1943 год или Мы на нашей стороне

Они мчатся по ухабистой дороге по ощущениям целую вечность. Люциус спит на плече у Антона, тот сопит, уткнувшись подбородком в светлую макушку, а Игорь ведёт грузовик, дымя тихонечко трубкой. Мотор гудит, едва перекрывая хруст камней, по которым проезжала машина. Он убаюкивал, позволяя мыслям медленно раствориться в этой странной замысловатой мелодии. Но она уже стала родной сердцу, пленяла словно лучшее произведение оркестра и вызывало горячее желание просто вернуться домой, обнять жену с дочкой и поклясться им на мизинчиках, что папа больше ни за что на свете никогда никуда не уйдёт. Но к жене, в блокадный Ленинград, не дописаться — немцы оборвали всю связь города с внешним миром, зато Дашенька ждёт его не дождётся. Интересно, как она там сейчас? Мысли не причиняли боли, они только делали закалку крепче и как бы говорили: «Давай, Игорёк, ты сможешь. Живи, ради них». И он правда жил, выбираясь из-под шквального огня немецких пулемётчиков и горящих ЗИСов. Он царапался за эту жизнь ногтями, стараясь, как может. Он смотрит искоса слегка на немца, так, чтобы меньше отвлекаться от дороги. Ребёнок ведь ещё совсем. Молодой воробьёнок, которого словно выпустили полетать, но ленточку на лапке не развязали, давая понять, кому он принадлежит. И тот бьётся крылышками о воздух, пытается улететь туда, на свободу, но вновь и вновь из-за бессилия он возвращается к Хозяевам в руки, а из рук — в позолоченную клеть. Смешной такой, наивный ещё. Ему ещё жить и жить, а он себя войне отдал. Эх, малой… Люциус морщится во сне, словно ощущая чужой взгляд и Игорь хмыкает себе под нос тихо-тихо, вновь возвращая внимание дороге. Они едут мимо поля — замершего совсем и уже убранного давно. Оно такое бескрайнее, что кажется и вовсе бесконечным. Даже сейчас оно пахнет родным теплом, жарким летом, душистой пшеницей и сухой от палящего солнца землёй. А там, на границе поля и неба, медленно тает диск заходящего, уже принявшего свой ржавый оттенок, солнца. Оно утопает в собственных, совершенно не греющих, лучах, прощаясь до завтра со всем на планете. И Игорь едва заметно ему кивает, где-то в душе веря, что это принесёт удачу. Ночь ледяным дыханием выдыхает в лица путников, гладит мертвенно-холодными руками их лица и руки, заставляя плотнее запахиваться в тёплую одежду. Они поменялись часа два назад. Игорь осторожно разбудил ребят. Люциус отпрянул от Долохова, как от огня, сонно хлопая глазами и краснея ещё хуже, чем от мороза, Антон ничего не сказал, садясь на водительское место и продолжая путь. И вновь полоса дороги. Здесь до странного тихо, видно немцы ещё не дошли до них. Чуть-чуть до своих осталось. Совсем немного. И они терпят, кто как может. — Эй, приехали, — голос Тоши стирает с лиц остатки тревожного сна. — Запускай, начальник. Шлагбаум открывается. Им радостно машет пропускной. И вновь куча до ужаса пугающих Люциуса людей. Игорь ведёт его, озябшего, приобняв за плечи, параллельно разговаривая с начальником отряда. Серый взгляд вылавливает знакомую совсем курчавую макушку. Он думает, что показалось, но нет. Действительно, на табуретке сидит, куря трубку его давний знакомый… Только вот Малфой совсем не помнит его имени. Оно словно стёрлось из памяти, но он помнит всё стальное, в самых мелких деталях. Они сталкиваются глазами. Лунный с обсидиановым. Его знакомый словно сереет, шепча тихое: — Немец… Его товарищ, сидящий рядом сразу же поднимает голову. — Где? — Ты о чём? — Всеволод бровь поднимает. — Ты сказал «немец», вот я и спрашиваю где он? — Я сказал «немой». Если у тебя уши от мороза совсем не слышат, обратись в лазарет. Вон тот, который новенький. Он немой совсем. Говорят, из-за ранения. Боец только тянет «а-а-а» и возвращается к своему занятию. Суворов проводит немца внимательным взглядом и затягивается, тут же выбивая из трубки оставшийся табак и поднимаясь, исчезая в одном из корпусов военного штаба.