Во имя любви(Любовь)Книга I

      Утром Пьер обнаружил на кухне только Бернара. На пустом столе дымился металлический чайник и стояла ополовиненная бутылка вина. Увидев его, тот демонстративно отхлебнул прямо из горла. Внезапно Пьер обнаружил, что ему нечего сказать. Ему нечего сказать Бернару и ничего не хочется говорить. Они смотрели друг на друга молча, оба зная наверняка, что это конец.       Пьер достал ещё один стакан, налил себе и выпил залпом.       —Франсуаза уехала. — Бернар нарушил молчание. — Сегодня утром.       —Ей вообще не стоило приезжать, — он подошёл к окну, машинально отметив про себя, что сегодня выдался на редкость солнечный и ясный день.       Вот она, точка невозврата для них всех. Та черта, которую он переступил и которая разделит всю его жизнь на две половины: до и после. И он понятия не имел, куда она его приведёт. Прошлое известно, и он всё ещё пытается за него цепляться. Он нарушил свой собственный кодекс — кодекс верности сердца. Который так рьяно отстаивал перед другими, уверяя, что возможно всю жизнь провести с одним человеком. И вот он стоит возле окна, повернувшись спиной к человеку, которого собирался любить всю жизнь. И ему нечего сказать. А на улице так радостно щебечут птицы, светит солнце, капельки росы стекают по стеклу. Маленький древесный жучок ползёт по оконной раме. И в этот момент Пьер почувствовал какую-то дикую ненависть к этому маленькому насекомому, для которого вся жизнь — это просто ползти, без цели и смысла. Без страданий, мучений и боли. Без моральных дилемм. Он протянул руку и раздавил жучка пальцем.       —А я думал… ты совсем другой человек… — тихо произнёс Бернар за спиной.       —Лулу, я обещал тебе, что буду делиться всем, что чувствую. Я решил записывать всё, что приходит мне в голову. Хорошо бы, если бы ты делала так же! Итак, я расскажу тебе всё с самого начала. Когда я вошёл на следующий день в гостиную, они сидели там втроём — Бернар, Аннабель и Пьер. Я увидел его и понял, что всё изменилось. Всё стало другим. Странно, ведь я не помнил нашего поцелуя… но ведь я знаю, что он был. Чувства изменились. Мне нужно было уехать, и я уехал. Мне было стыдно перед Бернаром… он был так добр ко мне! Пригласил к себе, как гостя, нарисовал мой портрет (который я благополучно забыл в своей комнате). А я предал это доверие… какой я после этого человек? Наверное, очень плохой. Пьер отвёз меня на вокзал. Я думал, он поцелует меня в машине, но там было так много народа… поэтому он просто пожал мне руку. Я испугался: а вдруг на самом деле он меня презирает? Я подумал, что ты бы наверняка нашлась что сказать, а я ничего не придумал. Я решил ему написать по приезду в Париж, но, можешь ты себе представить, когда я туда приехал, меня уже ждало письмо! Он просил меня о встрече. Это такое замечательно письмо! Если бы ты могла меня видеть, то умерла бы со смеху… как я носился по комнате с этим письмом, перечитывал его, смеялся… Как глупо себя может вести человек! Что собственно произошло? Я до сих пор не могу понять. Мне не нравится так думать, но я всё равно возвращаюсь к предостережениям мадам Луизы… Что-то в нём одновременно пугает и притягивает меня.       Хочу тебе рассказать о нашей встрече в Париже! Я приехал к назначенному времени к площади Дофин, но не смог просто так взять и подойти. Я не сразу увидел его и испугался, решив, что Пьер не придёт. А когда наконец-то заметил, то повёл себя ну совсем в духе провинциальной мелодрамы. Я стоял за углом кофейни и наблюдал, как он ждёт меня. Лулу, трудно передать какое это чувство… наблюдать за тем, кто ждёт тебя и возможно считает минуты… Он напряжён, потому что не знает, приду ли я, а я сам себе придумал проблему, решив сыграть в эту игру и проверить, как долго он будет меня ждать? Прошло всего пять минут после назначенного времени, а он уже так нервно смотрел на часы. Он хмурился, и должно быть злился. Но не уходил. Я выдержал десять минут и вышел навстречу, и в этот момент, Лулу, в этот самый момент я увидел его улыбку. Ту самую, которая так меня потрясла и показалась мне такой прекрасной… и эта улыбка была обращена ко мне! И я понял… нет, я УЗНАЛ, благодаря этой улыбке, что я люблю его. В ней есть всё… словно к тебе оборачивается весь мир. Словно весь мир тебе улыбается! И страх прошёл. Я ему поверил, понимаешь? Хоть ты всегда меня от этого остерегала. Если бы ты видела эту улыбку, видела эти глаза, ты бы меня поняла. Все те, кто распускает о нём эти слухи, они не знают его совсем. А я знаю. Безумие? Возможно. Но я решил про себя… я хочу, чтобы он меня полюбил. Я знаю, что это нельзя сделать специально, но я хочу, чтобы он улыбался для меня. Только для меня.       Ты не говоришь со мной уже несколько дней. Меня это огорчает, ведь я не могу работать, когда не знаю твоего мнения. Я бы хотел рассказать о тебе Пьеру, но думаю, время ещё не пришло. Он сочтёт, что мы сумасшедшие. Я уже говорил, что он очень рационален? У него на всё есть аргумент. Поэтому я пока помолчу и ничего не буду ему рассказывать. Но ты, пожалуйста, не оставляй меня надолго..       —Ив… посмотри на меня… — тихо произнёс Пьер и, протянув руку, коснулся его плеча. — Поговори со мной.       Они сидели вдвоём на кровати в его квартире. Два часа дня. Суббота. Июньская жара льётся из распахнутых окон. Ив, раздетый по пояс, сидит на краешке кровати, опустив голову. На висках испарина.       Пьер встал, сходил на кухню и принёс ему стакан воды.       —Выпей!       Тот поднял глаза, покорно взял и в два глотка осушил стакан.       Пьер присел рядом и обнял его за плечи. Нужно было поговорить, поговорить обо всем откровенно, но он не знал, как подступить к этой теме.       —У тебя это уже было… когда-нибудь… с мужчиной?       Ив странно дёрнулся, лицо его исказилось. Он весь напрягся и как будто погрузился в себя.       —Да… можно так сказать…       —Как сказать? Я не понимаю. Объясни.       Он не торопил события, как мог, потому что чувствовал заранее — будет трудно. Он не хотел давить. Но он ощущал ответный импульс — желание со стороны Ива. Оно было таким явным, ещё в Шато д’Арк, когда они впервые поцеловались у него в комнате. Будь на месте Ива кто-то другой, он бы даже не раздумывал. Но тут что-то остановило его. Быть может непосредственная близость Бернара? Их молчаливый отъезд, свидания урывками. А тут ещё, как назло, на Париж обрушилась страшная жара. Зной едва ли не стекал по стёклам, асфальт раскалялся и по улицам невозможно было пройтись в дневное время. От такой погоды даже мысли плавятся. Он ничем не мог заниматься. Собрал кое-какие вещи, уехал к себе и целыми днями лежал, смотря в потолок и прикладывая к лицу кулёчки со льдом.       С Бернаром они не разговаривали и не виделись с момента его отъезда. С Ивом ненадолго встречались по выходным. Он приносил цветы, но гулять по раскалённым улицам не представлялось возможным, поэтому они садились в какое-нибудь кафе, он брал вино, а Ив всегда холодный лимонад. Они говорили. Обо всём. Касались друг друга коленями под столом (специально выбирали такие столики), он провожал его до дома и они целовались в подъезде, как школьники. От желания кружилась голова и подкашивались ноги, но Пьер всё никак не мог решиться пригласить его к себе. Смысл этого визита был бы очевиден. Но с Ивом не получалось как с другими. Когда ты влюблён, ты просто не можешь постелить постель заранее, к его приходу, или сделать это незаметно в процессе, не опошлив саму ситуацию. Может быть впервые он думал об этой, возвышенной стороне вопроса? С Бернаром всё было просто. Борьба, сопротивление и ты уступаешь инстинкту. Прежде чем они научились спокойно любить друг друга, без предварительной физической грубости, прошло какое-то время. Пьер боялся этого насилия, которое просыпалось в нём одновременно с сексуальным желанием.       «Тебе часто делали больно те, кого ты любил. И ты не знаешь, как выразить чувства иначе…» — эти слова Кокто он запомнил надолго.       Мужчины в начале были источником боли, потом удовольствия. Потом всё смешалось, ушло вглубь. Любовь вытеснила ожидание страдания. А теперь всё повторялось. Он снова страдал. Но причинять боль Иву? Он лучше себе вскроет вены…       Тот сам предложил зайти сегодня. Он так и спросил, пряча хитрый взгляд за стёклами очков:       «А почему ты не приглашаешь меня к себе? Ты прячешь кого-то дома?»       «Я приглашаю. Хоть прямо сейчас…»       Потом он подумал, что надо бы убрать картины Бернара, которые были здесь на каждом шагу и при виде которых Ив впал в какой-то ступор. А Пьер понимал, что больше не может себя сдерживать. Ив сам наметил для них карту действия, и теперь он просто следовал ей.       Всё шло хорошо в начале, пока Ив в какой-то момент внезапно не одеревенел в его руках и глаза его не остекленели от ужаса. Он не отталкивал его, просто эмоционально отключился. Пьер остановился, естественно, хотя они в общем-то даже ни до чего и не успели дойти.       Он изо всех сил сопротивлялся нахлынувшей обиде. Его провоцировали с самого начала, а теперь заставляли чувствовать себя едва ли не насильником! Нет, он понимал, он знал, что для Ива, вероятней всего, за этим стоит ещё что-то. И он намерен был выяснить что.       —Если я сделал что-то не так, то…       —Ты тут ни при чём… — Ив мучительно прикрыл глаза. — Однажды… в лицее, где я учился… надо мной издевались… и потом в Оране я тайно встречался с арабами… Это было ужасно… я боялся, что кто-то узнает… Там гомосексуальность приравнена к убийству… Я научился с этим справляться. Не знаю, что случилось… наверное, это все жара… и сейчас день.       —И что с того, что сейчас день?       —Тебе не бывало… стыдно? — неожиданно спросил он.       —За что?       —За то, что ты делаешь… за свои желания…       —За то что я такой, какой я есть? За это не может быть стыдно. Насилие над другим человеком начинается с насилия над самим собой… — Пьер взял его за руку, ласково погладил ладонь. — Ив, у нас с тобой будет только то, что ты сам захочешь…       Ив посмотрел ему в глаза. Его взгляд был слегка затуманен. Без очков это лицо выглядело совсем иначе. Словно другой человек.       —Я тебя хочу… только тебя…       —Тогда давай попробуем ещё раз… — голос слегка охрип. Он потянулся к нему, но Ив отодвинулся. На губах его между тем появилась улыбка. Недоумение сменилось ухмылкой.       — Дразнить меня вздумал…       —Немного… у тебя такой взгляд…       —Запомни… — Пьер взял его за подбородок. Достаточно жёстко, чтобы выразить серьёзность, но не так сильно, чтобы сделать больно. — Я бегать за тобой не буду. Ни за кем не буду.       —Хорошо, тогда я сам тихо к тебе подойду… — Ив склонил голову ему на плечо.       Очевидно, что ещё через многое придётся пройти. Учить его доверию. И это не физический аспект. Кажется, он впервые встретил человека, схожего с ним в представлениях о любви и страдании. Но если он научился доверять людям, доверять, не ожидая боли, то Ив опасался её, он был скован чувствован вины. Вины, которая требует наказания. Пьера поразила глубина этой вины перед правом быть таким, какой ты есть.       Спустя час он с удивлением смотрел на спящего рядом Ива. Его лицо было красивым и безмятежным, таким, каким оно может быть лишь в юности.       Разве такое возможно? Они едва знают друг друга. Откуда эта пугающая убеждённость, что всё должно быть именно так?       В голове пронеслась мысль: «А ведь мне будет с ним трудно».       Он уснул и проснулся, разбуженный телефонным звонком. Ив сонно потянулся и с лёгким удивлением огляделся. В спальне было темно, они проспали почти пять часов, и теперь уже был поздний вечер.       «Что если это Бернар?» — эта мысль Пьера напугала. Он был не готов выяснять отношения. Не зажигая свет, снял телефонную трубку.       —Привет, Пьер. Это Жак. — Он узнал мужской голос, и изумление моментально сменилось тревогой. Жак Куаре уж точно не стал бы звонить ему чтобы поболтать и узнать, как дела.       —Я тебя слушаю. Что случилось?       —Думаю, ты должен знать… — голос в трубке был сухим и бесцветным. — Это произошло сегодня ночью. Она ехала не одна в машине… что-то произошло, автомобиль занесло на повороте и он вылетел с трассы в кювет. Джеда и Сесиль выбросило из машины, а её… зажало между рулём и сидением…       —Я не понимаю… — Пьер не узнал свой голос. — Я не могу понять…       —Она жива. Но у неё была клиническая смерть. И мы не знаем… что будет дальше.       —Пьер, что случилось? — встревоженный голос Ива вернул его к реальности. Пьер положил трубку и повернулся к нему.       —Франсуаза попала в автокатастрофу.       —Господи, она жива?       —Да… — он начал одеваться.       —Куда ты собрался?       —Надо ехать… в больницу… надо поехать.       Ив встал, подошёл к нему и обнял, крепко прижав к себе.       —Сейчас ночь. Поедем завтра… утром. Ты ничего не сможешь сейчас сделать. Ты там не нужен.       Пьер сел на кровать. Он не плакал, просто застыл в каком-то недоумении.       —Она всегда водила машину слишком быстро. Это должно было случиться рано или поздно.       Это был несчастный случай. Они случаются. Никто не виноват. Кристиан Диор тоже умер от несчастного случая. Никто от этого не застрахован. Франсуаза жива. А он ни в чём не виноват. Потому что это был несчастный случай. Она бы никогда не подвергла намеренной угрозе жизнь друзей.       Несчастный случай. ***       Безумно хотелось есть. Забавно, что иногда простое желание утолить голод может отодвигать на второй план абсолютно любые проблемы. Вот и сейчас Мэдисона, который так и не успел нормально поесть со вчерашнего дня по прилету, намного больше волновал ресторан с улицы напротив, куда он намеревался пойти пообедать, чем информационная катастрофа, обрушившаяся на их голову.       Он выпил уже две чашки кофе, и в пустом желудке стыла горечь. Удивительно, как он вообще мог думать о еде, ещё несколько часов назад его тошнило от напряжения!       Через приоткрытую в соседний кабинет дверь он видел Филиппа, который разговаривал по телефону, прохаживаясь туда-сюда по комнате. До него долетали обрывки разговора, смысл которого ему и так был предельно ясен.       —Да, Мишель! Конечно… я знаю, что ты знаешь!.. Нельзя допустить, чтобы за это взялся кто-то из… Ну само собой!.. я рассчитываю на тебя! …связаться с нашими американскими друзьями… я хочу знать, кто ещё это освещал. Да, я всё понимаю! — долгая пауза, которая заставила невольно вслушаться в разговор. — Мишель… что ты ожидаешь от меня? Что хочешь услышать? Мы должны рассуждать здраво. Что даст нам скандал? Пьер умер. Никто уже не может призвать его к ответу. — Снова пауза. Голос усталый и печальный. — И что ты предлагаешь? Что мы должны сделать? От него не осталось даже трупа, который можно было бы раскопать и публично сжечь. Этого они бы хотели?       «От тебя не осталось даже трупа, который можно было бы публично сжечь. И кому бы это дало удовлетворение?»       — Ты же понимаешь, что вся эта охота на ведьм выйдет боком вам самим. Нет, Мишель, я не угрожаю… ну что ты! — Филипп в соседней комнате рассмеялся, а Мэдисон прикрыл глаза. — Я хочу сказать, что никому не к лицу собирать сплетни… тем более недоказуемые сплетни. Да. Это всё.       Он вернулся в комнату. Мэдисон посмотрел на этого уже немолодого, но все ещё энергичного, крепкого мужчину с волосами, тронутыми благородной сединой. У Филиппа жена, две дочки, которые учатся в Сорбонне, и такса по кличке Орфей. И он всегда на работе. Последние годы, что они знакомы, Мэдисон ни разу не слышал от Филиппа ни одной жалобы. Он всегда на работе. Он всегда успевает сделать массу дел и запланировать то, что ещё только предстоит сделать в будущем, предвосхищая события и оставаясь на шаг впереди. Пьер говорил про него, что «Филипп само совершенство». И это правда.       — Зачем ты всё это делаешь? — Мэдисон не выдержал. — Я благодарен тебе бесконечно, но зачем? Это моя проблема и я должен разбираться с ней.       Тот улыбнулся.       —Я просто помогаю тебе. После смерти Пьера прошло ещё недостаточно времени, и я понимаю, что для тебя это нелегко… нужно адаптироваться, войти в курс всех дел.       —Ты не просто помогаешь. Ты делаешь всё. Ты принимаешь на себя удар, хотя Пьера уже нет в живых и в этом нет необходимости. В конце концов, теперь это моя ответственность.       Неожиданно выражение лица Филиппа стало жёстким. Он подошёл к нему, положил руки на плечи и посмотрел строго в глаза.       —Мэдисон. Это НЕ ТВОЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Ты не обязан отвечать за то, что он делал… или не делал. И уж тем более обвинять себя. А я же вижу… ты обвиняешь. Ты ЭМОЦИОНАЛЬНО включён в проблему. А я нет. Я всё это делаю не ради Пьера и его доброго имени. Просто я, мы оба слишком много сил вложили… во всё это… Чтобы позволить теперь всё разрушить какому-то сумасшедшему кретину, который пытается срубить лёгких денег на трагедии других людей. Увидел бы этого Фабриса, сам бы его прикончил! — Филипп стукнул кулаком по столу.ё- Мишель сказал, что он долго искал издателя, который бы согласился опубликовать эту мерзость. Возможно в этом и есть наше преимущество… не каждое издание захочет пересказывать такие подробности. Это брезгливость. И знаешь что? Я не хочу больше об этом говорить. Пойдём пообедаем.       Они вышли из офиса и отправились на ланч в ресторан. Просматривая меню, Мэдисон понял, что аппетит у него вновь пропал. Зато на место этого пришло новое, неприятное чувство, будто все, кто был в ресторане, читали уже новости и были в курсе событий. И они, все эти приличные, порядочные люди смотрели себе в тарелки, хотя на самом деле смотрели на него с осуждением, жалостью или отвращением. То ощущение, будто ты испачкал руки в машинном масле и сколько не мой их, всё равно не чувствуешь, что они стали чистыми.       Он заказал вино и салат. Ему хотелось перебить, затуманить это ощущение, запить его. Потому что машинное масло было не только на руках. Оно было у него во рту, на языке, когда он говорил что-либо о Пьере.       —Ты бы поел нормально, — как бы между прочим заметил Филипп. — И со спиртным аккуратнее… не дай Бог кто-то сфотографирует тебя с опухшим лицом и красными глазами. Напишут, что новый президент Foundation Мэдисон Кокс, алкоголик. Пока шумиха не уляжется, лучше бы не привлекать к себе внимания.       —Я любил его. Не знаю… может быть мне сейчас стыдно за это? И стыдно за то, что мы делаем…       —Что делаем?       —Не разобравшись ни в чём, препятствуем Фабрису.       Мэдисон посмотрел на Филиппа. Он ждал понимания, если не поддержки. Неужели это липкое чувство запачканного чувствует только он один?       —Хорошо. Я скажу тебе примерно то, что говорил сегодня Мишелю. Чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы мы теперь, когда Пьера нет в живых, пришли в ужас и, вытаращив глаза, открестились от всего, что с ним связано? Чтобы ты, человек который знал его сорок лет, отошёл в сторону и заявил, что всё это не имеет к тебе отношения? Или ещё лучше… присоединился к Фабрису Томасу и протянул ему скорбную руку помощи и сочувствия? И ты думаешь, кто-то тебе поверит? Если ты сам готов поверить человеку, которого видел пару раз в жизни, больше, чем тому, кого, по твоим заверениям, ты любил?       —Не ты ли час назад говорил мне об отказе от ответственности за действия Пьера? — вспылил он. — Что я не должен принимать всё это на свой счёт!       —Это другое. Ты не должен терзать себя чувством вины! Но вот что я тебе скажу. Я не собираюсь выгораживать или оправдывать Пьера. Я не стану говорить, что он был хорошим человеком, в обычном понимании этого слова… потому что, возможно, он им и не был. Но у него было одно качество, которым я восхищался. Это верность тем, кого он любил. Верность своим друзьям. — Филипп подался вперёд. Он говорил с жёсткостью. — А теперь представь на секунду… что однажды кто-то бы сказал ему: ты знаешь, Пьер, Мэдисон Кокс никогда тебя не любил! Он использовал твои деньги и твоё влияние, чтобы занять положение в обществе. Он знал твои слабые стороны, он играл на них. Он был совсем не тем, за кого себя выдавал.       Лицо Мэдисона залила краска.       —И вот Пьер… что он делает в таком случае? Он говорит: я любил Мэдисона и я верю ему. А даже если это и правда, пусть. Всё это останется на его совести. Я остаюсь верен своему выбору и своему чувству. — Филипп откинулся на спинку стула. — Конечно, если бы Фабрис обвинил его в покушении на свою жизнь, я бы рассуждал иначе. Но это…       —Прости… — Мэдисон вдруг почувствовал чудовищную усталость. Он закрыл лицо руками. — Меня словно придавили грудой камней. Ты прав. Просто пойми меня…       —Я понимаю. Может быть, тебе действительно нужно встретиться с Фабрисом…       Мэдисон удивленно приподнял брови:       —Ты же был против!       —Ради самого себя. Ради успокоения своей совести. Ради правды, если на то пошло. В конце концов, он ведь сам хотел этого…       Мэдисон задумался, и продолжал думать об этом целый день. Он удивился, что никто из общих знакомых не позвонил ему, не нарушил молчание своими возмущёнными откликами. Те, кто знал Пьера… или думал, что знал. Это всеобщее молчание сводило его с ума. Он даже хотел сам позвонить Бетти Катру и спросить что-то вроде: ты что-то знала об этом? Вы ведь знакомы больше, чем мы!       А потом что-то накатило. Он взял ручку, бумагу, сел за стол и сделал несколько звонков. Через пятнадцать минут он записывал американский номер Фабриса Томаса. Налил себе виски. Выпил первый стакан почти залпом. И позвонил. Он даже забыл о разнице во времени со штатами. И он не ожидал так быстро услышать в трубке короткое: алло!       На мгновение у него перехватило дыхание. Все заготовленные слова куда-то пропали.       — Я слушаю. Алло!       —Фабрис?       Пауза.       —Да. Кто говорит? — в голосе напряжение.       —Мэдисон Кокс.       Снова пауза. На этот раз более продолжительная.       —А, понятно. Я ждал твоего звонка.       —Надо встретиться и поговорить.       То, что он услышал в ответ, повергло его в изумление.       —Зачем? — насмешка. — Ты послал меня, когда я был настроен на беседу. Теперь мы можем общаться с тобой как читатель и писатель. Хочешь знать правду? Прочти мою книгу.       —Я хочу говорить с тобой лично! — он сжал зубы. Ему вспомнился Филипп. — Ты думаешь, я не могу устроить тебе проблем? Я могу.       —Я думаю, что ты чувствуешь себя по уши в дерьме, вот что. Я не собираюсь с тобой разговаривать. А если ты попробуешь ко мне привязаться, я сообщу куда надо, и тогда неприятности будут у тебя. Ты ведь мне угрожаешь… сначала пытался меня подкупить, теперь угрожаешь… Пьер уже понял, что со мной эта тактика не работает!       Мэдисон нажал отбой. Он постоял секунду, а потом ярость захлестнула его с головой. Размахнувшись, он с воплем швырнул телефон в стену. Айфон отскочил от поверхности и упал на пол. С него слетел чехол. На этом повреждения закончились. Сейчас хотелось, чтобы аппарат разлетелся на сотню кусочков, это было бы так мелодраматично.       Мужчина поднял гаджет, убедился, что всё осталось целым и невредимым, и снова сел за стол. Нужно было заказать билет на самолёт до Сан-Франциско. ***       Сначала была боль. Её было так много, что это ощущение перекрывало все прочие чувства, заставляя поверить, что она состоит из этой боли, и само её тело есть одна бесконечная рана.       Потом был запах. Хлороформа, сладковатый запах пропитанных кровью бинтов и лекарств. Она слышала голоса, напоминающие отдалённый шум, но ничего не видела.       Потом голоса стали чётче и где-то совсем рядом с ней прозвучал мужской голос:       —С возвращением, мадмуазель Саган! И с днём рождения!       К телу вернулись другие ощущения и можно было наконец открыть глаза. Больничная палата, врач-мужчина средних лет в белом халате, и… вот откуда этот чудовищный запах! Вся палата заставлена букетами цветов!       —Мммм…       —Не напрягайтесь, Франсуаза. Не нужно говорить. Вам ещё предстоит восстанавливаться. А пока я просто объясню вам… если хотите сказать да, пошевелите пальцем или мигните. Хорошо?       Она дёрнула рукой.       —Отлично. Вы попали в аварию. Вы и двое ваших друзей. Все живы, к счастью! Вы помните, что случилось?       Франсуаза приподняла руку.       —Вы три дня не приходили в сознание. У вас… — он открыл папку. — Серьёзные травмы! Сломаны рёбра, обе ноги, ключица, бедро, сотрясение мозга, разрыв селезенки… мы всё зашили, не беспокойтесь!       Вот отчего такая боль! В ней почти не осталось целых костей!       — …и ребёнка, вы, конечно, потеряли…       Франсуаза дёрнулась, и доктор внимательно посмотрел на неё.       —Соболезную, мадмуазель. Но вы ещё так молоды…       —Какого… ребёнка…? — ей казалось, что изо рта вырвалось только какое-то шипение.       Лицо врача стало строгим. Во взгляде читался полуукор-полунасмешка.       —Вы были беременны. Вы не знали? Пятнадцать недель! Что вы… не плачьте… — он тут же отбросил свой строгий тон, когда увидел скатившуюся по щеке слезинку. — Радуйтесь, что сами остались живы! Что? Что вы сказали? Вы что-то сказали?       —Больно…       Он выпрямился, подошёл к двери, сделал кому-то жест рукой.       —Дайте морфия мадмуазель Саган! Да. Да, можно ещё. Первые три дня… сколько она попросит. — Он снова повернул голову к ней. — Будет больно. Потом пройдёт. Вы поправитесь.       Врач оказался прав. Она поправлялась. Даже слишком стремительно. Было в этом процессе возвращения к жизни что-то удручающее саму Франсуазу. Как легко может восстанавливаться тело при разорванной в клочья душе. Если бы для её лечения существовали лекарства и мази, возможно, этот процесс шёл бы куда веселее.       Вскоре к ней начали пускать посетителей. Сперва это были родители, Жак и другая родня. Они толпились в её палате целыми сутками, проливая слезы переменно то от огорчения, то от счастья, переживая на её глазах весь этот калейдоскоп чувств, которые только может испытывать человек, чей близкий родственник едва не покинул этот мир, но всё-таки судьба решила сохранить ему жизнь.       Друзья, знакомые и просто поклонники заваливали её письмами с пожеланиями скорейшего выздоровления. Больничная палата очень скоро стала напоминать цветочный магазин. Возле больницы толпились репортеры. Кажется, её здоровье волновало всю Францию. Кроме одного человека.       Навестить её пришёл Бернар. Они пришли вдвоём с Аннабель. Франсуаза просто посмотрела на это, как на существующий теперь факт, и ничего не сказала. Они сидели возле её кровати, с двух сторон, держа за руки и, сдерживая слезы, пересказывали совершенно неинтересные никому новости. Кроме последней.       —Мы решили пожениться… — Аннабель посмотрела на Бернара, как бы согласовывая с ним это заявление.       Тот улыбнулся и кивнул.       Франсуаза улыбалась.       —Я так счастлива за вас! Так счастлива! Она и правда была счастлива. Насколько это было вообще теперь возможно. Не это ли было её целью?       —Я счастлива тогда, когда счастливы мои друзья… теперь я просто обязана поправиться к вашей свадьбе!       Бернар ласково гладил её по голове. Его глаза были влажны от слёз. Она заметила, что на висках у него появились седые волоски.       Бернар не выдержал первый.       —Пьер приходил?       Франсуаза покачала головой.       —Ко мне только вчера начали пускать…       Мужчина отвернулся. Она подумала, что ему, возможно, стыдно за Пьера. А ей было стыдно отвечать, после всего, что произошло между ними, что он не сидит возле её кровати самый первый и даже открытки ей не прислал. Как будто бы они, их собственное достоинство зависело от его поступков.       Они столкнулись при выходе из палаты. Бернар открывал дверь, чтобы выйти, и практически врезался в Пьера, намеревающегося войти с другой стороны. Тот отшатнулся, поражённый такой встречей. Бернар замер на мгновение, растерявшись. Франсуаза увидела Ива, стоящего в коридоре. Ей была отведена роль зрителя, но сейчас она не доставила ей ни малейшего удовольствия. Всего несколько секунд театрального действия и игры в замешательство.       Бернар вышел, не произнеся ни слова, Аннабель последовала за ним, на прощанье послав подруге воздушный поцелуй. Опомнившись, первым в палату вошёл Ив. Он подошёл к кровати и присел на краешек с лёгким смущением, держа в руках букет жёлтых роз.       —Франсуаза… — он, казалось, не нашёлся, что сказать, и поэтому просто протянул ей цветы.       —Какие красивые… спасибо! — она благодарно улыбнулась и поднесла цветы к лицу. Они источали божественный аромат.       Он выглядел взволнованным и опечаленным, и она была очень тронута. Никакой обиды или неприязни к нему она не испытывала, об этом даже речи быть не могло.       Пьер подал голос, заставив, наконец, посмотреть на него прямо. Он стоял у окна, сунув руки в карманы.       —Кики, ты ведь понимаешь, что всё могло закончиться намного хуже! Ведь я столько раз тебя предупреждал! Счастье, что никто не погиб! Я надеюсь, всё это будет тебе хорошим уроком…       Она молча слушала эту фальшиво-возмущённую отповедь, намеренно его не прерывая. А когда он замолчал, произнесла очень спокойно и тихо:       —Я едва не умерла, а ты приходишь ко мне в больницу и первое, что я от тебя слышу, это пафосные нравоучения и воспитательную проповедь о том, как я сама во всём виновата? Что же ты за человек…       Он вздрогнул. Ив осуждающе посмотрел на него, взглядом выражая ей безусловную поддержку.       —Желаю скорейшего выздоровления! — резко бросил Пьер и вышел из палаты, хлопнув дверью.       Ив придвинулся ближе и, взяв её за руку, горячо произнёс:       —Не обижайся на него, пожалуйста! Он был готов нестись сюда среди ночи, как только узнал, что случилось… я его удержал. Он ужасно, ужасно расстроен и очень переживает о тебе!       —Это очень… мило.       Она бы не удивилась даже, если бы Ив сейчас, подобно Аннабель, взял её за руку и проникновенно повторил:       «Мы с Пьером решили пожениться!»       Такого он сказать не мог, разумеется, и только поцеловал ей руку, прошептав: прошу тебя, скорее выздоравливай!       После их ухода в палату к ней вернулся Жак — он принёс (вопреки запретам врачей) круассан с шоколадом из булочной и апельсиновый сок. Всё это вместе с газетой он положил на прикроватную тумбочку.       —Значит, Бернар с Пьером расстались? Об этом уже даже в газетах написали. Пьер променял его на этого молодого модельера… Сен-Лорана. Я рад. Не буду сочувствовать Бернару. Это избавление. Если честно… в какой-то момент я опасался, что с тебя станется сделать глупость… — фразы он не докончил.       Франсуаза откинулась на подушки.       —Жак, я выйду замуж. За первого знакомого человека, который войдёт в эту дверь.       —Кики… — он только вздохнул.       В дверь палаты постучали, и на пороге, словно специально стоявший и ждущий этих слов, с букетом цветов возник Гай Шуллер, издатель Франсуазы. Уже немолодой, серьёзный мужчина, довольно вялотекуще ухаживающий за ней последние полгода. Брат с сестрой только переглянулись. Франсуаза улыбнулась.       —Ну вот, всё и решилось.        Жак пожал плечами.       —Это твой талант… делать глупости.