Дар

Её новую хозяйку звали Линдси — она была на несколько лет старше Руби и заперта в огромном замке. Но это было не самое страшное — самым несправедливым Руби казалось то, что она была золотым светом, запертым в человеческом теле. Мужчины на чёрных конях поставили Руби на колени, она была напугана и тряслась, но как только она подняла взгляд и увидела лицо хозяйки, время будто оборвало свой бесконечный бег. Коридоры замка шипели за спиной Руби тёмными ядовитыми змеями, стражники под руки вели её в покои госпожи. Сама графиня маячила впереди, шагая необычно широко и быстро для знатной дамы. Её покои находились на верхнем этаже, и до них предстояло добраться по бесконечной паутине оплётших замок лестниц. Уже на четвёртом этаже Руби начала задыхаться, и, когда резная деревянная дверь показалась впереди, она думала только о том, как бы поскорее присесть. Спальня Линдси была вся красная, словно сделанная под её золотисто-рыжие волосы. Едва оказавшись на месте, госпожа отослала стражников, и Руби почувствовала, как опускаются её напряженные плечи следом за щелчком двери. На несколько минут повисла тишина, Линдси стояла, не оборачиваясь, а Руби в уме пересчитывала свечи, расставленные по всей комнате: войдя, она сразу почувствовала их густой запах трав с мёдом. Залюбовавшись свечой с цветочным орнаментом, выцарапанным по воску, Руби внезапно почувствовала на себе взгляд госпожи и не удержалась от дрожи: она всегда знала, когда люди поворачивали голову в её сторону, ощущала это кожей на спине, а теперь оказалась абсолютно беззащитной. «Не бойся», мягко сказала Линдси, смотря прямо в её опустевшие глаза. «Я хочу, чтобы мы были подругами». «Это не так уж и просто», хотелось ответить Руби, но она промолчала, ей с трудом удавалось не уводить взгляд — ещё никто кроме матери не держал его так долго. «Я сожалею о том, как ты попала сюда, но…», Линдси сделала паузу и устало вздохнула: «в общем-то всё это неважно». Она снова отвернулась к окну. «Можешь расположиться в соседней комнате. Ты мне не поверишь, но я обещаю, что здесь ты будешь в безопасности». Но Руби почему-то ей верила. Может потому что в этой фразе: «Я хочу, чтобы мы были подругами» было что-то мучительно напоминающее ей саму себя. Первый рабочий день Руби начался с криком петуха, она вскочила и как можно быстрее натянула чулки и платье, и то, и другое было помятым и с пятнами дорожной грязи, но запасной одежды у Руби не было. Она осторожно отварила дверь своей маленькой комнатки, прилепленной к спальне госпожи, и огляделась. Свет едва проникал в покои из-за плотных штор, Линдси не было видно за ворохом одеял. С каждой минутой лучи солнца всё сильнее резали комнату, она ещё не видела, чтобы утро было таким ярким. Руби не успела оглянуться, а Линдси уже сидела на кровати и наблюдала за ней, снова совсем незаметно. «Добро пожаловать на Восток», сонно пробормотала она. «Проблема в тебе, верно?», подумала Руби: «почему никто не захотел быть твоей горничной?». «Чем я могу помочь, госпожа?», вместо этого спросила она. «А», лишь сказала Линдси; казалось, ей стало неловко. «Ты не могла бы принести тёплой воды с кухни? И в прачечной должны были высушить моё платье». Руби замялась: «С удовольствием, госпожа, но я не знаю, где находится ни то, ни другое». «А», снова выдохнула Линдси и, немного подумав, пробормотала: «стражники у двери отведут тебя». «Слушаюсь, госпожа», Руби выдавила из себя неуклюжий поклон. Стражники были такими же пугающими и неприступными, как и вчера. Наверное, голос Руби казался им писком; чёрные перья на их шлемах почти касались потолка. Но они не сказали ни слова и, только услышав имя госпожи, один из них повёл её вниз. Кухня была больше любой комнаты, виденной Руби, слуги толпились здесь, как овцы в загоне. Главная кухарка возвышалось над всеми, дородная, с трясущимся мясом на костях и озёрцами пота под лопатками. Стражник оставил Руби одну, и она была вынуждена прокладывать путь до поварихи локтями и ворохом извинений. Когда Руби позвала в первый раз, широкая спина даже не шелохнулась, тогда она вдохнула, беря силу где-то в глубине своего тщедушного тела, и её голос отскочил от каждого угла огромной кухни. На мгновение воцарилась тишина, тут же сменившаяся бормотанием, главная кухарка грузно развернулась, её мягкие карие глаза с удивлением смотрели на Руби, едва достающую ей до груди. «Госпожа просила тёплой воды для умывания», прочистив горло, сказала Руби. «Хорошо, детка», ответила повариха и развернулась, ища кого-то у котлов, «Дейзи, налей корыто и помоги отнести на верх». Дейзи — молодая, златовласая и бледная, как её имя, — недовольно поджала губы и скрылась за чёрной дверью. Когда Руби с Дейзи с корытом в руках направлялись к выходу, их догнал голос кухарки: «Ну и глазёнки у тебя, конечно, детка», по кухне вновь пробежал шелест, словно ветер затронул листву. Руби поняла, что ни удивление, ни шёпот совсем не были вызваны силой её голоса. Дейзи всю дорогу до покоев Линдси смотрела только на воду в корыте, лишь у самой двери бросила на Руби один осторожный взгляд. Её глаза не были напуганы и не мутнели от отвращения, они были грустными, брови жалостливо опустились. «Осторожнее», сказала она, Руби не поняла, говорит девушка о воде в корыте, о маленькой ступеньке у порога или о чём-то ещё. Линдси принимала ванну очень долго, руки Руби успели распухнуть и покрыться морщинками, пока она тёрла её мочалкой. Всё это казалось ей бесполезной тратой времени — госпожа стала чистой уже четверть часа назад. Когда Линдси наконец поднялась из воды, уже настало время разделывать рыбу. Она укуталась в тяжелый халат; волосы, тёмные и кудрявые от влаги, облепили спину, кожа на лице раскраснелась. После ванны она будто стала ещё красивее. Линдси стояла неподвижно несколько минут, явно пребывая не в этом мире, Руби думала о том, как нож разрезает серебристую чешую. Они обе очнулись, когда часы на южной башне начали отбивать начало утренней молитвы. Линдси рассеяно оглядела комнату и посмотрела на Руби; её брови недоуменно нахмурились: «Тебе нужна новая одежда», сказала она и развернулась к шкафу, сделанному из дерева, которого Руби никогда раньше не видела, оно было красным и блестящим, как и всё в комнате. Линдси достала из него одно платье, даже не заглядывая внутрь. «Мы с тобой почти одного роста, оно должно подойти». «Спасибо, госпожа», пробормотала Руби. «Что-нибудь ещё нужно?», Линдси склонила голову на бок так, как Руби наблюдала у заморских птиц. Руби помедлила — она все ещё боялась просить, но стыд был сильнее: «У вас не найдёт вуали, госпожа?». «Вуали?», золотые брови Линдси скрылись за волосами; Руби ещё не видела, чтобы на чьем-то лице эмоции отображались так ярко, «да, конечно, но зачем она тебе?». Кожу на спине Руби стало странно покалывать, в ней зашевелилось какое-то чувство, но она не могла дать ему названия и просто продолжала тупо смотреть на госпожу. Неужели она не понимает? Может, Линдси очень искусно играла, но казалось, она действительно не знала. «Чтобы скрыть глаза, госпожа. Слуги бояться их», слова дались ей с трудом. «А», рот Линдси снова открылся, будто не находя слов, она неловко замялась и неопределенно махнула рукой, «да, конечно, ты можешь взять, но…», госпожа поймала её взгляд, «не думаю, что она тебе нужна». Руби не знала, что она имела в виду, и на самом деле не хотела знать. Она ждала, пока Линдси рылась в ящиках и наконец не достала старую до основания изъеденную молью вуаль. «Не думаю, что ты можешь это надеть», сказала она, поджав губы, «мы купим в городе, хорошо?». Руби кивнула и прошептала: «Да, госпожа». Она чувствовала себя очень странно: разве Линдси должна задавать ей такие вопросы? Госпожа слегка натянуто улыбнулась, и Руби заметила небольшую щель между её передними зубами. «Вот и договорились, а теперь пойдём завтракать». Руби прислуживала за столом графа. Она старалась не смотреть, но взгляд всё равно непроизвольно возвращался к надутому жабьему лицу. Руби никогда ещё не встречала таких уродливых людей и никак не могла понять, как такая плоть могла породить Линдси. Когда Руби вновь осторожно подняла глаза, огромная голова графа развернулась прямо в её сторону; блюдо в руках предательски задрожало, грозя упасть на пол. В тишине зала послышался харкающий звук прочищаемого горла: «А ты, милочка, видимо новая служанка моей Линдси?». Руби несмело кивнула, смотря на его морщинистые руки. «Заботься о моей дочери, она у меня особенная». Руби энергично затрясла головой. «Не только потому, что она красивее всех графских дочек в округе, у Линдси есть дар». Руби вскинула взгляд и украдкой посмотрела на Линдси, губы той были поджаты и сливались с кожей. «Моя Линдси может видеть будущее», в голосе графа заструился мёд. «Хватит, батюшка», слова графини звучали рвано: «ты же знаешь, все это сказки». «Позаботься о ней, милочка». Руби кивнула ещё раз и вдруг поняла одну странную вещь: она только делает вид, что боится графа, глубоко внутри она знает, что у неё есть сила, способная снести весь этот замок. На второе утро Руби проснулась от стука молотка за стенкой. Открыв дверь, она обнаружила Линдси, забравшуюся на шаткий обитый бархатом табурет и вбивающую толстый гвоздь. «Такие уродливые гвозди надо ещё поискать», это было первым о чём подумала Руби, второй мыслью было: «Она сейчас упадёт с этого табурета», и она бросилась к госпоже. Руби схватила ноги Линдси прямо перед тем, как они окончательно потеряли равновесие, и непроизвольно уткнулась головой ей в колени. От юбки пахло пылью и сыростью, видимо графиня достала её из самого дальнего угла шкафа. «Щекотно», хохотнула Линдси, и, подняв голову, Руби увидела, что у неё на лице расплылась огромная щербатая улыбка. «Простите, госпожа», поспешно сказала она. Линдси затрясла головой: «О нет, что ты, если бы не ты, я бы уже валялась на полу». Наконец до сонного мозга Руби дошла третья мысль: «Я думала, благородные дамы не работают», она не заметила, как слова сорвались с языка. «О, да?», Линдси обернулась к ней с озорной улыбкой: «я не такая уж и благородная». Руби почувствовала себя ещё более странно, чем накануне, и поспешила отвести взгляд. «Ты не могла бы помочь мне?», спросила госпожа, «на самом деле я редко вбиваю гвозди, а этот такой толстый». «Зачем вам вообще вбивать гвозди, миледи? Думаю, стражники у двери согласились бы вам помочь». Линдси вытаращила глаза: «О нет, только не зови их, пожалуйста» и тихо добавила: «Они меня пугают». «Они ваши стражи», недоуменно пробормотала Руби, но Линдси только тряхнула головой: «В любом случае, я обставляю свою комнату сама». «Хорошо, госпожа». «Но так ты уже не обставляешь комнату сама», подумала Руби, взбираясь на табурет. В доме без отца они с матерью всегда вбивали гвозди сами, и она уверенно вколотила это уродство в стену. Линдси захлопала в ладоши. «Что вы хотели повесить, госпожа?». «Да, да», графиня нырнула под кровать и выпрямилась с пейзажем в руках. Вчерашний день совсем не оставил в голове Руби впечатление о Линдси, как о такой подвижной девушке. Картина изображала закат, его увядающее царские цвета, прекрасно вписывались в обстановку спальни. «Очень красиво, госпожа», сказала Руби и тут же подумала, что её мнение по этому поводу совсем не важно, но глаза Линдси так искренне светились, что она не решилась попросить прощения. Когда картина висела на месте, Линдси зачем-то подставила ей руку, чтобы помочь спуститься с табурета. Чуть помедлив, она сказала: «У тебя очень красивые глаза, Руби». Никто, кроме матери ещё этого не говорил. Кожа на спине снова дёргалась, но теперь по-другому: словно под лопатками прокалывались крылья. Линдси оказалась совсем не такой, какой Руби увидела её в первый день. Прошла неделя с приезда в замок, и каждое утро Руби начиналось по-разному, но одна деталь всегда оставалась неизменной — она подскакивала на кровати от звуков в соседней комнате. Линдси делала свечи: втаскивала пчелиные соты в спальню на рассвете, вырезала на готовом воске, тихонько ругалась с ножом и спускалась в сад за цветами для ароматов. Руби молча вставала и начинала помогать. Линдси с утра была самой разговорчивой и, наверное, самой счастливой. Она болтала над ухом и хлопала чуть ли не каждому действию Руби. Кажется, утром Руби тоже была самой счастливой. Линдси всегда пыталась втянуть её в разговор, но Руби думала, что на самом деле ей нравится её молчание и спокойствие. Руби тоже нравилось. Молчание делало её сильной и загадочной, мельтешение обычных людей словно обходили её стороной. Мягкий, розовый, как кончики пальцев Зари, свет наполнял комнату, также как вода затопляет трюмы. И тогда Руби казалось, что она не на Востоке и не на Севере, а плывёт в безвоздушном пространстве. Страх, смешанный с возбуждением, проникал под кожу: она не знала, куда её унесёт поток, не знала, но все равно хотела быть смытой прочь. * * * Руби видела, как у замка вешали женщину, — бледную, худую и очень высокую. Её лицо напоминало скелет, но Руби казалось, что раньше она была красавицей. Женщина кричала, истошно и тонко, как чайки над скалой. Её крик и воспоминания о доме, переплелись внутри Руби в тугой пульсирующий комок. «За что её казнят?», спросила она у стражника. «Её кровь больна». Он сплюнул на землю и, надвинув на глаза чёрный шлем, отдал приказ. * * * Руби шила толстой морской иглой, грубо, широкими стежками, как привыкла дома, но Линдси всё равно каждый раз приходила с разорванным платьем (а рвались они у неё поразительно часто) к ней, а не к придворным служанкам. Она всегда извинялась за то, что отнимает время, но Руби-то прекрасно знала, что госпожа может поручить эту работу кому угодно, а Линдси знала, что Руби знает. Они обе играли в игру, и, возможно, это было самым страшным, что поджидало Руби в замке. Она ненавидела игры, правил которых не понимала. Линдси была словно причудливая, вырезанная из дерева, головоломка, которую в детстве понимали все, кроме Руби: она была веселой днём и грустной по вечерам. Руби слышала, как она плачет ночью, но никогда не спрашивала об этом утром, потому что откуда-то знала, что время перед рассветом должно принадлежать только радости, что могут быть только они вдвоём, и, если кто-то из ночного кошмара проберется, ничего нельзя будет вернуть назад. Руби не заметила, как за несколько недель потерять часы перед рассветом стало равносильным потерять дом, потому что её настоящая родина затерялась где-то далеко на Севере, а она где-то ещё дальше, глубоко внутри пообещала себе туда вернуться. Эта мысль никогда не всплывала в её сознании ясно, ведь всё было так, как должно быть, и может, в первый раз в жизни она оказалась там, где ей положено. На месте обычной девушки. Обычная горничная дочери графа, с обычными глазами, обычными родителями. Девушка без прошлого. Она больше не вернётся домой. Руби пообещала себе это не глубоко внутри, а в самой середине своего сердца. В комнате Линдси Руби осторожно смотрела вокруг — она была полна невероятных вещей. Руби читала, что все чудеса на свете родом с Востока, и её госпожа, казалось, спрятала их все в своей спальне. Она не понимала, как не увидела всего этого в первый день. Её разум начинал оттаивать, выходить из сна: вещи вокруг оживали и покрывались красками. Руби брала их в руки, когда Линдси отворачивалась, вертела и рассматривала. Она знала, что госпожа не будет против, но не могла это делать при ком-то другом. Линдси сама первая протянула Руби яркую безделушку, она неловко улыбалась, как в день приезда, и молчала. Руби также, не говоря ни слова, её взяла. И с этого момента мёртвое стало пробуждаться. Не только из-за вещей, о которых в детстве она могла лишь мечтать, но и из-за улыбки Линдси, когда она вытянула руку вперёд. * * * Руби спускалась по лестнице с ведрами, полными воды. Линдси сказала, ей не нужно заниматься такой работой и в первый же день поручить стражникам носить все тяжелые вещи, но Руби так и не осмелилась к ним подойти и каждое утро таскала воду сама. Лестница была сырой и узкой, приходилось всегда смотреть на ступеньки, и Руби не замечала никаких звуков вокруг, кроме плеска в ведре. Утренний шёпот чёрных коридоров для прислуги слился в белый шум: он всегда сидел в голове, но нельзя была разобрать ни отдельного слова, ни голоса. Сегодня звук в первый раз раздался снаружи, со стороны хозяйских покоев. Руби остановилась, едва не расплескав воду. Она знала, что подслушивать не стоит, что большинство вещей в этом мире лучше не знать, но так и не могла сдвинуться с места. Что-то, проснувшееся в ней в комнате Линдси, пышно расцветало, пуская ростки: как и в детстве, Руби больше не имела над этим власти. И она продолжала стоять, прислонившись к холодному камню, и слушала, как голоса набирают громкость. «Вы же внимательно следите за ней?», Руби узнала кряхтение графа. «Конечно, сэр», резкий, гладкий, как лезвие меча, голос. Она слышала его раньше, когда её забирали из дома. Один из мужчин на черных конях прогуливался по замку. Внутри Руби маленький зверёк, свернувшийся на сердце, вскинул голову и беспокойно зацарапал когтями. Голос графа продолжал звучать уже где-то далеко: «Будьте осторожны: она у меня особенная». * * * Сегодня утром Линдси застала Руби со шкатулкой в руках, она только улыбнулась, но Руби прошиб холодный пот. Она заторопилась поставить шкатулку на место и чуть не опрокинула вазу с цветами. «Не волнуйся», сказала Линдси. Она всегда очень странно говорила — так, будто у всех слов осталось их первозданное значение. Вот и сейчас «не волнуйся» прозвучало так, словно Руби была беспокойным морем. На Линдси была только ночнушка и накинутый на плечи зелёный халат; Руби не знала, куда она могла выходить в таком виде. Где-то за мыслями о шкатулке и потных ладонях, о утренних делах и воде для ванной, пряталась ещё одна: госпожа выглядела красивее всего на рассвете, с припухшими глазами и следом подушки на щеке. Линдси присела за туалетный столик, пробежала пальцами по баночкам с пудрой, несколько раз провела ладонью по волосам и уставилась в окно: оттуда было видно, как солнце встаёт, согревая небо. Так происходило каждое утро: Линдси замирала и не оттаивала, пока Руби её не звала. «Тебя это не раздражает?», спросила госпожа, «то, какая я рассеянная?». «Нет, миледи», ответила Руби, эта мысль показалась ей странной. «Ты выполняешь очень много работы», сказала Линдси, «обычно у графских дочек есть хотя бы две горничные. Тебя это тоже не раздражает?». Она вскинула голову так, чтобы посмотреть Руби в глаза. «Нет, госпожа. Моя прошлая работа была не легче этой». В зрачках Линдси блеснул луч солнца. «И кем ты работала?». Руби подумала, что сейчас её госпожа выглядит, как любопытный ребёнок — также как он, она словно боится, что взрослый не удостоит её ответом. После вопросов Линдси Руби чувствовала, будто она не обязана отвечать, но в реальности девушка со следом подушки на щеке всё ещё была её госпожой. «Я ловила рыбу, разделывала её и продавала на рынке», Руби помедлила и зачем-то добавила: «Вместе с мамой». «Понятно», Линдси опустила лицо, чтобы Руби смогла продолжись расчесывать ей волосы. Госпожа, на удивление, больше ничего не сказала. Перед тем, как Линдси выходила из комнаты, её лицо надо было умывать розовой водой. Руби нравился её запах и то, как лепестки плавают в корыте. Это чем-то напоминало грот, в котором мать ловила рыбу, хотя цветы на скале не росли и не падали в воду. Но к Руби возвращалось чувство простой красоты, и иногда она замирала, совсем как Линдси у окна. Госпожа лишь молча ждала, а лицо Руби заливалось краской. Сегодня Линдси спросила: «Хочешь умыться сама?». Холодная вода обняла её лицо, Руби не кивала и не говорила «госпожа», она даже не раздумывала перед тем, как опустить голову. Кожу покалывало. Она ощущала улыбку Линдси за спиной. Руби провела под водой столько времени, чтобы хватило не задохнуться. Она была укрыта толстым покрывалом, не пропускающим никакие звуки внутрь. Это чувство было совсем таким же как дома, но хоть она и уехала от туда лишь месяц назад, такое Руби испытывала только в глубоком детстве. Линдси подала ей полотенце, когда воздух снова ворвался в лёгкие. Холодные руки обняли лицо, госпожа была такой же свежей и причудливой, как вода в корыте. Пальцы Линдси осторожно коснулись кожи у её век, Руби распахнула глаза, и наконец поняла, почему мир на Востоке такой яркий. Ткань вуали больше не закрывала ей глаза. «Ты горишь», сказала Линдси. Опять эта странная речь. В какой-то степени от её слов Руби казалось, будто она и вправду становится чудом. Ведь все чудеса рождаются на Востоке. * * * Руби снилось воспоминание, но она не помнила точно, происходило ли всё это на самом деле. Она стояла с матерью на берегу моря, они не разговаривали и только вслушивались в шелест волн, Руби встала так, чтобы вода лизала пальцы ног. Минуты шли, а картина не сменялась, небо оставалось таким же сглаженным и светлым, без единой морщинки. Руби была счастлива. А потом она услышала топот десятка ног позади, стук встревоженных камней, и группа подростков рассыпалась по берегу: среди них были новые друзья Руби, появившиеся у неё с тех пор, как она надела вуаль. Но сейчас вуали не было, и её глаза сверкали на солнце. Дальше воспоминание обрывалось: Руби отскакивает от матери, пытается прикрыть глаза подолом, смех и проклятья кружат вокруг неё, они становятся её воздухом. Руби проснулась, а фантомные волны все ещё лизали ноги. Она больше не чувствовала стыда, а только то, что кажется никогда не испытывала раньше — злость, жаром растекающуюся по крови. * * * Этой ночью Руби не могла заснуть. За стенкой она слышала тоже, что и всегда: тихие всхлипывания, серебренный плач. Луна восходила в небе, отбрасывая плоские тени на стенах, и её золотая госпожа становилась одной из них. Темнота смотрела на Руби, она звала её — что-то похожее было и в детстве на чердаке: меловый круг сиял на полу, а она стояла в дверях и никак не могла решиться. Руби скинула одеяло — пустые стены из её детства до сих пор требовали ответа. Дверь тихонько скрипнула, спальня за ней была совсем чёрной. Внезапно наступила тишина. Руби услышала, как Линдси осторожно перевернулась в постели. Может быть, она села, пытаясь понять откуда разнесся звук, а, может, она уже всё знает: знает, кто стоит, замерев в проеме, и старается притворится спящей. Руби давно не испытывала такого страха, расползающегося по телу медленно, словно волны в безветренный день. Она чувствовала, как дверная ручка становится скользкой, и по пальцам бежит судорога дрожи. Почему? Почему невозможно переступить порог? Все её инстинкты, рождённые у окна на рассвете, подняли головы. Это чувство было сильнее, чем в детстве, а темнота гуще, чем на чердаке. Руби казалось, что ночью за стенкой плачет вовсе не Линдси, а она сама. Госпожа молчала, со стороны постели не раздалось больше ни шороха. Руби осторожно, вытянув руки перед собой, сделала первый шаг. Пальцы натыкались на предметы, тщательно изученные днём, но теперь совсем незнакомые. Все материалы словно стали жёстче и грубее. Руби больше не была в безопасности. Кровать она нашла, стукнувшись об неё коленями, и Линдси тут же зашелестела одеялами. Снова прозвенел тихий всхлип. Руби опустилась на пол, руками пытаясь нащупать ладонь Линдси среди простыней. Все слова застряли в горле; когда она открыла рот, из него вместо шёпота вылетел тихий хрип. «Госпожа», снова попыталась Руби. Линдси промолчала, но через несколько секунд, она почувствовала холодное прикосновение пальцев госпожи к своей руке. «Зажги свечу, пожалуйста», наконец пробормотала Линдси, и когда Руби поспешно обернулась к ночному столику, до неё долетело еле слышное: «Я так устала быть в темноте». Свеча зажглась от тлеющих угольков в камине. Руби ругала себя за то, что едва не позволила им затухнуть. Тени от вспыхнувшего огня заплясали по всей комнате, и она стала похожа на пещеру диких народов. Руби посетила глупая мысль: плачут ли эти грязные люди? И следом ещё более глупая и детская: «Уж лучше бы плакали они, а не моя госпожа». В золото-чёрной игре света и тени Линдси выглядела маленькой, её черты лица — острыми и красивыми пугающей красотой. Она подняла на Руби глаза и даже в полумраке было видно, какие они красные — словно разорвавшиеся гранаты в саду. Госпожа сейчас была абсолютно беспомощной, но Руби чувствовала только свою хрупкость. Наверное, она могла бы растечься вместе с воском, если бы Линдси не попросила: «Останься со мной». Руби всегда думала, что она дитя Луны, а Линдси сияет, как дочка Солнца. Но теперь её лицо припухшее от слез, покрывшееся кратерами, как и Луна лишь отражало свет — свет Линдси, загорающийся на рассвете. Руби гладила её по щеке и понимала, что сейчас в её жизнь входит что-то, чего уже никогда не изменишь. Сердце надламывалось, но она решила, что это ему полезно. Тело Руби затекло; руки, придавленные грудью, обернулись свинцом. Она осторожно подняла голову и перевернулась на другую сторону подушки — правая щека уже вся зудела из-за впившихся в неё влажных волос. Тело снова начало окутывать сном, пока Руби не сообразила, что стены, проглядывающие из-за полуприкрытой полоски век, совсем не напоминают серый камень её каморки. Она подскочила на кровати своей госпожи. Линдси мирно спала, свернувшись клубочком. От вчерашнего вечера в голове Руби остались только темные лоскуты: медленно она вспоминала бледное лицо Линдси, горячие руки и пляску пещерного пламени на стене. Кажется, госпожа ещё говорила ей что-то, но слова рассыпались, как пепел между пальцев. Руби помнила только слабость, охватившую её с головы до пят, будто все силы она бросила к ногам Линдси, теперь лежавшей с розовым румянцем на щеках. Госпожа открыла глаза, когда солнце до краев заполнило комнату, Руби и не заметила, как оно успело проползти. Линдси улыбнулась, так, как делала это обычно — с искорками на дне угольных зрачков. «Давай сделаем свечи с запахом моря», её голос хрипел, будто после столетнего сна. Красавица наконец-то проснулась. Руби чувствовала, как сама расползается в улыбке. Последняя птица, не улетевшая на Юг, слабо билась о стекло. «Никогда не видела здесь так много снега», сказала Линдси. Её лицо раскраснелось от холода, и цвело на фоне белых полей, словно летние маки. Руби про себя гадала, когда же успело всё так замести. Дорожка сада стала едва различима, деревья, увешенные тяжелыми гирляндами сосулек, низко клонились к земле. Этот мёртвый пейзаж, почему-то наполнял её возбуждением, искрящемся и плещемся наружу. На скале мало кто отмечал приход нового года, но Руби видела, как пышного его праздновали в деревнях на спокойных полях: дома загорались, ночь ярко вспыхивала и затмевала звездное небо. Сейчас ей казалось, что этот момент великого света близок как никогда. Руби потянула Линдси за руку в глубь сада. Уже давно слова не лились из неё так спокойно. Она рассказывала о том, как в первый раз увидела зиму в деревне Женщины, как ходила по ярмарке с её сыном, как его словно размалеванные красным щеки совсем не напоминали цветение госпожи. Линдси тихо смеялась, снег поскрипывал в ответ под её сапогами. Снежинки медленно закружились в вальсе, полупрозрачным кружевом вплетаясь в волосы. Во всём этом холоде было что-то очень тёплое. Может быть именно оно побудило госпожу и служанку почти одновременно потянуться друг к другу и заплясать на ярком снегу. Руби осторожно положила голову на плечо Линдси, пальцы вцепились в мех её плаща. Танец становился медленнее, а ей — всё легче. Совсем не далеко до того, чтобы самой стать снежинкой. * * * Руби чувствовала пот под ладонью. Лоб Линдси пылал, покрывался влагой; кожа вскипала под пальцами. Она осторожно наклонилась к лицу госпожи и коснулась губами — они ощущали то же, что и руки. Линдси что-то стонала, Руби никак не могла разобрать и бросалась к постели то с водой, то с мокрым полотенцем, то с супом, рассыпающимся горячими каплями. Линдси кричала, Руби закрывала уши, скорчившись на ковре. Запах простыней, недавно благоухающих розовой водой, а теперь впитавших в себя что-то тяжёлое и смрадное, заполнял спальню. Руби спорила с воздухом, стоя у раскрытого окна. За ним на Восток наконец опустилась зима, не такая как на Севере, со снегом и морозом, а серая и липкая, словно недоваренная каша. Холодный ветер освежал взмокшую кожу. Руби казалось, лихорадка теперь пожирает и её. * * * Красный плащ Линдси кровоточил на белом снегу. Она бежала впереди Руби, а он волочился за ней, громко хлопая на ветру. Смех золотился в воздухе, они неслись вперёд, и дорожки сада пролетали мимо так быстро, что Руби казалось, она стала сильным ястребом, преследующим свою добычу. Она кричала: «Я поймаю тебя», Линдси дразняще разливалась хохотом. День был ярким, несмотря на хмурое небо, — словно сказка, вылезшая из детства. Руби и не думала, что когда-нибудь снова голова будет так пуста от мыслей. Но чем быстрее она бежала, ощущая себя неукротимой и дикой, тем сильнее под кожу закрадывалось чувство, что преследует вовсе не она, а её. Руби скользила взглядом по мелькающим деревьям, но не видела ничего кроме чёрных теней притаившихся среди стволов — словно чьи-то плащи путаются в ветках. * * * Линдси снова кричала во сне. Руби подползла к ней вплотную и пыталась шептать что-то успокаивающее на ухо. Сердце надламывалось, и кровь приливала к нему из пальцев, оставляя их холодными и безжизненными. Когда Линдси открыла глаза, по комнате растекался мёртвый голубоватый рассвет. Она сказала, тяжело разлепив губы: «Я видела смерть». Руби помнила только соль на своих губах. * * * Человек на чёрной лошади (уже без лошади, но укутанный в такой же черный плащ, что атмосферы не улучшало) смотрел на Руби. Она смотрела в ответ, сжимая и разжимая пальцы на подносе. Воздух в коридоре прохладным сквозняком скользил по лицу, волосы осторожно шевелились у Руби на лбу. Вокруг было безлюдно, хотя только наступил полдень. Мужчина сделал шаг вперёд, и Руби пришлось собрать все силы, чтобы не отступить. Она не понимала этого тупого высокомерного желания остаться на месте, но в голове было так звеняще пусто, что хоть как-то соображать стало совсем невозможно. — Будь преданной служанкой своей госпожи, — сказал человек, будто прокаркал ворон, — скоро ты ей пригодишься. Руби не понимала своих тупых высокомерных желаний, но ей хотелось плюнуть ему в лицо. * * * Они слепили снеговика и повалились в сугроб около него. Живот Руби дрожал от смеха, щеки пылали, а тело стало таким горячим, что плащ казался лишь не нужным куском ткани. Но когда она попыталась развязать шнурки на шеи, Линдси стукнула её по рукам. «Простудишься, глупая», прошипела она, смешно сморщившись. «Я не такая нежная, как вы», ответила Руби и едва увернулась от полетевшего в неё снежка. Снег мялся под ладонями очень легко, Руби сама не замечала, как скатывала идеально ровные шарики. Линдси шумно восторгалась, согревая воздух своим беспокойным дыханием. День был ослепительно белым и, как поля вдалеке, казался бесконечным. Руби всё дивилась тому, как безропотно снег приобретает под её ладонями нужную форму. Сооружая одного снеговика за другим, она ощущала, будто какой-то клапан, запертый внутри неё, открывается. Кровь забежала в два раза быстрее, и это так грело нутро, что она не понимала, как жила без этого чувства до сих пор. Руби обернулась посмотреть на госпожу: та стояла неподвижно и с нежной улыбкой наблюдала за ней. На краю сознания билась какая-то мысль — смутное воспоминание —, но так и не могла обрести форму. * * * Мать пела песню, и в этой песне было что-то от дождя и морского воздуха. Руби осторожно держала её за руку своей ещё крошечной ладошкой, способной обхватить только два маминых пальца. Они стояли на каком-то каменном балконе и смотрели на бесплодные скалы. Где-то вдалеке было слышно, как о них бьется вода. Мать казалась непривычно задумчивой, и когда она повернула к Руби своё лицо, по нему прошла едва заметная рябь. Она сказала голосом, еле слышным среди завываний ветра: «Самое главное для изгоя — хорошая осанка. Никогда не опускай спину, Руби». Руби сама не знала почему, но ей казалось, что мама прощается. Однако та осталась стоять на месте, вперив взгляд в далекий океан. Ветер швырял всё вокруг, кроме её волос, неподвижно лежащих на лбу. * * * Госпожа проходила по коридорам, как осколок пламени — огненным вихрем золотых юбок и волос. Чёрные фигуры обступали спину, плащи хлопали на ветру, и, казалось, будто по замку летит стая воронов. Руби старалась держаться чуть позади и не ловить взгляды стражников: где-то вдалеке она все еще слышала стук копыт по сырой земле. Линдси почти бежала по лестницам, словно стараясь скрыться от чёрных плащей, но делала это так легко и непринужденно, что со стороны всё выглядело, как обычная детская игривость, еще не выветрившееся из госпожи. У дверей обеденной залы Линдси широко расправила плечи и звонко прозвенела на все коридоры: «Оставьте меня, господа». Стальные плечи стражей даже не шелохнулись. В груди у Руби поднялось какое-то душащее, липкое чувство, —словно сердце оплела паутина. Госпожа побледнела, но, будто не замечая отказа, продолжила идти вперед. В пропахшем дубом столовом зале уже сидел граф во всём своём жабьем великолепии, с пеной белоснежных воротников у шеи. Линдси проплыла до своего места, грациозно склонив голову в небрежном поклоне. Руби молчаливо стояла за её креслом и сегодня позволила себе чуть больше, расположив руки на гладкой, обмазанной смолой спинке. Так она могла слышать медовый запах волос госпожи и едва уловимые нотки гари, потому что этим утром свечи взбунтовались и чуть не пожрали платье Линдси. Граф и его прелестная дочь, как всегда, ели в тишине, только серебро ножей позвякивало в тарелках, но Руби видела по тому, как напряжена спина её госпожи, что той не терпится что-то сказать. И когда ножки стульев заскрипели по полу, Линдси, бросив нечитаемый взгляд на чёрные плащи у дверей, развернулась к отцу. «Я не хочу больше их здесь видеть», её голос звучал непривычно резко и властно, но по лицу графа расползлась широкая улыбка. «Теперь они будут рядом с тобой всегда, дорогая», сказал он так сладко, как собственная мать никогда не обращалась к Руби. Лицо Линдси страшно исказилось. В голове, словно вспышка, возникли её сморщенные черты той ночью. «Ты ведь знала, что это когда-нибудь произойдёт», граф сделал паузу, а потом его полный голос прокатился по всей зале: «Моя дочь — моя главная драгоценность». На улице становилось холоднее, и все попрятались в замке. Линдси с Руби тоже старались не высовываться из спальни. Целыми днями они просиживали возле трещащего камина в клубах тёплого запаха горящей ели. Линдси мастерила свои свечи, Руби валялась в кресле, обложившись книгами из графской библиотеки, но равное время проводила за чтением и наблюдая за госпожой. Ей казалось, что что-то изменилось, но что именно она никак не могла взять в толк. Одним утром при взгляде на бесчисленные украшения в комнате ей в голову пришла мысль самой вырезать что-то из дерева. Нож привычно лежал в руке, но теперь с совсем другими целями; дерево день за днем меняло форму и цвет, становясь светлее, её руки снова покрылись рубцами, как в детстве, когда Руби только училась разрезать рыбу. Линдси с любопытством поглядывала на её работу, но не делала никаких замечаний. Они были ближе, чем когда-либо, но при этом с каждой минутой словно отдалялись всё больше. * * * Линдси стало лучше: нездоровый румянец исчез с щёк, ручейки пота остыли на лбу и глаза потеряли стеклянный блеск. Она лежала, уставившись в потолок; потемневшие золотые волосы ореолом раскинулись по подушке вокруг её головы. В комнате царила какая-то душная и усталая атмосфера, они обе были вымотаны: одна — лихорадкой, другая — страхом. Тишина всё оседала пыльным одеялом, пока госпожа наконец шумно не прокашлялась и не начала говорить. Говорила она долго, спокойным ровным голосом, так не похожим на лихорадочные всхлипы, недавно разрывающие спальню. Руби слушала, напрягшись всем телом; чем дальше петляла история, тем холоднее становились её руки. «Я вижу сны почти каждую ночь. Они не такие, как у всех людей… Это началось, когда умерла моя мама. Ты ведь задавалась вопросом что же с ней стало, не так ли?». Госпожа повернула к ней голову, но её глаза были такими холодными, что Руби захотелось, чтобы она отвернулась обратно. «Я сама не знаю, но думаю, это отец убил её», даже здесь голос Линдси не дрогнул, «думаю, она была такая же, как я, и её проклятый дар, покинув тело своей владелицы, вселился в меня. Зачем он нужен? Я вижу, как люди умирают, и они умирают, вижу, как расцветает цветок на подоконнике, и он расцветает. Я пыталась выяснить, можно ли изменить то, что я увидела, но отец знает обо всём и не даёт мне сделать и шагу. Он сразу растолковал мне, что случится, если кто-то узнает какая я, и при любом неповиновении грозит отдать своим людям. Не знаю, чего он ждёт… может, боится оборвать свой род». На какое-то время Линдси замолкла, шумно дыша и снова вперив взгляд в потолок. Руби не смела даже пошевелиться. Госпожа облизала пересохшие от болезни губы и продолжила: «Иногда сны накатывают лихорадкой, как сейчас. Это значит, что грядёт что-то знаменательное. Но всё это не так страшно…». Линдси снова посмотрела на неё, но теперь её глаза словно оттаяли, потемневшие и уязвимые. «Самое страшное, что я много раз пыталась попросить о помощи, но все люди, кому я говорила об этом, кроме моего отца… все они, они ничего не помнят, ни моей истории, ни вскоре меня самой». Она улыбнулась так, как улыбалась Руби всегда. «И ты забудешь». По красному лицу Линдси катились крупные слёзы. «Иногда я чувствую себя такой грязной», эмоции наконец вырвались наружу, и она хрипела от нехватки воздуха: «умру, и никто так и не вспомнит». Руби сказала: «Моя госпожа», но у этих слов теперь был новый смысл — настоящий. «Я никогда не видела никого чище вас». * * * Новый год застал Руби на каменном подоконнике, где она сидела, поджав ноги и облокотившись о тьму за спиной. Снежинки слабо бились о стекло, снизу, из праздничных зал, доносились крики и смех. На душе было одновременно отвратительно одиноко и спокойно. Линдси вернулась в комнату, как только башенные часы пробили полночь, и поспешно принялась зажигать все расставленные по спальне свечи. Руби наблюдала, как она мельтешит вокруг и хлестает комоды вихрящейся юбкой, но не могла найти в себе силы подняться и помочь. Просто смотреть на движения её белых рук было приятно, особенно от того, что она знала, как именно госпожа согнется и нахмуриться, чтобы зажечь следующую свечу. Огоньки вспыхивали, превращая ночь в золотую, и вместе с ними светлело лицо Линдси. Она довольно улыбнулась и вскинула на Руби блестящие от отражающегося в них пламени глаза. Госпожа медленно подошла к ней и, раздвинув губы ещё шире, обвила руками, положив на плечо подбородок — острая кость впилась в кожу даже через слой ткани. Они вместе смотрели на падающий снег, и сейчас, ощущая за спиной вместо тьмы бьющееся сердце, Руби поняла, что Новый год наконец принес перемены. Она обернулась, вывернувшись из теплого капкана рук госпожи, и посмотрела ей в глаза. В голове засел целый комок образов, спутанных и рваных: вот Линдси раскинулась на белых простынях, вот её рука прикасается к щеке, и кожу обжигает жаром, вот она что-то шепчет… Её глаза такие тёмные и дикие. Что-то из прошлого или из будущего —невозможно разобрать. Слова раздавались вдалеке неразборчивым эхом. Линдси вскинула взгляд и неловко улыбнулась, Руби потянулась заправить выбившуюся из её прически золотую прядь и так и застыла с рукой в волосах. Глаза, тёмные и дикие… «Я всё помню», еле слышно прошептала Руби, прежде чем прижаться к тёплым губам. Линдси застыла, вскинув так и не прикоснувшиеся в ответ руки. «Я тоже проклятая», сказала Руби: «Моя мама говорила, что я могу управлять водой». Настолько простые слова, что Руби даже почувствовала некоторое разочарование из-за того, что именно это было её роковым секретом всю жизнь. Госпожа, казалось, сама превратилась в восковую статуэтку, и Руби уже начинала волноваться, но тут её янтарные глаза наконец ожили, ресницы усилено захлопали, словно пытаясь сдержать слезы. «Я всё помню», неуверенно повторила Руби: «ту ночь, когда я пришла к тебе, и всё, что было после». Госпожа легко, словно переломанная кукла осела на пол, вскинула свои огромные слезящиеся глаза, а потом — Руби уже не помнила как,— Линдси уже обнимала её колени и рыдала навзрыд, а она сидела на промерзшем каменном подоконнике, словно принцесса с госпожой у своих ног. «Прекрати, прекрати», она пыталась расцепить руки Линдси и сесть рядом. «Всё будет хорошо». Рука осторожно легла в мягкие золотые волосы. «Вместе мы что-нибудь придумаем», сказала Руби. Она сама не знала, верит ли этим словам. «Поцелуй меня еще раз». * * * Мать говорила ей закрыть глаза и внимательно прислушаться к тому, что трепещет в груди. Её голос журчал, как весенний ручеек, и сейчас, вспоминая, Руби не могла понять, как раньше не замечала, насколько он красив. Мама клала ей руку на сердце, чтобы она почувствовала: внутри его обвивает дар. Руби ровно дышала, вслушиваясь в стоны ветра на неспокойном море; соленый воздух обдувал её тело. Рядом с водой хватка на сердце становилась сильнее, волны шумели в венах. И над ухом раздавался шепот: «Попроси её раздвинуться, воды позволят тебе взять над ними власть». Руби распахнула глаза. В осколке зеркала она смотрела в них, как в чужие: капилляры полопались и разрезали белки кровоточащими ранами. Кажется, она больше не узнавала саму себя. * * * «Почему рядом с тобой я вижу воспоминания, о которых раньше даже не подозревала?», спросила Руби. Она стояла у окна и думала о том, похожа ли сейчас на мать, вперившую взгляд в океан. «Я ведь даже не помню того места», промелькнуло в голове. Линдси обернулась к ней, оторвавшись от баночек на туалетном столике. Один её глаз был густо подведён сурьмой, и второй на его фоне казался совсем голым и пустым. Тем не менее Руби он нравился гораздо больше. «Зачем ты это делаешь?», спросила она. (Когда они с госпожой перешли на ты, она тоже не помнила, память окончательно превратилась в дырявое корыто.) «Иногда хочется», Линдси улыбнулась, но как-то грустно. Она медленно встала с табуретки и, подойдя к Руби, взяла её за руку. За окном мокрый снег падал и падал, очертания деревьев размылись, и всё стало похоже на один большой белый океан. Руби и Линдси смотрели вперёд, касаясь друг друга плечами. «Совсем как тогда», подумала Руби и, повернувшись, увидела, что госпожа теперь глядит только на неё. Неприятный холодок прошёл по спине. Совсем как бесчисленные годы назад Руби казалось, что с ней прощаются. Но Линдси так и осталась стоять, отвернувшись к окну. Слабый луч солнца поджигал всё, кроме её золотых глаз.