Недостаток мотивации

Я помню день, когда Витя должен был прийти и спросить. Иначе говоря, поинтересоваться в чём же, собственно, коллапс. Неразбериха. Сумятица, беспочвенная причина моей дизморали.       Я гоняю по замасленной тарелке последний пельмень, пока мама домывает посуду после моих гастрономических приключений. Сегодня она спросила, нет ли у меня больше макулатуры, если я понимаю о чём она. А мы все с вами прекрасно понимаем. Вообще, моя мама — вот уж кто и швец, и жнец, и экоактивистка. И как только её угораздило так крепко вляпаться — вокруг одни козлы, что муж (объелся груш), что сынуля. Тут я вспоминаю, что она плюсом ко всему ещё и зоозащитница, которая не совсем одобряет мои говяжьи пельмешки, и вопросы отпадают сами собой.       Так вот — я говорю ей, что в завязке.       Я не говорю ей, что я в депрессии и дофаминовой яме.       И мама говорит, что ей пора на работу. Она работает в ночную смену, но я не вполне понимаю кем. Она работает в аэропорту, и лучше бы оно было так. Не в пору мне сейчас прослыть ещё и сыном той, кого в интеллигентном обществе не принято называть.       Сыном шлюхи.       Спустя двадцать минут мама хлопает дверью, а потом на лестничной площадке хлопает ещё одна дверь, и ещё одна, всё тише и тише. Ей, маме, нравится спускаться по лестнице пешком, потому что А: это дополнительная физическая нагрузка; и Б: у нас в лифте воняет дохлятиной, словно там ещё в прошлом году татары барашка зарезали (а мой отец наверняка ещё и татарин), вперемешку с неэкологичным парфюмом одной пластмассовой чиксы с пятого этажа, которой даже я бы не заправил. И я сознательно не предупреждаю обо всём этом Витю, чтобы после данного ароматического перформанса и взрыва его носовых рецепторов мой пельменный душок показался ему раем.       Время приближается к пяти часам, и вот тогда я начинаю перебирать в голове наихудшие исходы событий: а вдруг Витька больше не захочет меня видеть? вдруг он скинхэд? вдруг у него есть девушка?       Нет, это я уже загнул. Остановимся на том, что он скорее меня прикончит, чем кто-нибудь захочет с ним встречаться. Кто-нибудь кроме меня.       Я открываю окна в квартире, но при этом не мою за собой вонючую тарелку, а просто бросаю её в раковину. В этом есть своя логика, потому что тогда мама точно будет знать, что я её ждал.       Я ухожу к себе в комнату. Комнатка у меня маленькая — такая же, как и моя чёрствая душонка. Обои тут полосатые, как мои запястья, и голубые, как мои мудрые глаза и сексуальная ориентация. Вы не подумайте, что я гомофоб. Вы должны знать это наверняка. Вы должны чётко это понимать.       Тем не менее, не мне себя жалеть. Толку мне убеждать себя, что я хороший, если я чётко понимаю, что я урод и придурок? Я неблагодарный сын и сексуальный маньяк в пубертате, так почему бы мне не заделаться ещё и пидором?       Гомосексуалом, простите. Это слово звучит так, будто оно есть побочный эффект от растаманства и инцел-субкультуры. Это скорее даже один из симптомов. То есть я ещё и нефор, заебись.       С этой мыслью я, безутешный, подхожу к зеркалу. Меня опять обсыпало от стресса и литров колы — без сахара, разумеется, потому что теперь я педик. Такое моё новое амплуа. Пора переходить на мамино альтернативное молоко без лактозы и каких-либо жизненных альтернатив. Пора уже побрить ноги и прикупить шорты поуже и покороче. Пора уже перейти, наконец, с Битлз на Бибера.       Вот оно — моё новое амплуа. Со старой рожей, само собой. Пора уже начать пользоваться духами, пускай даже мамиными. Та фифуля с пятого этажа тоже в чём-то права. Пора уже вылечить угри и акне, подстричь ногти и купить бессульфатный шампунь.       Я на полном серьёзе в прошедшие несколько дней много рефлексировал о том, почему есть просто шампуни, а есть шампуни для мужчин. На них типа реально написано «for men», и упаковки у таких шампуней либо чёрные, либо синие. А я, может, хочу красную или зелёную. Я, может, хочу пахнуть цветочками и ягодками, а не энергией и силой Сибири (в нефтедобывающую компанию меня всё равно не взяли бы), но при этом не горю желанием делать каминг-аут кассирше и всей очереди в сети магазинов Подружка. Я понимаю, что настоящий мужик должен пахнуть исключительно потом, табаком и перегаром, машинным маслом или соусом барбекю, но значит ли это, что фруктово-ягодными феромонами шампуней без мужицкой маркировки вы станете привлекать только других мужчин?       Да, мне подходит. Дайте два. И гель для душа с экстрактом гипотенузы.       Пора бы уже помыться и совершить рывок на пути из дофаминовой ямы.       Я по-прежнему смотрю на себя в зеркало. Если подстричься немножко иначе, моё табло не будет таким уж круглым, чужеродным и унылым, похожим на замороженный говяжий пельмень. Если купить себе новую бритву, это табло не будет всё в ранах и я не схвачу ВИЧ. Гомосне вроде меня было бы обидно схватить ВИЧ из-за бритвы. Я лучше сделаю это более привычным мне способом, и закончу уже не как Дженис Джоплин, а как Фредди Меркьюри. Согласитесь, совсем другой уровень.       Mama (у-у-у-у), I don`t wanna die.       Sometimes wish I never be born at all.       Вот так вот я могу в английский. С чистым британским акцентом. Я неумело напеваю себе под нос — мой нос весь в сальных нитях, но это не проблема, если поискать салициловую кислоту. Мой нос с высокой переносицей и заметной горбинкой, но вкупе с моим британским акцентом и голубой кровью это даже аристократично. Уголки моих глаз чуть опущены, но зато бровки-то у меня вразлёт, ну!       Ну жених, думаю я. Пол Маккартни, если не Джастин Бибер. Вороны унесут.       Меня это успокаивает. Меня успокаивает то, что если я провалюсь, то хотя бы вырасту и стану как Маккартни, чтобы Витька понял, кого потерял. Только если он не вырастет Бибером, конечно, но это произойдёт примерно с той же вероятностью, с какой Витя найдёт себе девушку в ближайшие десять лет, а будь он Бибером, уже сейчас очевидным было бы совсем другое. Но я-то человек неприхотливый и неразборчивый, я-то человек без предрассудков и эстетического вкуса!       Жалко, что дальше моего дома, дальше моей угрюмой комнатушки, в которой я никогда не включаю света, моя внешняя экзотичная утончённость не распространяется. Но не мне себя жалеть. Когда я выйду на улицу, я снова стану страшненьким без пяти месяцев пятнадцатилетним мальчиком, который, может, и хотел бы быть нормальным, но ведь все наверняка думают, что я профан, размазня и растяпа. Все так и думают — каждый, кто вообще меня замечает.       Если надеть объёмную кофту, мои плечи не будут такими узкими, моя грудная клетка не будет выпирать.       Если Витька меня простит, я уверую. Я стану законопослушным, благоверным мальчиком, который любит свою маму, ходит на литургию по воскресеньям и чистит уши чаще, чем раз в полгода. Мальчиком, который слушает Битлз, своё сердце и батюшку. Я точно заделаюсь святошей и, может быть, даже гетеросексуалом, но только если весь мир меня простит. Если мне скажут, что я всегда был хорошим, и умудрятся не соврать.       Я отхожу от зеркала и открываю телефон — он лежит на прикроватной тумбе между пустой бутылкой диетической отечественной колы и канцелярским ножом в обрамлении сопливых салфеток. У меня шелушатся нос и щёки от того, в каких количествах я промокаю от горьких слёз свою аристократическую мину. Я открываю Витькину фотку у него в профиле, чтобы убедиться, что он всё ещё меня достоин. И я убеждаюсь, когда вижу последние сообщения, которые я сознательно и упорно игнорировал:             «этл что то скрьезное?»             «я твой бро тв все мне можешб рассказать»       Он не совсем понимает, о чём говорит. Я так думаю.       Если вам кажется, что моему персонажу не хватает мотивации — побеспокойтесь. Я запрещаю вам так думать, потому что теперь я ошалеть как замотивирован.       Я ставлю сердечко на последнее сообщение. Идеальный ответ. Меня пугает, что это есть опасно смелый шаг. Что необратимый механизм запущен. Пан или пропал. Тьфу-тьфу-тьфу, тук-тук-тук по тумбочке. С Богом.       Телефон летит на подушку экраном вниз.       Я сижу на холодном покрывале. Я сегодня до того замотивирован, что застелил постель. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы пойти и вымыть тарелку, но всё ради мамы.       На мне — растянутая белая футболка. Серые спортивные штаны. Все крутые ребята так по панели и ходят, так и трутся на парковках, в ТЦ и на набережной, но только вот я смотрюсь в этом шмотье всё тем же профаном, размазнёй и растяпой. Всё тем же человеком, которого никто не любит и которого в интеллигентном обществе не принято называть.       Дебилом.       Поэтому я решаю продемонстрировать Витьке свой утончённый эстетический вкус (или то, что от него осталось) хотя бы своим неповторимым стилем. Как и у любого лоха, мой гардероб на пятьдесят процентов состоит из разномастных клетчатых рубашек, на тридцать процентов — из зауженных синих джинсов, в которые не положено заправлять рубашки хотя бы потому, что я не хочу совершать каминг-аут прохожим или иным третьим лицам. Ещё процентов на пять мой неповторимый стиль состоит из этой белой футболки размера У=КХ+В (вот так вот я могу в математику), а оставшиеся пятнадцать процентов — это куча постиранных маминых вещей на сушилке в коридоре. Она как раз недавно прикупила себе стилёвый моднявый клетчатый свитер.       Так вышло, что у нас один размер одежды.       Так вышло, что я становлюсь стилягой. Где мой сексо саксофон?       Так и выходят из депрессивных эпизодов.       Я глажу мамин жёлто-зелёный свитер — такой же полосатый, как стены в моей голубой комнате. Я напяливаю его с джинсами прямого кроя и слегонца заправляю. Я вдеваю в джинсы кожаный ремень с элегантной металлической пряжкой под белое золото. Узкий кожаный ремень.       Я помню, как почувствовал себя хорошим человеком, когда расчёсывал волосы. Когда всё-таки вымыл тарелку. И всё ради Витьки — ради этого похотливого книжного червя. Ради этого адепта таких же клетчатых рубашек, как у меня, только, разве что, на размер больше.       Но спустя столько часов самокопания и натягивания совы на глобус, а джинсов — на свою тощую тщедушную задницу, грех не увидеть в себе личность. Грех не сменить клеточку на полосочку, Плейбой — на Камасутру, а… нет, и всё-таки Битлз на Бибера не меняют.       Я беру мамину драгоценную Молекулу — это такой парфюм. Я следую примеру силиконовой дивы с пятого этажа.       Да, я выливаю на себя треть флакона, чтобы наверняка.       Я включаю в комнате свет, но только торшер, чтобы было романтичней.       Метафорическая стрелка моих электронных часов приближается к 16:55. Через десять минут звонит домофон, и я вскакиваю из-за стола, где остались мои остриженные ноготки, словно домофон — это бомба замедленного действия, и если я не успею за пять секунд, моя башка взорвётся.       Я настолько замотивирован, что успеваю за три.       Время от звонка до стука в дверь тянется бесконечно долго. Я уже было пугаюсь, что Витька почуял мои феромоны и смылся в ужасе. Однако же нет, и как только стук-таки раздаётся, я начинаю жалеть, что Молекула чересчур быстро выветривается. Но поздно мне себя жалеть.       Я помню, как почувствовал, что уверовал.       Я открываю дверь — по факту толкаю её ладонью из-за сквозняка, силясь дотянуться через коврик и тонны маминых калош, тяг, подкрадуль, говнодавов и чёботов. Вот так вот я могу в местные диалектизмы.       На пороге стоит Витька. В зелёной клетчатой рубашке. В чёрных шортах до колен. С оранжевым рюкзаком. Стриженый под ноль-пять. Улыбается своей мелкой желтоватой улыбкой — мечтой Майка Тайсона. Пахнет газетной бумагой и маминой Молекулой.       Нет, я не позволяю себе разочароваться, потому что я совершенно сознательно не строил ожиданий. Просто невзначай надеялся, что соизволит хотя бы погладить воротник и обрезать кутикулу.       Я говорю:       — Привет.       И он тоже говорит:       — Привет!       Он учтиво добавляет:       — Дай мне уже войти. — В этот момент я всеми силами, всеми фибрами души стараюсь думать о Боге.       В прихожей он неряшливо сбрасывает ботинки. Я припадаю спиной к косяку при входе в мою голубую в полосочку обитель, меблированную дубом сонома.       — Ты чего так вырядился? — спрашивает Витька, дефилируя мимо меня в комнату. — Для меня, что ли?       — А как же? — отвечаю я и иду за ним. — Только и мыслей об этом.       Я разговариваю, как кончелыга.       Мне кажется, Витя не вполне понимает, что я не шучу. Я так думаю.       — Ну и вонища у тебя тут, бро, — филигранно подмечает он. — Ты скажи своей маме, что от флёра до газовой атаки — один пшик.       Ладно, он тоже разговаривает, как ушибленный.       Мы синхронно садимся ко мне на кровать, и Витька принюхивается. Я едва не вздрагиваю.       — Ёб твою в рот, так это ж от тебя! — Он морщится и картинно откашливается.       — Я чутка перестарался.       — Что с тобой? — тихо спрашивает он, вскидывая свою невыщипанную бровь.       — В смысле? — Я сглатываю.       — Какой-то ты… не такой какой-то.       Витька усаживается по-турецки, а носки у него дырявые. Он вынимает из рюкзака две древние консоли с пиксельными видеоиграми восьмидесятых и протягивает одну мне. Этот задрот их просто обожает. Я беру приставку и подключаю её проводом к Витиной, чтобы играть вдвоём. Я говорю:       — Да что не так-то? Стараюсь я, значит, а ты вот так со мной… — Да, я причитаю, ворчу и сетую. Я негодую. — Всё тебе не нравится.       — Ага, а те шашлыки для меня как будто ничего не значили. — Он подключает консоли к планшету и выбирает Мортал Комбат.       Я молчу. Мне совсем не нравится Мортал Комбат.       — Давай, рассказывай, — говорит Витька, не глядя на меня. — Я, может, и херовый друг, но я у тебя один.       В моей головёшке — такой же дырявой, как Витины носки, — вдруг образуется стылый вакуум. Я смотрю на него и понимаю, что не чувствую ничего, кроме того, что затянул ремень слишком сильно.       — Ты мне только пообещай, что ты не скинхэд и не верующий, — говорю я, откладываю консоль и поворачиваюсь всем корпусом к нему. Я стараюсь думать о Боге, думать о маме, но я думаю только о том, что Вите стоит заиметь бритву. Он поднимает глаза.       — Ты меня пугаешь, — усмехается он.       Скажи мне, что я отлично выгляжу.       Скажи мне, что я нормально себя веду.       Скажи мне что-нибудь, чтобы мне не захотелось вдруг передумать.       — Я избавился ото всей своей порнухи.       Он молчит.       — Мне больше ничего не хочется.       Он молчит.       — Как ты считаешь, я отвратителен?       — Да с чего ты взял? — его холодные карие глаза смотрят на меня из-под невыщипанных бровей. Я оглядываю Витьку целиком и думаю, нравятся ли ему Битлз. — Ты замечательно выглядишь, даже если немного по-пидорски. Ты ведёшь себя, как сраный греческий мыслитель, хватит уже меня унижать! — Он усмехается.       — Значит, это совсем ничего не меняет?       — Не-а.       — Ладно, — говорю я, — тебе нравится гей-порно?       — Да не то чтобы, а причём здесь это? — Он закипает.       — Сложи два плюс два, братан.       Витя садится в позу мыслителя. Его ноги такие длинные, что коленки не умещаются в ширину кровати. Он слишком тупой и терпеливый.       — Если это причина, по которой ты не поехал со мной на шашлыки и так намарафетился… — чёрт, я не думал, что это так заметно, — я всё понял. Ты втрескался в девчулю и провалил свиданку.       Я смотрю на него и больше не верю в Бога. Я смотрю на него и думаю, в чём заключалась моя мотивация. Почему мне всё ещё интересно, какую музыку он слушает, и почему я снова соглашаюсь на Мортал Комбат. Почему все нормальные индивиды влюбляются в скейтеров и волонтёров, в лауреатов и Джастинов Биберов, а меня угораздило в этого чмошника.       Мне не хочется, чтобы это было правдой.       Я падаю на дно дофаминовой ямы.       Я говорю:       — Ага.       Я говорю:       — Наконец-то.