всем забавам предпочитал тихий напевный Демьянов голос и ветхий шелест евангелиских страниц. Теперь Михаиловы предпочтения тянули внизу живота, сводя чресла болезненной судорогой. Демьян помнит как это началось. Им было по тринадцать в год, когда Демьяна постригли, и Михаил принял его целибат с неожиданной болью: тяжело смотрел из-под рыжих бровей, кусал губы, морща веснушчатое лицо. Сердце у Демьяна тогда скулило по сучьи, стенало. Демьян и надеяться на взаимность не смел. Темнота Михаиловых покоев родная, заученная давно, лет с семи, когда они делили ложе как дети, греясь на перинах в особенно студенные месяцы, и Демьян все в этих покоях до последней черточки знает, вот оно ложе, вот печка, ковка ее извилистыми узорами, вот окна, искристая чернота зимнего неба. — Ты хмур, царче. Шаги у Демьяна, что женские почти, неслышные, только подрясник шелестит тяжелой сукконой вязкой, новый, черный. — Ты пострижен, — отвечает Михаил так, будто это что-то да значит. Демьян тогда, как сейчас помнит, веки смежил устало, шагая ближе, выдыхая едва слышно: — Разве не того ты хотел, разве не того просил? — он ведь помнит, помнит Михаилово: «будет мне священником!» Так вот он я, весь по твоему желанию, от всего отказавшийся, все молитвенники и песенники выучивший, вот он я твой желанный, какого ты сам хотел. — Я просил чтоб ты моим был. У Михаила взор тяжелый, грозовой, новый и незнакомый, тоскливый какой-то и горький. — А я не твой? Демьян смотрит на него через ресницы, зелену глаз поднять не смеет, боится, боится что видно будет: весь я твой, до последней черточки, весь какого ты не желаешь. — Теперь ты божий, — грудь Михаила широкая, едва юношеская, вздымается тяжело, глубоким дыханием, чистым, не как Демьяново. И Демьян тому рад. Демьян глаза распахивает, яркие, удивленные, зеленые, такие, что у Михаила дыхания сводят с первой встречи. — И разве не твой? — голос у Демьяна хриплый, потому что кашель мучает, потому что к рождеству было велено в столице остаться, и он остался, ежели надо так, ради Михаила надо, то ладно, даже если кашель горький и грудная судорога уснуть мешают. Михаил к нему вплотную подходит, пальцами от груди поднимая золоченный тяжелый крест, обводит тот, рискуя об граненные края обрезаться. Смотрит на Демьяно внезапно остро, сложно как-то. — Ты знал, что твой отец чудовище? Спрашивает вдруг и взглядом бурит так, что Демьян задыхается. — Родного сына хотеть удавить, за то в чем он не повинен! Демьян глаза распахивает в мгновение и чувствует как колени дрожат. Михаил знает, знает, убьет ведь. — Ты, — голос у Демьяна больной — Читал мои письма? Как мог? Как нашел? Демьян ведь так хорошо прятал. Пальцы Михаила крест отпускают, за подбородок поднимая лицо Демьяна к себе. — Давно, — тихо говорит он, смотря в глаза — Пару лет как читаю, думал сказать мне? Демьяну, честно, страшно очень, потому что отец писал, отец все писал, и что он мерзкое отродье, и что не жить ему, и что повесят. Все писал, а Михаил читал оказывается. Михаил все знал. Пальцы внезапно сильнее сжимают подбородок. — Так думал или нет? Михаил зол, Демьян видит, зол как тогда был, когда Добрыня Демьяна девкой назвал, на прошлую Троицу, зол как когда у Демьяна Василий и Ярослав книгу отобрали, Михаила подарок, очередное житие. Очередное за эти долгие годы. Пальцы ему синяки оставят на подбородке и челюсти, Демьян знает, а Михаил отпускает внезапно, мажет мягко по коже, задевая пальцами губы. — Прости. Демьян, что ответить не знает, в голове гулко и пусто, думает только, что Михаила терять обидно, только свыкся, только поверил. Только полюбил. Михаил ему в лоб лбом упирается, шею отлаживает мягко, нежно почти, и шепчет как заведенный: — Прости! Прости! Лицо внезапно поцелуями осыпает: в лоб, в щеки, в нос и глаза, трепетно так, словно боль причинит боится. — Ну почему, почему ты не сказал? Разве бы я тебя обидел? Дверь в притворе закрывается с громким хлопком, Демьян оборачивается, чуть не выронив четки, Михаил взмыленный, заснеженный вдруг, смотрит на него и с болью и с улыбкой, в пальцах сжимает пергамен письма с царской печатью. — В Москве поветрие, не поеду, а то, не приведи Господь, тебя заражу! Демьян улыбается ему в ответ, тоже горько, беспокойно и думает: А может не повесят?