Дарио Бартоломью
А если стал порочен целый свет,
То был тому единственной причиной
Сам человек: лишь он – источник бед,
Своих скорбей создатель он единый. Д. Алигьери
Ночь — худшее время суток. Время, когда хаос, поселившийся в моих мыслях, становится сильнее. И сколько бы я ни пытался отвлечься, оставшись наедине с собой, мне не избавиться от тьмы, подбирающейся к самому сердцу. Будем честны, ибо ложь есть грех, — я этого и не хочу. Последний час я пытался прочесть страницу из книги задом наперед — смысл слов оседал в разуме и сразу же разлетался, как пыль от самого легкого дуновения. Это не помогало ни расслабиться, ни сосредоточиться, только раздражало еще сильнее. Минус один способ уснуть. Глоток остывшего чая, подернутого молочной пленкой, взгляд в темноту за окном. Ночь была пасмурной, небо затянуто тучами, сквозь которые лишь едва пробивались лунные лучи. Из окна потянуло свежестью и холодом. Страницы книги затрепетали под пальцами, и я, окончательно потеряв интерес к тому, чтобы узнать, с чего началась история, которую я читал с конца, отложил ее в сторону, подальше от сквозняка. Резкий порыв ветра, видимо, разогнал сгустившиеся тучи, и на несколько мгновений из-за облаков наконец показалась луна. Полнолуние. Как тогда. Стул протестующе заскрипел, в спешке отодвинутый мной, а я прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь рассмотреть на лунном диске… что? Ее силуэт на метле? Я до сих пор не был уверен, что мне не почудилось это. Мы не говорили с ней о том случае. И все же каждый раз, когда я видел очертания полной луны, я вспоминал силуэт обнаженной под кружевом рубашки ведьмы, свободной и дикой. Моей Первозданной. Ибо что может быть первозданнее хаоса? Таких, как она, действительно стоило бы сжигать. Потому что один взгляд в ореховые глаза был подобен смертному приговору — хаос проникал под кожу, заражая чумой своего греха. Мне была интересна его природа, его суть, секрет такого влияния. Заразиться, чтобы найти противоядие. И выяснить, что его не существует. Эстер Кроу — я бы поставил это имя в списке грехов где-то между гневом и похотью. Носить сутану в эти моменты труднее, чем осужденным свои кандалы, и каждый раз, когда я расстегиваю пуговицы, прикасаясь к пропитанной церковными запахами тяжелой ткани, мне кажется, что она обжигает ладони. Жар греха становится нестерпим. Я не отвожу глаз от тускло сияющего в небе светила, как будто завороженный — и на мгновение мне кажется, что я действительно вижу очертания ведьмы, мелькнувшей в медленно наплывающих на луну темных облаках. Этого достаточно, чтобы желания греховной плоти заставили меня сомкнуть на ней пальцы. Рука обхватывает член, сбившееся дыхание заставляет оконное стекло помутнеть. Эстер Кроу. Когда мы оказываемся наедине, то точно так же спешим — у нас никогда не бывает достаточно времени. Грех в тени нефов собора, похоть в нише коридоров палаццо, блуд в исповедальне, заглушаемый пением церковного хора. Хаос сливается с тенями, но от того не становится менее заметным. Я сильнее сжимаю ладонь — пламя внутри меня сворачивается упругим змеем, что вонзает зубы во внутренности, превращает кровь в яд. Если бы я знал, что один взгляд на нее обернется вечным проклятием, выколол бы себе глаза, как велел Первозданный? Я никогда не был фанатиком, истово веруя в то, что Первозданный освещает нам не один путь, а тысячу возможных путей, переплетенных между собой, чтобы Ему было интереснее наблюдать. Уверен, что Первозданному не чуждо любопытство. Теперь я истово верую в то, что Эстер Кроу — мое наказание, посланное за богохульство. И в то, что прежде, чем дойти до конца освещенного для меня пути, я буду упиваться своим грехом. Желание, похоть и что-то еще — заставляющее меня не торопиться исполнять обещанные угрозы костра для ведьмы на главной площади — выплескиваются из меня, но не покидают мысли. Уснуть сегодня мне не удастся — впрочем, как и вчера. Остается лишь надеяться на короткую дремоту по дороге в палаццо, где будут вестись переговоры насчет дальнейшего сотрудничества Ордена и Ковена. Переговоры, которые не должны закончиться очередными поблажками ведающим. Ростки хаоса должны быть вырваны с корнем. Ибо костры, на которых сгорают по воле ведающих, страшнее костров, разведенных во имя Первозданного. Искра — прикосновение ее губ к моей руке после исповеди. Дрожащий огонек — страх в ее глазах, когда я сказал то, чего меньше всего ожидаешь услышать от священника. Пламя, охватившее нас во время первого поцелуя. «Там нет надежды на смягченье мук Или на миг, овеянный покоем». Утро, как всегда, наступило для меня раньше, чем для остальных. И, в отличие от остальных, я испытывал удовольствие от предвкушения этой встречи. Нет никого лучше в понимании человеческой природы, чем священник, выслушавший сотни исповедей, и я научился считывать намерения и скрытые желания раньше, чем человек начинал их осознавать. Это позволяло направлять его на тот путь, который был угоден мне. Шахматная партия, в которой ферзь мнит себя важнее пешки, не подозревая, что и ферзем, и пешкой движет рука игрока. Стол, за который нас усадили, — массивный, лакированный, с выточенными в дереве вензелями — тянулся от одного края комнаты до другого, и, пока все прибывшие занимали свои места, я рассматривал их, заранее зная, что и когда они скажут, на что рассчитывают, обо что споткнутся и как попытаются возразить. Не хватало только Верховного ведьмака, которого должны были посадить напротив меня. — Доброе утро. У Ворона не может быть голос Эстер Кроу. Возможно, я все же задремал слишком крепко и все еще не сумел проснуться. — Prete, — звук отодвигаемого стула и еле слышное шуршание платья. Ворон не называет меня prete и не носит платьев. И у него совершенно точно не ореховые глаза, с лукавым прищуром в упор глядящие на меня. — Доброе утро. Да осветится оно милостью Первозданного, — слова, не имеющие никакого смысла, потому что мое утро осветилось ее улыбкой, а не Его милостью. — Верховный ведьмак Ворон не смог присутствовать на переговорах по причинам, изложенным им в послании Его преосвященству — и, полагаю, там же изложены доказательства моих полномочий, — Эстер скрестила перед собой руки, глядя на кончики пальцев. — Так что временно я обладаю правом говорить за Ковен от его имени. — Я получил послание Верховного ведьмака Ворона, — Франциск всегда говорил отрывисто и резко, как будто каждой фразой выносил очередной приговор. Приговор, который никак не позволял понять истинного его отношения. — Полагаю, мы можем приступать к официальной части. Мы собрались за этим столом, чтобы… Чтобы я смотрел в глаза своей ведьмы и видел в них всю бессмысленность молитв. Она не отводила взгляда, будто между нами началось противостояние: как будто теперь она бросала мне вызов. Приоткрытые губы, по которым еле заметно скользнул кончик языка. Изящные пальчики, рассеянно, мимоходом коснувшиеся шрама на шее. Прикосновение ее туфельки к моей ноге под столом. Кажется, никто не заметил глухого короткого стука сброшенной обуви. Я и сам не заметил — лишь ощутил, что сквозь плотную ткань брюк под сутаной чувствую не крепкую кожу итальянских туфель, а тепло ее тела. Маленькая ступня неторопливо, с ленцой поглаживала меня по колену. Я встал, оказывается, прервав на полуслове речь кого-то из Триумвирата, вызвав недоумение на лице Франциска и откровенное удовольствие на лице Эстер Кроу. Я принялся говорить, стараясь сохранять самообладание — в конце концов, я слишком долго находился в этих играх, чтобы не уметь выходить из любой ситуации. Моя речь стала мне передышкой — но, опускаясь обратно на стул, я почти боялся понять, что то касание мне почудилось. Но уже спустя пару мгновений женская ножка вернулась на прежнее место. А спустя еще пару — поднялась выше. Мои пальцы перебирали четки, стараясь сосредоточиться на синих и черных бусинах. — И все же, я полагаю, что нам стоит прислушаться к голосам отцов наших. Новое не означает отречение от старого, — моя рука скользнула под стол, а пальцы обхватили тонкую щиколотку. Шелковый чулок — почти неощутимая преграда между моей ладонью и ее кожей. — Если ведающие прислушаются к голосам своих отцов, то мне, пожалуй, стоит сбросить платье и найти здесь метлу для возвращения обратно. Готов поклясться, она еле заметно подмигнула мне, явно намекая на то, что тот силуэт, который я видел так явственно и смутно одновременно, вовсе не был видением. Ведьма. — Мы рискуем вернуться во времена, когда ведающих сжигали за одно их существование, а верующие боялись выйти на улицу и в каждом косом взгляде чувствовали проклятие, — кончик ее большого пальца пощекотал мне запястье прежде, чем двинуться дальше. — Вряд ли это именно то, что стоит обсуждать в здравом рассудке на цивилизованных переговорах, отец Бартоломью. Я не был в здравом рассудке, потому что ты — мое проклятие — намеренно играла с огнем. — Если бы я думал, что цивилизованные переговоры означают бесконтрольную свободу взглядов и действий ведающих, а значит, воцарение хаоса, то меня бы здесь не было, леди Кроу. — Так что же? — она улыбнулась чуть более явно. Ее ступня накрыла мой пах, и я был вынужден придвинуться ближе к столу, чтобы этого никто не заметил. — Ведьмам — костер? — Лишь тем, кто идет против Его порядков и сеет сомнения в истинности слов Его. — Разве тех, кто позволяет себе усомниться в том, в кого верует, можно назвать истинно верующими? Теперь я чувствовал уже не тепло ее тела — жар. Жар медленно разгорающегося под кожей пламени. — Первозданный наказывает не тех, кто совершает ошибки, а тех, кто убеждает, что они истинны. Тех, кто называет хаос и падение «свободой». Тех, кто называет хаос своей Первозданной. И наказание почитает благословением. — Ваша вера очень крепка, святой отец, никто бы не посмел в ней усомниться. Легкое нажатие ее ступни подтверждало двусмысленность ее слов. Она говорила и вела себя так, как будто бы в комнате были только мы вдвоем — как жаль, что это было не так, и я помнил об этом. Мысли о целях переговоров сменялись в моей голове образами ведьмы на этом столе. Ведьмы, которая желала быть побежденной — ведьмы, которую я раз за разом побеждал, но в итоге оказывался проигравшим. Эстер поглаживала меня, то сильнее прижимая ступню, то убирая ногу, и даже плотная ткань натянувшихся брюк не могла скрыть, как греховная плоть жаждала ее касаний. — Так же, как никто не посмел бы усомниться в том, что в Средние века вы бы оказались на костре совершенно заслуженно, не испытывая никакого раскаяния. — Я никогда не буду считать себя виноватой в том, что родилась, святой отец. И меньше всего хотела бы, чтобы эта участь постигла любого из ведающих или верующих людей. Ибо если ты не уверен даже в собственной сути, как можешь говорить о верности Первозданному? В ее глазах вспыхнуло чистое негодование, и она убрала ногу, будто наказывая меня. А Франциск, с легким покашливанием отодвинув стул, поднялся, чтобы объявить перерыв.