несколько вопросов самому себе

      Социальные сети ведь придуманы для того, чтобы социум взаимодействовал, правда? Люди переписываются из разных точек вселенной, отправляют фотографии, делятся новостями, признаются в чувствах и смеются через экраны. Даже расстояние не мешает им наслаждаться друг другом, компанией и смехом, любовью, злостью, страхом. Всем спектром эмоций. Тогда почему он этого не делает?       Авантюрин задаётся подобным вопросом уже давно, регулярно к нему возвращается, листая ленту спросонья. Надеяться перестаёт ещё тогда, когда на его же сообщения не отвечают по несколько дней. И сильнее даже не обида из-за задетой гордости и чувства собственного достоинства, а обида из-за не обговорённых вовремя условий договора. Такого хорошего предполагаемого спонсора потерял.       Ему правда хочется найти человека, которому можно доверять, говорить обо всём. Но заводить друзей попросту страшно, жутко даже допустить мысли о том, что кто-то будет с ним так рядом. Возраст, время, настроение — всё не то. Авантюрин не знает, как вести себя с близкими, просто не помнит, каково это — постепенно открываться, рассказывать весь свой жизненный путь от начала до конца, пусть и отрывками, слушать и слышать собеседника. Он только талдычит о том, что друзья — оружие авгинов и они им необходимы. На деле на первой же встрече, чуя неладное — интерес к собственной персоне, — старается улизнуть как можно быстрее, иногда придумывает тупейшие отмазки, лишь бы остаться в покое.       Более того, Авантюрин не может представить хоть кого-то возле себя. Его первым и последним другом была сестра, ушедшая слишком рано. Он мог бы приходить к ней на могилу, как в фильмах, чтобы долго-долго болтать о насущном, не получая ответа, но не знает даже, где эта могила. И очень сомневается, что похоронена девушка достойно, так, как подобает хорошему человеку. Поэтому обходится чатом с собой же, периодически оставляет в нём краткие очерки или часовые голосовые сообщения, по большей части содержащие молчание. Давящее и напряжённое. Авантюрин знает, что сестра не обрадовалась бы, если бы услышала всё то, что вылетает из его рта в порыве тоски и тревоги, злости и ненависти к себе. Однако по-другому не получается.       Иногда пишет письма в никуда, без «привет» и «пока», просто строчит всё, что хочет. Не задумывается над правильным написанием слов, его этому учили скверно и быстро. Пускай запятая стоит где-то не там, а буква в чередующемся корне противоречит норме, это теряет своё значение. Ибо к бумаге он прибегает только в крайних случаях. Где-то услышал, что она лечит все раны, как живой собеседник, и понеслась. Быть может, это плацебо, а вправду становится легче, сколько бы Авантюрин ни убеждал себя в обратном. Отдельное удовольствие сжигать их прямо над раковиной, наблюдать, как пепел осыпается на белоснежную поверхность, а затем смывать все свои чувства в сифон. Смотреть вечно можно на три вещи: как течёт вода, как горит огонь, и как уплывает прилив эмоций вместе с обугленными кусками неотправленного послания. Мужчина всегда держит горящую бумагу до конца, пока пламя не начинает ласкать грубую кожу пальцев, и тогда отпускает, а листок, кружа в воздухе два-три пируэта, догорает. Есть в этом какая-то своя романтика, о которой не догадывается никто. Авантюрину в голову не приходит рассказать этот бред кому-то, потому что уверен — не поймут. И ладно, он не очень-то настаивает.       В покое относительном он пребывает до тех пор, пока не пойдёт в людное место и не увидит других. Неважно, это влюблённые пары или смеющиеся товарищи, одно Авантюрин знает точно: он завидует. Кусает локти каждый раз, когда чувствует выстрел жгучего одиночества. Пулевое ранение, прямое попадание в сердце, шанса на спасение нет. Авантюрин не желает, чтобы за ним ходили по пятам в его личных лабиринтах, состоящих из самообмана и лукавства, дрожащих в руках фишек и фальшивой улыбки. Ведь в конце самый кошмар — зеркало, отражающее глаза без единого намёка на блики. С течением времени оно постепенно трескается, впивается в эпителий и остаётся там, не вылезая, режет ещё больше с каждым соприкосновением одежды.       Авантюрин знает, насколько импульсивен и истеричен, капризен и невыносим, слишком много люди говорят об этом и показывают всем своим отношением; знает, как больно может сделать одним словом, потом что с ним поступают точно так же; знает, как сильно хочет приносить искренние улыбки и смех, а не ненависть и отвращение одним видом. Повесь на себя хоть сотки цацек — милее им не станешь.       Будучи рабом, Какавача тоже не тянулся к людям. Он не заметил, когда его голос успел сломаться, потому что говорил всегда с позволения хозяина и настолько редко, что фразы можно пересчитать по пальцам. Максимальное количество слов за одни сутки — в день, когда на шее выжгли раскалённым железом клеймо. Юноша трясся и от боли, и от страха, надеясь на то, что язвительный язык не отрежут к чертям, чтобы умерить пылающую смелость. Хотя, может, так было бы даже лучше — учить жесты захочет не каждый, а знает их подавляющее меньшинство. Это стало бы весомой и резонной причиной скуки в полной комнате.       А здесь, на Пенаконии, деться от сжирающей и скребущей на сердце сиротливости и чувства покинутости нельзя. В работу не уйдёшь, Рацио не позволит отвлекаться на другие проекты, без Авантюрина КММ не падёт за секунду. Максимум мел в лоб пульнёт. Развлекаться его не тянет — гачапоны и подпольные казино совсем не привлекают, театры он не посещает. В Золотом миге с каждым днём всё холоднее и холоднее, натыканные тут и там Гончие и члены Семьи надоедают. Нет смысла возвращаться туда, если он не чувствует радости и облегчения, как было обещано ранее. Авантюрину вообще вернуться некуда, не считая собственную квартиру.       Но домом он это место называет с трудом и притянуто за уши. Если в нём можно сидеть, не вылезая, и выходить за порог только ради того, чтобы выбросить мусор, — совсем не значит, что Авантюрину там комфортно и уютно. В серванте на кухне стоят несколько антикварных сервизов и эксклюзивных чайных пар, как-то ссылающихся на подобие семейного наследия, которое у него совсем иное. Однако вся красота стоит нетронутой, ибо боязнь разбить, нарушить выстроенную идиллию слишком высока. Пить чай по вечерам тоже не с кем — никто не напрашивается, звать сам не решается, понимает, что бесполезна и унизительна эта затея. Ни одна душа не ждёт его звонков, сообщений или встреч. Авантюрин смирился.       Авантюрин предпочёл бы забыть весь этот ужас, переродиться. Либо умереть и наконец воссоединиться с истинно близкими людьми, которые уже наверняка заждались. Другого не дано, Гаятра когда-то устанет следить за Какавачей и оставит его на произвол судьбы. Таким образом, он точно обретёт покой.