All for freedom and for pleasure

Огонь медленно догорает в очаге. Гул людских голосов утих, лишь иногда слышатся разговоры особенно упорных и не сдающихся, твёрдо решивших сидеть до самого рассвета. — Середина лета, — Рагнар трётся носом за ухом Этельстана, потом решив, что этого мало — целует там же. От этого прикосновения по телу бывшего монаха пробегает ворох мурашек, и он рефлекторно поводит плечами — слишком приятно. Из одежды на них сейчас только летнее, не особенно тёплое, одеяло. Если, конечно, это можно назвать одеждой. — Да, — Этельстан перестаёт наблюдать за огнём, который всё одно прогорит — смотри на него, не смотри на него — и поворачивается к Рагнару. Так они оказываются практически нос к носу. Ложе узкое, в три поставленные рядом скамейки, но вряд ли им нужно больше. — О чём думаешь? — вопрос задан шепотом, но не потому что кто-то из них боится быть услышанным кем-то другим, а просто потому что больше не надо. Слова оседают дыханием на губах друг друга — к чему громкость? — О том, что скоро очаг прогорит, огонь потухнет… — Вряд ли, ты замёрзнешь, — слишком хорошо Этельстан знает этот взгляд. Слишком часто его видел до этого, слишком долго он его беспокоил во снах — в Уэссексе. — Это обещание? — вопрос задан с улыбкой, но внутри вопроса — подвох. И Этельстану интересно заметит ли его Рагнар. И если заметит, то как отреагирует. — Это обещание. Не вставай, — рука ложится на его бок, пальцы сжимаются на коже, но хватка не так, чтоб и сильная, пожелай, он вывернуться — вывернулся бы, — утром будет тепло. Огонь едва слышно трещит в очаге. В воздухе пахнет травами. Этот дом был построен для Этельстана, по-крайней мере, именно так самодовольно сказал Рагнар. Глаза его горели азартом, когда сообщалась эта весть, а на руках были свежие мозоли — сам строил. Мог, конечно, попросить, но решил — сам. Чем-то дом этот напоминал тот, что когда-то стоял на земле Сигурдссенов и был сожжен Харальдсоном. «Стоит восстановить?», — мысль ленивая, отвлечённая, вязкая — не до этого. Чужие пальцы прокладывают путь по коже: где поглаживанием, где растиранием, а где и вовсе отметился щипок. Они не могут провести ночь вместе. Этельстан обычно и не просит, в конце концов, какими бы не были отношения между конунгом и его дроттнинг — они всё ещё были семьёй, мужем и женой, отцом и матерью. И всё же… хотелось. — Если бы… — … я бы встал, — они часто так говорят друг с другом. Один начинает, но второму уже и не нужно продолжение фразы — вопрос понятен, можно отвечать. Иногда они даже не говорят — просто по взгляду им всё понятно, — нужно было бы по новой… — Понимаю, наветренная сторона… Треск огня почти уже не слышен, а сам он не даёт уже никакого света, только жалкие отблески, которые ложатся масляными пятнами на кожу. «Возможно, — думает Этельстан, — на утро я решу, что это наглость». Но все эти измышления отходят в сторону, становятся не существенными. Одно дело — ночь рядом — где-то там, и совершенно другое — в доме. Общем. Хоть как-то общем. Рагнар — построил. Этельстан — живёт. — Ты слишком много думаешь, — шепот Рагнара обжигает ухо — не хуже огня. — Не думай. Мидсоммар — не для этого. — А для чего? — Я напомню, если ты забыл, — началом всегда служит поцелуй: мягкий, бережный, — словно Рагнар касается не живого человека губами, а чего-то эфемерного. Только тронь и сразу развалится. Этельстан ценит эту нежность, потому что дальше страстная натура (и это касается их обоих) возьмёт вверх и никто из них не останется без явственных следов страсти. Возможно, даже слишком заметных окружающим, но… — Запрещаю, — огонь уже почти угас, лишь тлеющий пепел чуть-чуть окрашивает темноту алым, а касания становятся настойчивей, — думать о лишнем. — Даже так… — Даже так… Алая кромка пепла сереет, выцветает, сливается с темнотой, которая дышит влажной страстью. Утром они проснутся вместе, а бог — никогда не найдёт этот дом.