несколько вопросов самому себе

      Авантюрин готов писать жалобу на эти подушки — слишком мягкие, из-за них шея болит адски. И как после такого можно чувствовать себя отдохнувшим? Доктору явно перепало что-то получше, раз он так смело просил. Или Семья уверена в том, что для бодрости достаточно грёз? Авантюрину — нет. Там ему ничуть не легче, чем в реальности. Все тяготы ощущаются в равной мере, и никакая напускная радость не озаряет, как только он просыпается в Золотом миге. Его продолжают волновать одни и те же вопросы, и скрыться от них нереально. Наоборот, Авантюрина колышет из стороны в сторону, грубо бросая в стены, если в сознании всплывают отборно гадкие воспоминания, иглами сковывающие всё тело.       Например, как сестра слёзно умоляет бежать, не оглядываясь, или как она отдаёт свой кусок лепёшки, лишь бы младшему хватило. А когда Авантюрин натыкается на обрывки этих моментов сам нарочно, его по-настоящему встряхивает. Сейчас тоже. Но крупнее, потому что он осознаёт то, чего боялся всю свою сознательную жизнь больше всего. В разы больше смерти.       Он начинает забывать лица и голоса сестры и матери.       Авантюрин вертит головой, волосы путаются, и он морщится — ему не до этого. Усердно пытается представить то, как сестра улыбается и смеётся, пока Какавача легонько щекочет её. Не выходит. Первый удар прилетает под дых, и авгин не знает, что делать. Как можно вернуть свою память? Такое вообще существует во вселенной? Авантюрин отдаст все свои кредиты и акции, лишь бы найти хорошего врача и начать курс лечения. Он не хочет помнить нынешние дни — одинаково серые и невзрачные, один за другим приносящие только уныние и пролетающие, как ураганный ветер в пустыне. В руках сжимается подушка до скрипа и хруста ткани, пока Авантюрин сворачивается калачиком и кажется совершенно жалким и никчёмным существом на двуспальной кровати. Лицо утопает в синтепоновом мешке, уголки глаз горят от трения, а скупые слёзы размазываются по наволочке.       Сознание твердит успокоиться, и организм покорно слушается, пока дыхательная система не даёт сбой — кислород перестаёт попадать в лёгкие, и Авантюрин сухо кашляет.       Он ведь физически не способен хранить все воспоминания при себе. И знает это. Просто отрицает до самого конца, не позволяет даже допустить такой мысли. Не думает о том, насколько удивительно то, как долго он в принципе вспоминает события, разбившие его на тысячи осколков, как стекло. Само собой разумеется, что самых дорогих, важных и ценных людей не забывает. Старается. Но Авантюрин не может скрываться от правды дальше, нагло игнорировать её, отрекаясь от логики. Влага на глазах ощущается всё отчётливее, а пятна ярче.       Авантюрин всё ещё не отпустил; всё ещё скучает; ему всё ещё больно до истошных немых криков, от которых горло надрывается; он всё ещё винит себя, что послушался и убежал, а не бросился с ней вместе за свой народ; всё ещё безмерно и безвозвратно любит её. Как же хочется прижиматься к сестре, как раньше, чувствовать её нежные пальцы в своих волосах, говорить о том, что сильно любит и слушать такие же слова в ответ. Она поставила его на ноги; заменяла ему мать после её гибели или тогда, когда приходилось уходить надолго в поисках еды; всегда окружала заботой и лаской, даже выглядев замученной и до жути уставшей; никогда не кричала, а только прижимала к себе, защищая от всех бед.       Её Авантюрин забывает. Свою вторую душу, пусть и умершую, зато родную. Забывает прекрасное лицо и мягкое звучание голоса, раньше всегда способное убаюкать, если мысленно напеть им колыбельную. Оно дарило надежду на спасение даже тогда, когда кнутом хлестали по спине или пускали разряд, пока Какавача сидел на стуле, связанный.       Если бы Какавача был старшим, сестра никогда бы не забыла его. До чего же жалок. От ненависти к себе сводит конечности, и плач становится слышимым, из-за чего Авантюрин накрывает свой рот ладонью и ощутимо больно кусает её, заставляя себя заткнуться. Подавляя всхлипывания и дрожа, тянется к ручке тумбочки, почти хватается, но не достаёт. Ползёт, будто подстреленный, на мягкой постели и словно проваливается в овраги земли — его знобит и шатает нещадно.       Сдавленное кряхтение выливается из его рта, стыд за свою слабость накрывает тяжёлым металлическим одеялом, приковывающим к кровати. Отца Авантюрин совсем не знает, лишь приблизительно представляет лицо по описаниям матери и сестры. Какавача не застал его, уже в детстве сильно горюя об этом. Мальчику мало рассказывали о нём, видимо, чтобы не давить на маму ещё сильнее. Только в тихие бессонные ночи сестра почти что шёпотом вспоминала случаи до его рождения, а брат внимательно слушал и изредка кивал. Всё, что у него есть — окровавленная рубашка, лежащая в сделанном самостоятельно кармане сумки.       Единственное искреннее и самое сокровенное желание Авантюрина — поужинать с семьёй за одним столом. Вчетвером, все вместе. Но даже представить это тяжело: что бы родные ели в нынешнее время, за пределами Сигонии? Плов, как на каждый день его рождения? Если так, то Авантюрин нашёл бы самое вкусное мясо, рис высшего сорта, сладкие помидоры, вермишель, душистые специи. Ради того, чтобы им понравилось; чтобы отец одобрительно хмыкнул, мать по-особенному похвалила, а сестра попросила вторую порцию. С таким стимулом он стал бы настоящим шеф-поваром, радуя близких каждый вечер.       Однако фантазии не имеют смысла. Каждую трапезу он разделяет с одиночеством и пустыми стульями рядом.       Стопы ледяные, одеяло не спасает, за носками встать Авантюрин не в состоянии; руки лихорадочно трясутся, сколько бы ни сжимай одну в другой; картинка перед глазами мутная из-за влажной пелены. Кислорода в крови так же не хватает, когда он шумно глотает ртом воздух, пытаясь отбиться от приступа паники. Авантюрин хватается за единственную адекватную мысль, твердящую выпить таблетку прямо сейчас. Даже если вода прольётся на пол из стакана, намного лучше затопить его так, чем слезами.

***

      Снотворное действует хорошо, только не так, как надо. Не расслабляет в должной степени, только помогает успокоиться от едва не начавшейся истерики. Единственное лекарство, которое закинул в багаж и забыл про него. Авантюрин лежит в той же позе, поджимает колени к груди и молча обнимает подушку, теперь совсем не жалея о том, какая она. Не представляет, что это сестра. Её он обнял бы намного чувственнее, не под действием препарата. Сказал бы всё, о чём так долго молчал, позволил бы потрепать себя по голове и поцеловать в макушку. Авантюрин разрешил бы сестре всё, но только не просьбу уйти.       Перед глазами всплывает её встревоженное лицо, сведённые к переносице брови и сверкающие от наворачивающихся слёз глаза. Авантюрин медленно выдыхает, с души падает камень. Помутнение разума, не больше. Он продолжает помнить. Это не видение, не кошмар, а реальность. Улыбается совсем легко, незаметно во тьме, трётся щекой о подушку, и сонливость наконец накатывает, прижимает к матрасу. Авантюрин подчиняется, дышит размеренно и свободно, засыпая и надеясь, что увидит сестру во сне. Хоть там крепко сомкнёт свои ладони за её спиной. Он будет счастлив.