Будь светом, Халазия

      Стайка шумных ребятишек, окруживших яркое кострище посреди Пустоши, завороженно следила за огнем и не прекращала восхищенно галдеть.       — Смотри, какое оно яркое. Будто солнце. Или самая большая звезда.       — Не ври, Мина. Ты не знаешь, что такое солнце, — возмущается мальчишка постарше.       — А вот и знаю! — восклицает Мина. — Над Халазией же светит солнце. Мама говорит, что люди там живут в тепле и в каждом доме горит свет!       — Сколько тебе говорить, это не солнце. Это и есть Халазия. Мама нам такого не говорила. Там у людей нет души и Халазия светит, потому что наш народ постоянно жертвует собой, становясь светом для ненастоящего солнца. Опять ты все перепутала.       Мина обиженно хныкает и отворачивается от брата, чтобы напоследок полюбоваться пляшущими языками костра.       — Зато тепло и светло. Было бы у тебя зеркало, ты бы увидел, какое у тебя злое лицо. Я вот — вижу. Злюка ты, Калеб, ясно?       Мальчишка довольно смеется и обнимает сестру за плечи.       — Скоро я вступлю в отряд Сопротивления и у меня тоже будет зеркало. Вот тогда и узнаем!       Остальная ребятня перестает галдеть и теперь заинтересованно глазеет на расхорохорившегося Калеба. Родители всегда запрещают им говорить о Халазии и об отряде повстанцев, словно, боясь этими разговорами накликать беду в свой дом, но, как известно, детское любопытство неумолимо.       — А вот и не вступишь! — возмущенно восклицает Мина. — Тебе только двенадцать. Мама не разрешит тебе носить осколок. Это опасно.       — Ну и что? Мы его с тобой закопаем где-нибудь, — мечтательно протянул Калеб. — Тот добрый дяденька из отряда всегда говорит, что зеркала — это наш шанс оставаться людьми. Злые люди из Халазии всегда приходят, чтобы наказывать тех, у кого есть хотя осколки зеркал. Я вот решил, что лучше умру человеком, чем когда-нибудь меня заберут за стену и там казнят.       — Ой, — испуганно вздрагивает Мина. — А что, ты не будешь человеком, если у тебя не будет зеркала?       Калеб озадаченно уставился на огонь, не найдя ответа. Взрослые не особо любят разговаривать об этом с детьми.       — А, может, мы превратимся в страшных монстров. Или наше сердце превратится в камень! — предположила Мина, ужаснувшись собственным словам.       — Я не знаю, — Калеб пожимает плечами. — Хотя зéркала у нас дома нет, мама же человек. И все мы тоже люди… Не знаю я. Спрошу еще раз у Юнхо, он уже давно в Сопротивлении и он мне скажет, что значит оставаться человеком. Но я знаю точно, что именно поэтому нашего брата увели за стену. Только не говори об этом маме, иначе она снова запрет меня дома.       Мина покорно кивнула головой и как-то быстро погрустнела, вспомнив, как сильно ругается мама на Калеба, когда он начинает болтать об отряде Сопротивления и как громко она рыдает после этого. В такие вечера Мине всегда становится грустно и она тоже плачет. Хотя своего старшего брата она никогда не видела, Калеб рассказывает, что он был настоящим воином, был пойман со своей группой у стен столицы и как опасный отступник был казнен в Халазии. Калебу только исполнилось шесть, когда случилась эта трагедия. Он уже с трудом припоминает черты его лица, но не перестает твердить, что станет таким же несокрушимым предводителем отряда Сопротивления.       — Я вырасту мужчиной и буду тебя защищать. Всех наших людей. Я не позволю халазийцам тебя обидеть, поняла меня, Мина? — серьезно говорит Калеб, на что девочка широко улыбается.       Вдруг, кто-то из детей испуганно ойкает и тычет пальцем в мою сторону. Заметили, наконец. Не хотела я подслушивать их недетские разговоры, но что-то меня привлекло в пылком выступлении Калеба и, приблизившись к толпе, я не посмела разогнать их незаконно созванный совет.       — Простите, мисс. Мы не услышали, как вы подошли. Что, уже пора тушить костер? — вопрошает худенький парнишка из толпы и ребятня расступается, пропуская меня к огню.       — Пора тушить, — отвечаю на вопрос я, а сама стыжусь собственной наглости.       Продвинувшись вперед, выхватываю взглядом из толпы революционно настроенного мальчонку. Калеб смотрит на меня красноречиво и слишком осознанно для ребенка двенадцати лет.       Калеб был поразительно похож на меня в детстве. Такой же маленький храбрый бунтарь, которому не терпится вырваться из дома и стать главарем маленьких повстанцев, несмотря на все запреты взрослых. Он смотрел на меня с нескрываемым восторгом и жадно рассматривал черный плащ с вышитой на груди размашистой букой «А» — меткой анархистов.       Многие дети его возраста знали, кто такие повстанцы, всегда тайно мечтали их увидеть, но спешили скрыться с глаз, если вживую они встречали хотя бы одного из них. Словно это не халазийцы, а мы — свободный народ — убивали их отцов, насиловали матерей и навсегда уводили с собой шестнадцатилетних братьев и сестер. Существование нашего отряда ассоциировалось с гибелью и бесконечной борьбой с варварами и я не судила их родителей за такую пропаганду. Ложь во спасение.       — Детям не место в Пустошах, — говорю я упрекающим тоном и обвожу собравшихся прищуренным взглядом. Эти дети были смелее и гораздо мятежнее нас, раз уж не боялись прибегать сюда чуть ли не каждый день. Кого-то из них сегодня крепко выпорют законопослушные родители, кого-то на пару дней запрут дома, а о чьих-то вылазках никто ничего узнает. Эти дети стерпят всю боль и не пожалеют, что видели настоящих людей вблизи.       — Мы уже не дети, мисс, — вызывающе говорит Калеб, держа Мину за руку. — Скоро мы тоже станем повстанцами и будем помогать отряду бороться с халазийцами. Его строптивый нрав мне нравится и довольно улыбаюсь. Нужно будет порекомендовать этого парнишку Хонджуну, если до шестнадцати лет Калеб, разумеется, не передумает вступать в отряд.       — Встýпите, встýпите, — я присаживаюсь на корточки, чтобы говорить с ним на равных. — Но если вы опоздаете к ужину, то родители вас сюда больше не пустят, а я не успею потушить костер и наш лагерь заметит стража. Тогда вступать вам будет некуда.       Ребятня встревоженно переглядывается и начинает понимающе кивать головой. Словно в подтверждение моим предостережениям, на дозорной башне раздается раскатистый сигнал горна. Наступает золотой час — время, когда мы тушим все костры, чтобы наш лагерь не попался на глаза халазийцам, занимающим восточную часть стены.       — А теперь живо по домам, — командую я и дети, как один, бегут в рассыпную. Калеб медлит, почтительно кивает головой в знак прощания и срывается с места, догоняя сестру.       Я с трудом сдерживаю улыбку.       Их чистая вера в свет и любовь к жизни пока еще не замарана чернотой мира, в котором они родились. Что-то в их шушуканье у костра заставляло мое сердце неприятно сжиматься. Я знаю, что страсть к огню и пьянящему чувсту свободы погубит их. Случится это не сегодня и не завтра, но обязательно случится.       Я жду несколько минут и смотрю на огонь. Надо же, какой чарующей силой обладает этот крохотный костер, такой же как десятки ему подобных, разведенных на просторах Пустоши. Языки пламени ласкают друг друга, потрескивают и искрятся. Все что нам остается— это жечь костры, чтобы не сойти с ума среди вечных сумерек.       — И не забудьте принести сухие ветки! — кричу я им вслед, когда гурьба детей скрывается за холмом.       — Знаешь же, что все равно не принесут, — раздается звонкий голос Юнхо за спиной.       — Знаю, — хмыкаю в ответ я, встаю на ноги и смотрю, как он тушит последний костер в нашем лагере: пламя начинает трещать, отчаянно сражаясь с брызгами воды, плюется и покорно гаснет, оставляя после себе тонкую струйку дыма.       Стоя плечом к плечу, мы невольно любуемся алеющим закатом Халазии. Совсем скоро Пустоши накроет гнетущая темнота, но мы не спешим отправиться в лагерь. Ненастоящее солнце пленит даже здесь — за десятки километров от стен столицы.       В золотой час мы всегда стоим несколько минут в тишине, предаваясь каким-то тягучим и печальным воспоминаниям о своем прошлом. Сожалений нет, но часть той силы, вечно борющейся в нас, иногда кровоточит — Юнхо поворачивает голову и трогает меня за плечо. Он испытывает то же самое.       — Тоже тоскливо от этого вида? — негромко спрашивает он.       Я едва качаю головой в знак согласия.       — И я не понимаю почему. Я в отряде уже очень давно, но до сих пор не могу привыкнуть. Они там, — я невольно запинаюсь на упоминании ненавистного народа, — видят это несчастное подобие солнца каждый день, пьют вина в своих роскошных покоях и ликующе хлопают в ладоши, когда солдаты приводят наших пленных людей. Я даже злиться больше не могу. Просто до смерти устала прятаться и зажигать эти костры, чтобы, пока горит огонь, увидеть в отражении свое изможденное лицо.       — Именно поэтому ты все еще жива и можешь чувствовать, — подбадривающе говорит Юнхо и приобнимает меня за плечи.       Его рослая фигура в черной форме возвышается над моей — невысокой и значительно исхудавшей за последние месяцы. Он смотрит на меня сверху вниз, не мигая. У Чон Юнхо очень живой и дружелюбный взгляд. Пожалуй, самый приятный во всем лагере, а потому мелкие рубцы и шрамы на его лице так неуместно контрастируют с выразительными и добрыми глазами. Я знаю, что у него самая чистая душа, не смотря на то, что он убивал халазийцев, убивал оправданно и намеренно. Юнхо не боится проживать все свои эмоции, распевать песни, рассказывать выдуманные истории и заливисто хохотать, порой, на весь лагерь, тем самым заставляя особенно опасливых повстанцев сторонится его шумной компании. Я очень боюсь того дня, когда халазийцы попытаются уничтожить в нем свет.       — Ну, моя сила выражения чувств явно не сравнится с твоей, — иронично отвечаю ему я. Поразительно то, как успокаивающе влияет присутствие Юнхо на все мое естество, словно его предназначение здесь заключалось не в борьбе за выживание, а в помощи отчаявшимся.       — В этом и отличие между нами и ими, — подытоживает Юнхо. — Представь, халазийцы даже не знают, что это такое. Не смеются, не плачут, не любят, а только завидуют, злятся и боятся. Кстати, ты когда-нибудь задумывалась, как они вообще смеются? И смеются ли вообще? Возьми, к примеру, чувство юмора. Его даже взять негде, — воодушевленно продолжает Юнхо. — Надо будет отловить какого-нибудь халазийца. Исключительно в экспериментальных целях и рассказать ему парочку моих знойных шуток. В прошлый раз один халазийский стражник даже не дослушал меня до середины — кинулся на меня с какой-то дубиной. Я так и не понял, понравилось ему или нет. В общем, славный был парень, — иронично закончил Юнхо и довольно расплылся в улыбке, когда я негромко засмеялась.       — А ты вот смеешься, — задумчиво протянул он. — Получается, зря я его тогда заколол.       — Не играйся со словами, Юнхо. Ни мне тебе говорить, к каким последствиям такие шутки приводят.       — Расслабься, Джия. Это просто шутка, — Юнхо предупредительно трепет меня по плечу, стараясь унять мое волнение.       — Кроме того, что я и, правда, его заколол.       На этот раз его оптимизм не произвел должного эффекта. Я завелась.       — Да, Хонджун любить брать пленных и потом издеваться над ними, надеясь докопаться до очередной лжи. Кровь халазийцев слишком сильна. Они готовы умереть за свою тайну. Это давно уже стало бессмысленным занятием. Он просто тратит время и рискует раскрыть наше местоположение, если кто-то из халазийцев вдруг сбежит. Чтобы узнать, как именно халазийцы призывают наших людей к службе, ему нужно для начала пересмотреть свои радикальные взгляды. В прошлый раз они с Саном не послушали тебя, продолжая мучить пленных. И на очередной такой показной пытке, их засекла стража. Скажи мне, где теперь Сан? Они добились правды, разгадали страшную тайну, но знает о ней только Сан, которого почему-то халазийцы не казнили, а обратили в свою кровь. Опыты — это не смешно, Ю-ю. Даже шутки про них.       Юнхо внимательно смотрит, озадаченный, почему я так рассердилась из-за обычной шутки.       Даже я не могла ответить на этот вопрос. Мне не следовало затевать этот разговор и упоминать имени Сана, зная, как близки они были с Юнхо в повстанческом лагере и как тяжело он переносил сначала прогрессирующую жестокость Сана, а после и его смерть. Хотя обращение в халазийца и не уничтожило его физическую оболочку, мужчина, которого мы знали прежде — друг, сын, брат, предводитель — ныне мертв для всех живущих в Чумных Землях повстанцев. Теперь Чхве Сан, шесть лет назад придумавший себе пафосное прозвище Джанго, служит Лорду, а бывшие побратимы для него не более, чем добыча. Увидев Сана, возглавляющего разведывательный корпус Халазии, повстанцы пожелали ему настоящей смерти. Не медля, он приказывал халазийским солдатам громить наши поселения, убивать непригодных и уводить сильных, здоровых, а самое главное, совершенно слаженных внешне людей за стены Халазии. До сих пор наш отряд не может простить этого вероломного предательства, но Юнхо продолжает настаивать, что в день казни Чхве Сана произошло нечто, принудившее его обратиться в халазийскую кровь. Разумеется, никто ему не верит и с каждым днем сам Юнхо верит в это все меньше, чувствуя ореол смерти, исходящий от разведкорпуса Сана.       — Сан выбрал свою сторону, — негромко, но очень вкрадчиво проговаривает Юнхо.       — Хонджун наш предводитель. Каким бы жестоким он ни был, его политика сплачивает наш народ и оправдывает жертвы. После гибели Сана особенно.       — Так значит, насилие — это политика? По-моему, тирания ему просто приносит удовольствие, — я раздраженно вздыхаю, как обычно теряя терпение, когда речь заходит о нашем обезумевшем лидере.       — Да, Джия, да, — нетерпеливо соглашается Юнхо. — Я давно понял, что месть не приносит ему облегчения. Поэтому Сан и назначил его своей правой рукой. Они оба помешаны на жестокости.       — Именно, Ю-ю. И эта зацикленность приведет нас к гибели, — несдержанно восклицаю я. — У нас нет должного оружия, число мужчин, способных сражаться, катастрофически падает, а в Стриклэнде и вовсе шарахаются при упоминании Пустошей. Люди выбирают жить под гнетом Лорда, а не становиться мясниками. Если Хонджун не умерит свой кровожадный пыл, на нас запросто выйдет армия Сана и церемониться он с нами не станет. В лучшем случае, нас замучают до полусмерти, а потом сожгут, чтобы зарядить это искусственное проклятое солнце.       Внутри все пылает от злости. На халазийцев, на Хонджуна и даже на Юнхо.       — Если ты будешь меньше возмущаться, то тебя сделают халазийской женщиной, — неожиданно выпаливает он, отчего я теряю дар речи,удивленно тараща глаза.       — Что? Почему? — непонимающе спрашиваю и я замечаю, как уши Юнхо стремительно краснеют. Он поражен стихийности сказанного не меньше моего.       — Брось, Джия, ты очень красивая, — начал растерянно оправдываться Юнхо. — У халазийцев целый культ на совершенную красоту.       Испугавшись моего недоумевающего лица, он продолжил.       — То есть, ты красивая и это плохо, с одной стороны. Зная, как жестоко они поступают с женщинами, я бы пожелал тебе героической смерти здесь, в Пустошах, рядом со мной. Халазия гниет изнутри и ты сама знаешь, что лучше уж выживать здесь и быть человеком, чем стать бесчувственным чудовищем, как Сан, например.       Последние слова Юнхо практически прошептал и настороженно замолчал. Прежде я его таким растерянным никогда не видела.       А еще он никогда не говорил мне, что я красивая. Не то чтобы он никогда не хвалил меня и не делал комплименты. Со слов Чон Юнхо я была гордой, доброй, вредной, нетерпеливой, отзывчивой и сообразительной. Но вот красивой — нет. В повстанческих лагерях люди редко задумывались о внешней привлекательности. Скорее, любимчиками мужских взглядов были здоровые и инициативные женщины, способные быстро бегать и готовить пищу на костре. Я попала к повстанцам в семнадцать лет и не один мужчина с тех пор даже не намекнул мне об интимной близости, не подшучивал над моими формами и не заглядывался на меня при встрече. И что-то теперь подсказывало мне, что виной всему был не черный суконный плащ.       Посему моя удивленная и испуганная реакция была вполне оправдана. Юнхо, в несвойственной ему манере, тоже молчал.       — А с другой стороны? — недоуменно переспрашиваю я.       — Что с другой стороны? — также недоуменно повторяет мой вопрос Юнхо.       — Ты сказал, что я красивая. Это с одной стороны. Что с другой? Хочешь сказать, что мне стоило родиться некрасивой?       Бегающие глаза Юнхо умоляли больше ни о чем его не спрашивать, но мое любопытство одолело меня, как бы он не противился об этом говорить.       — Джия, ты совсем не так меня поняла, — он шумно вдохнул воздух через нос, замялся и нехотя продолжил. В поступающем вечернем полумраке его глаза подозрительно блестели. — Халазийцы охотятся на сильных мужчин, чтобы превратить их в непобедимых воинов, и на красивых женщин, чтобы те рожали таких же совершенных наследников. Твоя красота может тебя погубить и я не хочу, чтобы они поймали тебя и сделали своей рабыней.       Мне показалось, что Юнхо потрясывает. К Пустошам снова приближается песчаная буря — порывы ветра стали рваными и холодными. Не удивительно, что меня тоже запотрясывало в ответ.       — Я нанесу увечья, чтобы после них остался уродливый шрам. Так я стану для них бесполезной, — многообещающе предлагаю я и почему-то горжусь своим поспешным решением.       Юнхо судорожно сглотнул, а его широко распахнутые глаза испуганно уставились на меня.       — Боже, Джия, что ты несешь. Называешь меня дураком, а сама ничуть не лучше. Все с тобой в порядке. Просто иногда слушай меня и не один халазиец до тебя не доберется, — в сердцах выпаливает юноша.       — Чон Юнхо клянется меня защищать? — довольно переспрашиваю я.       — Если ты не заметила, я делаю это уже пятый год. Безвозмездно, между прочим, неблагодарная ты душа, — упрекает меня Юнхо, а я в ответ предательски улыбаюсь.       — Теперь я еще и неблагодарная! — шикаю я и толкаю его в бок. После легкой перепалки, Юнхо снова ведет себя естественно, завлекая меня в свое обволакивающее уютное пространство.       — Ладно, пора идти. Нас скоро хватятся в лагере, — серьезным тоном приказывает юноша и я одобрительно киваю в ответ. Он протягивает свою руку и мою узкую ладонь сжимает его — широкая, шершавая, горячая.       — Обязательно иди за руки? — по-детски хныкаю я, когда Юнхо тянет меня за собой. Он всегда печется обо мне, словно старший брат и глубоко в душе это не может мне не льстить.       — Уже слишком темно. Не хватало еще, чтобы ты потерялась и нарвалась на неприятности, — спереди доносится его нарочитый тон и он намеренно ускоряет шаг, продолжая крепко сжимать мои пальцы. Что-то в его голосе меня смущает. Словно моя болтовня отвлекает его от важных мыслей.       Я негромко передразниваю его слова и ускоряю шаг.       — Теперь я понимаю, почему тебя недолюбливает Калеб, — устало говорит юноша.       При упоминании имени этого настырного мальчонки, я тяжело вздыхаю и игривое настроение бесследно пропадает. Мне придется ему сказать.       — Юнхо, — осторожно начинаю я, и убедившись, что его одобрительный хмык разрешает мне продолжить, я произношу слова, который могут его серьезно задеть. — Ты должен запретить Калебу приводить детей в Пустоши. Это небезопасно для нас и для них, в первую очередь. Стайка детей, частенько возвращающаяся домой на закате, слишком приметна. Они говорили сегодня о Халазии и об отряде Сопротивления. Если об этом узнают их родители, за детьми начнут следить.       Юнхо идет молча, но на его сосредоточенном лице заходили желваки. Он слышит мои слова, но я не знаю, выполнит ли он мою просьбу. Калеб и Мина ему слишком дороги. Он уже несколько лет приглядывает за ними, а дети, в свою очередь, заметно привязались к нему.       — Калеб что-то сболтнул? — взволнованно спрашивает Юнхо.       — Нет, но он ребенок, Ю-ю. Пока ему не место в Пустошах. Это слишком опасно. Когда ему исполнится шестнадцать, он сам решит: вступить в отряд Сопротивления или остаться в Стриклэнде, — словно оправдывая свои слова, мягко продолжаю я.       — Да, пожалуй, ты права, — негромко отвечает юноша и я чувствую, как напрягается его тело. — В конце концов, у него есть мать, — непривычно грубо заканчивает Юнхо и я понимаю, что он огорчен.       — Ты всегда можешь тайком видеться с ним в городе, — подбадривающе говорю я и легонько сжимаю его ладонь. Юнхо безэмоционально хмыкает.       Оставшуюся часть пути мы идем молча, не расцепляя рук. К моменту, когда мы добрались до лагеря, ненастоящее солнце уже погасло и землянку Юнхо мы отыскали по характерным природным объектам: высокому сухому кусту и рассыпанной по песчанной почве гальке. Его дом был буквально обустроен в покатом невысоком холме. Вход в жилище преграждала усыпанная мхом дверь, надежно оберегающая самодельный дом Юнхо от незваных гостей.       Юноша высвобождает свою ладонь из моей и прохлада жадно обжигает согретую его теплом руку.       — Я поговорю с Калебом. Сюда он больше не придет, — сдавленно произносит Юнхо. Его голос дрожит.       Словно боясь, что я скажу что-нибудь еще, он поспешно желает мне доброй ночи и скрывается за массивной дубовой дверью. Я обидела его. Кажется, обидела слишком сильно. Юнхо понимает, что я права. Что бы мы не делали — мы делаем это во спасение. Этому меня учил сам Юнхо.