Я помню, как он долго расспрашивал меня о моей метафорической пассии.
Мне пришлось выдумывать на ходу и под стать себе: я, конечно, не был бы против высокой голубоглазой блондинистой бимбочки с пятым размером груди и отцом-нефтяным магнатом, но остановился на низенькой шатенке-хорошистке на год младше и на два сантиметра ниже. Её зовут… пускай её зовут Лена. Она моя соседка с пятого этажа. Мы столкнулись у мусоропровода. Я действительно провалил свидание.
Я подумал о том, что, будь оно правдой, я бы не воспротивился. Совсем даже наоборот. Наверное, я педераст только наполовину. Я не знаю, как оно правильно называется. Должно быть, это играет во мне мой пацифизм и миролюбивость.
Я помню, как Витя спросил, причём тут гей-порно. Я ответил, что все дамы его любят. А я люблю то, что нравится тем, кого я люблю.
Я люблю Мортал Комбат и безлактозное молоко.
Я был раздавлен. Но не мне себя жалеть.
Я помню, как я сказал:
— Давай в Черепашек-ниндзя? — И Витя согласился охотнее, чем я ожидал. Говорил ли я, что, как человек осознанный и рациональный, я не строил загодя губительных ожиданий? Так вот: я лжец, аферист и обманщик.
Я размазня и растяпа.
И жить мне, отныне и впредь, погрязшим в своей собственной наглой лжи. Да воздастся же мне за грехи мои, да настигнет меня кара небесная. Я пока ещё не вполне представляю, каким образом она, эта кара, меня настигнет, потому как я и Лену-то как персонажа продумал так, поверхностно.
Она будет моей метафорой. Моим иносказанием.
Если Витька однажды вспомнит школьную программу литературы за шестой класс, он сразу всё поймёт, я уверен. Я так думаю.
Вот такими рассуждениями люди и приходят, если не к православию, то к товарищам санитарам в лапы.
***
Я плохо ем и совсем не сплю. Пункт приёма макулатуры пришлось организовать на месте — в ящике тумбы, забитом сопливыми салфетками и упаковками от булочек из Пятёрочки. В моей голубой в полосочку комнате — небывалый бардак, хаос и беспорядок. Свинарник, иначе говоря, так что моя мамуля-зоозащитница не спешит разрушать мой естественный микроклимат, мою привычную среду обитания.
Я не вполне понимаю ход эволюции от козла к хряку, так что, возможно, мой отец поэтому от меня и отказался.
Моя мама работает в аэропорту, временами в ночную смену. Я хочу так думать.
Я лежу под покрывалом сверху на одеяле. Говорила мать: «Не лежи,
свин сын, на пуховых одеялах, а не то набивка сваляется», но я уже пришёл к осознанию, что чуткость, чувственность и смиренность — это не в моём амплуа. Как не быть мне лауреатом по скейтбордингу, так не быть и искренним и открытым человеком.
И всё-таки тяжело живётся добрым и мягким людям в этом несправедливом и жестоком мире. В жопе этого мира под самой Москвой. В точке спавна оффников, скинов и адептов культа раздельного сбора мусора. Вот, где разворачиваются настоящие войны и кровавые побоища. Это вам не Черепашки-ниндзя, это уже Стрит Файтер. Это почти уже Мортал Комбат.
Всегда знал, что мы живём в матрице или в симуляции.
Если так, то Витька — тупорылый энписи с поломанной анимацией, ограниченным набором фраз и скучнейшим лором.
Содержательного диалога о философии Камы мы так и не построили.
Я лежу под покрывалом сверху на одеяле. Я ещё не ужинал, а меня слегонца подташнивает. На моих электронных часах — без десяти семь вечера. Сегодня я так и не смотрел на себя в зеркало и не планирую сдаваться — после плотной калорийной трапезы такая вылазка стала бы действенным детоксом.
Это лезет на свет Божий вся моя гниль и желчь. Вот такой вот я искренний и открытый. Такой вот я пацифист и жалкий трус.
Вскоре мои естественные биологические потребности берут своё, и я, укутанный в заляпанное соплями белое покрывало с кисточками, уныло плетусь на кухню. Мама сварила вареники (уж простите за тавтологию), и я усердно пытаюсь не заржать. Я усердно делаю вид, что мне плохо, что я морально подавлен, чтобы-таки осуществить свой план, который ещё недавно казался мне невероятным.
Я молча прихожу на кухню и сажусь на кожаный диван — слишком мягкий и слишком низкий. Если вспоминать школьную программу литературы, то я по вайбам этот… Обломов, вот. Если бы такой была моя фамилия, то всем разочарованиям моего жития хотя бы нашлось логичное толкование. Но у меня дурацкая отцовская фамилия.
Даже если бы в нашей прогрессивной стране существовали матчества, я так и так был бы, мать мою, Евгеньевич, потому что мои предки — тёзки. Дурацкое слово, мне не нравится. Пускай будут «одноимёнцы», и это наверняка единственное, что объединяло моих маму-папу, пока они не развелись.
Мне легче представлять, что я действительно от какого-нибудь пилота или бортпроводника, потому что я даже отказываюсь верить, что мой названный батя и моя фактическая маман когда-либо трахались.
Плюхаясь на диван, я мрачно говорю:
— Привет, мать!
Она, не оборачиваясь, возмущается:
— Я тебе не мать, — так и знал, — а мамочка.
Я подозреваю, она не вполне понимает, что это не одно и то же. Я так думаю.
Я потакаю:
— Мамуль, этот запах психологически меня угнетает.
Мама стоит спиной ко мне у плиты, где у неё в пригоревшей чугунной кастрюле булькают вареники. Мерзкие вареники с творогом. Вот скажите мне, какой утырок, изверг, подонок и фашист придумал заменить мою любимую говядинку ебучим творогом? Сладким творогом в пресном резиновом тесте. В жирном и комковатом сливочном масле.
Она говорит, что это вкусно.
Она даже говорит, что это полезно.
И вот как теперь прикажете доверять такому человеку? Который мало того, что работает в ночную смену, так ещё и в лицо лжёт, что вареники едабельны. В смысле «съедобны», но это дурацкое слово, мне не нравится. Я говорю «едабельны», но не в отношении этой «пищи богов, само собой».
Я говорю:
— Мам, я хочу к психологу.
Мама говорит, что вареники не могут угнетать жизненные принципы. Мои устои и скрепы о том, что психологи — прародители инфоцыган с кевларовым алиби.
Я встаю в оппозицию и говорю, что иногда стоит пересмотреть свои жизненные принципы.
Я не упоминаю, что становлюсь толерантнее либо к себе подобным, либо к тем, кого уважают мне подобные. Уверен, все законченные педики шастают по психологам и прочим мозгоправом.
Я так понял, они подразделяются на касты по квалификации. Типа на нижней ступени специального образования находятся психологи и инста-гуру со своими картами желаний, чуть повыше — психотерапевты, которые гасят только прокачанных житейскими проблемами персонажей, а на пьедестале высшего образования и периодического игрового обучения для сохранения прогресса в виде переподготовок — психиатры, которые в России выбрали расу магов и феечек Винкс и на серьёзных щах пытаются пофиксить пидрасню.
Нет, такие концлагеря реально есть, поэтому я пока не говорю маме про Витьку — вдруг она тоже знает.
На самом деле, даже про Лену я маме ничего бы не сказал.
Тем временем моя мамуля говорит, что меня, должно быть, подменили. Как Петра I, который, когда вернулся из Голландии, приказал избавиться ото всех его прежних нарядов. Недостаточно европейских и прогрессивных.
Она жалуется, что у нас нет денег. Я мог бы догадаться — когда мама ставит передо мной тарелку с варениками, исходящими паром, и я храбро накалываю один и кладу в рот, я не чувствую ничего кроме геноцида моих вкусовых сосочков от того, из какой дешёвой фекальной массы эта полуфабрикатная отрава произведена. Мои рецепторы отмирают не столько потому, что горячо, сколько потому, что я не могу думать ни о чём, кроме старых выпусков отечественного порно. Оно, это месиво из теста и творога, и на вид, и на вкус, наверное, мало чем разительно отличается. Это даже уже не смешно.
Я говорю маме, жуя вареник и корчась от фантомных болей во всём теле:
— Тебе жалко потратиться на ментальное здоровье твоего любимого сыночка?
Ладно, с метафорическим «любимым сыночком» я не имею ничего общего (кроме, разве что, того, что один знакомый мне любимый сыночек своего хорошего отца доведёт меня до диссоциативного расстройства своими Ленами). Но неродных дворовых кошек моя дорогая маман всё же без зазрения совести кормит говядиной и лососем, этими дорогущими жидкими импортными кормами.
Мама говорит, что не надо навязывать ей чувство вины.
Мама говорит, что лучше мне сходить исповедаться в церковь.
Я кладу вилку обратно на тарелку и беру из вазочки на столе два селекционных генетически модифицированных зелёных яблока — таких больших, блестящих от воска и скрипящих на зубах. Я встаю из-за стола и агрессивно ухожу к себе в проветренную, как моя пустая башка, комнату. Мама не спрашивает, чем я недоволен и что со мной не так.
Я всем вам свечки за упокой поставлю.
***
Я помню, как июльским днём мы с Витькой сидели на лавочке в городском парке. В точке спавна альтушек и хороших мамочек с шоперами из эко-волокна — мы сидели у фонтана.
Жара стоит страшная, воздух влажный от воды из фонтана и потных подростков, облепивших гранитные бортики. Душный от приближающейся грозы. Я одет, как на зло, не по погоде — в клетчатые брюки со стрелками и в мамину свободную рубашку, кричаще белую. Витька слишком тупой, чтобы понять, что пуговицы на рубашке пришиты с другой стороны.
Витя прикуривает, и тогда воздух начинает ещё и вонять гадким табаком. Он курит в тайне от своих хороших мамули и папули.
Он говорит:
— И что, вы часто с ней видитесь? — «с ней» — это с Леной, если вы не поняли.
Я с тупой апатичной физиономией отвечаю:
— Да, мы выносим мусор в одно и то же время. По пятницам в полчетвёртого.
Воздух такой удушливый, что я чувствую, будто одновременно пьянею и плавлюсь в посторгазме. В таком состоянии легко ошибиться во лжи, но зато какая фантазия, какой полёт мысли!
— Я не про то, придурок, — ругается Витя, выплёвывая клубы вонючего дыма. — Ты типа по кафешкам её не водишь? Домой не зовёшь?
— Только по праздникам, — говорю я. — У меня, конечно, каждый день — праздник, но только по некоторым. Иногда, в смысле. Выборочно. В порядке очереди.
Я едва не добавил «пулемётной». Всё, меня уносит. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы сигануть в фонтан. Витя стряхивает с сиги пепел, и он падает нам под ноги — ветра нет.
— У тебя мать работает в две смены, это ли не мечта? — Витька глухо усмехается.
— Она крайне безынициативная, — говорю я. — Ничего не понимает. Ей намекаешь, намекаешь, а она упрётся рогом и тупит. Но я всё равно её терплю, человек-то она, если и не хороший, то хотя бы подходящий.
Моё иносказание.
Витя молчит, смотрит сначала на меня, потом на сижку. Затягивается раз, и я не понимаю, как он ещё не плачет от этой газовой атаки.
— Ну, женщины — они такие.
Как нетолерантно.
— Тебе-то откуда знать?
— Так это все знают.
Я говорю:
— Видишь ту девчулю с зелёными волосами на велосипеде? Вон там, под деревом. — Я показываю пальцем и мне не стыдно.
— Вижу, — говорит Витя.
— Она выглядит как человек, который бы тебе без намёков в рожу харкнул, если бы ты ей спизданул такое. — Я агрессор.
Я говорю так хотя бы потому, что знаю, что это неправда — то, что Витька говорит. Потому что он вообще параллелей не проводит. А я провожу, и вижу почему-то не бабу, а тупого укурка с лишней хромосомой в жопе.
Мы потому и дружим. И я не знаю, рад я этому или нет.
Он говорит:
— Это твоя Лена так на тебя влияет? — спрашивает Витя и пялится на меня, как баран на новые ворота. Я заметил, что он вымыл голову, и я немного смягчаюсь.
— Нет, меня просто подменили. С тех пор, как в Макдоналдсе перестали использовать голландскую картошку, я больше не прежний.
— Чего?
— Ой, всё. Проехали. Пойдём лучше где-нибудь под кондеем посидим, — предлагаю я, и мы идём на поиски ближайшего фастфуд-ресторана «Вкусно — и точка». Витя угощает, и это жуть как романтично.
Мы идём по брусчатой площади, и Витя так пялится на мою рубашку, что я надеюсь, что сейчас он точно всё поймёт. Нет, мне не стыдно. У меня в планах сегодня заказать латте на альтернативном, если такое найдётся, и невзначай упомянуть, как сильно они с Леной похожи. Как один человек.
