Дар

В саду у замка росли фиолетовые цветы, светлые внутри и тёмные по краям. Линдси говорила, они совсем, как Руби и, срывая, сажала их ей в волосы. Руби так и не узнала, что именно она имела в виду, но ей нравилось, как руки госпожи случайно касались ушей и пальцы путались в волосах.  Они спускались сюда каждое утро: Линдси нравилось, как поют птицы, Руби казалось, они просто орут, но нравилось смотреть за счастливым лицом госпожи. Однажды на рассвете она повела Руби дальше, за границы травяного лабиринта, к маленькому гроту за замком. Руби и не думала, что что-то такое знакомое окажется здесь, хотя грот и сильно отличался от того, что она оставила на родине: вода в нем была тёмно-синяя с голубыми пятнами, рыбы разноцветными и вероятно совершенно несъедобными. Как и всё на Востоке, он был декоративным, но что-то тёплое и спокойное расцвело в груди.  Линдси первая вступила в воду, скинув каркас платья, словно птица, вылетевшая из клетки, и осталась в одной белой сорочке, прозрачной от влаги; ткань волнами облепила её тело. Руби, помешкав, скинула всю одежду на камни и встала в полный рост совсем голой, она не помнила, чтобы делала так даже в детстве. Косые лучи солнца осторожно коснулись худого бледного тела. Линдси удивленно на неё посмотрела и, молча, улыбаясь, стянула свою бесполезную сорочку. «Иди ко мне», сказала она, и её голос был подобен зову сирены. Руби нравилось чувствовать себя мокрой, в детстве она думала о том, что ощущают лягушки, выпрыгивая на сушу и не способные вытереть своё тело, и сейчас, оплетая руки вокруг талии Линдси, устроив голову на её влажном плече, она думала, что лягушки счастливее людей. Но в отличии от них у неё была горячая кровь, и с этого момента она понимала это яснее всего: жар и жажда завладели телом, разум задыхался в духоте. Кожа у Линдси на шеи была огненной, её кровь поднималась вместе с кровью Руби. Они упали на траву за камни и под тихий плеск воды в гроте окончательно стали друг другом.  С приходом жары дни становились всё длиннее, а тело всё ленивее и неповоротливее. Руби валялась на кровати (когда-то принадлежавшей госпоже, но теперь ставшей их общей) и варилась в собственном соку. Пот стекал между её бедер и грудей, и, закрыв глаза, Руби представляла себя выжженной солнцем землей с ручейками, огибающими холмы. Она слышала, как хрустят простыни под Линдси, и ощущала, как раскрывается её запах в горячем воздухе, терпкий и сводящий с ума. Они ели виноград, сок запекся на губах, застыл потеками на подбородках. Руби словно плавала в сладости, тёплая темнота под глазами кружилась, заставляя парить где-то далеко отсюда, и это чувство затягивало: ей всегда так хотелось улететь. Но рука непроизвольно шарила по скомканным одеялам, находила чужую, холодную даже в такую жару, и цеплялась. Отчаянно, как за последнее, что осталось на земле.  Руби встречалась глазами со стражником и каждый раз давила в себе малодушное желание тут же отвернуться. Впрочем оно меркло по сравнению с детской потребностью молча пялиться в ответ. День за днем Руби словно бросала себе вызов, пытаясь заставить стражника увести взгляд первым.  Человек в чёрном плаще был всё тот же, с жестким, словно вырезанном в скале лицом и поломанным носом. Он говорил скрипящим, не людским голосом и смотрел своими глазами цвета талой воды так, будто хотел пригвоздить взглядом к стене. Мужчина бесшумно следовал за госпожой все долгие зимние месяцы и иногда, когда она не видела, хватал Руби где-то в коридоре, чтобы осыпать своими запутанными угрозами.  По мере того, как росли её чувства к Линдси, странным образом возрастали и чувства к Чёрному плащу, но совсем другого сорта. С каждым днём Руби всё сильнее хотелось ему противостоять. Это было что-то горячее, будоражившее кровь почти так же, как прикосновения госпожи. Подобно всем чувствам оно было слишком скомканным, чтобы Руби могла его понять.  Они скрестились взглядами, она могла слышать их звон, заглушающий стук копыт, всё больше и больше растворяющийся в дали. Сегодня он ничего не сказал, лишь ухмыльнулся и, небрежно отсалютовав пальцами, скрылся в коридоре. Руби решила, что это можно считать её победой.  Линдси держала её руку в своей. Солнце расчертило золотые квадраты на их юбках и осело шахматным узором на щеках. Сегодня был день тренировок в Южном крыле; они располагались у огромного окна на закате и, пока комната не тонула во тьме, пытались воскресить в памяти Руби то немногое, что окончательно не смыло временем. С тех пор как она узнала о даре Линдси, они занимались этим каждую неделю. В любви все оказалось просто — всё, что является частью госпожи, не может быть мерзким. Любовь всё делает равным и правильным, и сегодня, когда вода в первые пошевельнулась под ладонью Руби, она подумала, что любовь ещё и делает всех великими. Она не говорила этого вслух, но слова сами  вспыхивали в воздухе: «Как много мы можем сделать вместе?». Руби думала, что эта любовь может стать мировой катастрофой. По ночам Руби тихонько выскальзывала из-под одеял, стараясь не потревожить чуткий сон госпожи, и спускалась по узким коридорам для прислуги в библиотеку, ключ от чёрной двери в которую ей просунула в фартук Дейзи — всё с тем же неописуемый выражением жалости на лице  — после того, как застукала Руби жадно пролистывающей кухонные книги. Запах старых страниц был одурманивающим, он густым одеялом ложился Руби на плечи, и каждую ночь она боролась с желанием уснуть прямо посреди бесконечных полок. Но она приходила сюда с целью — она приходила сюда с жаждой. Часы утекали сквозь пальцы, а она переворачивала один тяжелый фолиант за другим в поисках ответов. Глубоко внутри Руби понимала, что про их с Линдси «грязный» дар навряд ли писали учёные, достойные находится в графской библиотеке, но она продолжала искать. Может быть, они и не хотели писать про дар, но мать научила её, что дар живёт везде: если они пишут про движения воды, они пишут и про дар тоже. С даром Линдси было гораздо труднее, но Руби начала поиски только ради неё и не собиралась сдаваться. Что-то подсказывало ей, что дар Линдси пронизывает существование ещё сильнее, чем её собственный. Это сам пульс жизни, мерно бьющийся во всём вокруг. Линдси заплетала волосы в косы (у самой Руби это получалось из рук вон плохо). Несмотря на ранний час уже стояла жара, и по обнаженной шее госпожи стекала одинокая капелька пота. Руби устроилась в кресле с новой книгой, — новой для неё, на самом деле она была такой ветхой, что почти разваливалась в руках, — и изредка скрещивалась с Линдси взглядами в зеркале. Каждый раз это вызывало на их лицах улыбку, как часто бы не повторялось.  Утреннюю идиллию разрушил резкий стук в дверь. По лицу госпожи прошла недовольная рябь, а у Руби кожа покрылась мурашками, потому что только по стуку она могла определить, кто сейчас войдет в комнату.  Чёрный плащ ворвался в спальню, гремя железом на ботинках, вслед за ним потянулись те, кого в своей голове Руби называла плащами поменьше. По правде говоря, такого хамства они себе еще не позволяли, и рот Линдси удивленно распахнулся. Она развернулась, выпустив из рук почти готовую косу, и приняла вежливо-внимательный вид.  «Ваш отец приказал нам обыскать ваши покои», громко объявил стражник, даже не удосужившись прибавить: «госпожа». В глазах Линдси Руби впервые увидела страх, госпожа сказала поблёкшим голосом: «Могу я спросить зачем?». На губах Чёрного плаща расцвела гаденькая ухмылка: «Я думаю, не можете». У Руби под кожей что-то вспыхнуло. Она медленно перевела взгляд с омертвевшего лица Линдси на столик: то, что ей нужно, едва заметно поблёскивало в самой середине. Она осторожно поднялась, отвесив стражникам небрежный поклон, и встала возле госпожи. Рука сама нащупала гладкое дерево столика и побрела дальше к прохладной серебряной рукоятке. Нож правильно лежал в её ладони. Сердце надрывалось в бешеном ритме. «Выметайтесь», сухо приказала Руби. Она никогда не знала, что в ней столько гнева, — достаточно, чтобы снести горы. Линдси на её фоне казалась спокойной прозрачной водой, но самое странное заключалось в том, что до того, как Руби её повстречала, она и подумать не могла о такой злости. Она была пустой и сухой, как глиняный сосуд, а сейчас её будто вновь поместили в печь — начали всё заново с момента её создания. «Убирайтесь», резко сказала Руби, глина, грязь и осколки камней бурлили в ней, «госпожа не желает вас видеть». Она не помнила, как нож оказался прижатым к горлу стражника. Голос сорвался на крик: «Линдси не желает вас видеть».  И они исчезли. Будто вовсе не было. Руби тяжело дышала, нож затрясся и выскользнул из пальцев. Его тихий стук о ковер был единственным звуком. Она обернулась и встретилась глазами с Линдси. Госпожа слабо улыбнулась и сказала: «Ты слишком долго злилась на саму себя». И села вновь заплетать косы.  Так могло продолжаться бесконечно: Линдси вплетает цветы в косы, а Руби смотрит, как её лицо расцветает в зеркале. Так могло быть долгие годы: страницы под пальцами рассыпаются всё сильнее, стекло отражает всё больше морщин. Но всё это прекратилось, когда одним хрупким, как сон, утром Линдси встала с кровати, распустив волосы, вышла во двор, в яркий слезящийся луг, и похоронила себя в реке. Реке – смертоносной убийце, стремительной и безжалостной. Вода быстро растворила кровь, натёкшую из её разбитой головы, Руби так и не увидела последние остатки живого в ней. В гробу она была лишь куклой, но до сих пор самой красивой куклой на свете.                                                                    * * * Смерть Линдси была её прощальным даром Руби — в день похорон она смогла сбежать. Собирая вещи, Руби прихватила последнюю свечу, сделанную Линдси. Она пахла солнечным светом. Линдси умела создавать запахи, о существование которых Руби даже не подозревала, и её последняя свеча пахла ей самой. Пробираясь по чёрному ходу, Руби прощалась с замком: она ненавидела его, но он стал её новым домом, чем-то он напоминал скалу, на которой Руби родилась.  Она проскользнула мимо ворот, оставленных безутешными стражами, и ступила на тропу в беспроглядный лес.  Разумеется, Руби не поверила, что Линдси сама оборвала свою жизнь. Её печальные золотые глаза то и дело всплывали на краю сознания, но кроме грусти в них было другое гораздо более сильное чувство, и Руби отказывалась думать, что её госпожа могла так легко отрезать протянутую между ними нить.  Она постоянно возвращалась к моменту, когда увидела тело: Линдси выглядела так, будто ей было очень холодно и одиноко. Всё, чего хотелось тогда Руби и хотелось до сих пор — это обнять её, держать в своих руках и никогда не отпускать. Голова знакомо лежала на чужой груди, но сердце уже не билось, и всё было совсем-совсем неправильно.  Руби вспомнила рассыпающееся лето и начло их золотой осени, сырую землю и глухую тишину деревьев. Картинки убегали дальше и дальше, словно страницы в книжке, и вот уже мягко ложиться снег. Всё умирает. «Я упала в тебя», как-то задушено говорит Линдси. Она стоит, повернувшись к окну, и погибающее солнце выжгло половину её лица. «Иногда кажется, меня самой совсем не осталось». С этого момента она становится всё бледнее, размывается на фоне неба, пока не оказывается совсем холодной у Руби на руках.  Дни сменяли друг друга, и тьма вокруг будто бы становилась чернее. Однажды Линдси рассказала ей свой сон. О живом сердцем, вырванном из тела: оно извивалось, дышало, а руки, держащие его, были погребены 200 лет назад. «Он умер», с ужасом шептала Линдси: «но его сердце продолжает биться». Иногда Руби кажется, что этот сон был про неё.  Она знала, кто это сделал, а они знали, что она знает и шли по её следам. Стук копыт напрочно засел у Руби в голове. Одним утром она проснулась от звона подков о камни. Они подошли совсем близко. Вскочив, она ринулась в кусты можжевельника, обдирая руки и разрывая юбки. Из-за ветвей Руби видела грациозные чёрные ноги лошадей. Голоса журчали на незнакомом наречии. Они изучали следы на земле, спорили, но вскоре развернули коней прочь. Руби смотрела на их удаляющиеся спины, а кожа на её собственной вспыхивала и посылала горячие волны по всему телу. Будто она вновь чувствовала себя живой.  С тех пор как Руби увидела тело Линдси в гробу, она чувствует изменения в своём теле. Ей кажется, она становится выше, ей кажется, что слёзы размочили её кости, и теперь они гибкие и податливые, как масло. Горе и ярость разогрели её кровь, она побежала по венам с удвоенной скоростью. «Ты подарила мне силу», думает Руби, «ты подарила мне злость».  Руби направляется на Север, домой к пронзившей небо безликой скале. Из комнаты Линдси она стащила карту. Она вспоминает свои книги и смотрит на мох — он окольцовывает дерево со всех сторон.  Руби просыпается в лесу на твёрдой земле. Чем глубже она заходит, тем отчетливее ощущает шевеление внутри себя — что-то пробуждается, разворачивает крылья и растёт в ней. Она устраивает голову на твёрдом камне, закрывает глаза и под веками видит лицо Линдси. Её мечта живет в Руби.  Она нащупывает свечу в кармане юбки и рассматривает в тусклом утреннем свете, льющемся из-за спутанных веток. Пальцы набредают на маленькую выемку на дне свечи, Руби тут же садится, взметая ворох сухой листвы. Она ковыряет в свече, пока не вытаскивает наружу клочок сложенной бумаги.   «Это правильно», написала Линдси на бумажке: «Нет счастья в несвободе. Ты должна летать».  Мать Руби носила просторные рубашки, готовила холодный травяной чай, остужала лихорадку ледяным руками. Она, как и Руби, любила книги, но совсем другие: их обложки обвивали оккультные узоры, а страницы пахли лампадным маслом. Иногда ночью, спускаясь попить, Руби заставала мать за вышиванием, но никогда не видела ни одного готового полотна. Её длинные чёрные волосы были очень ломкими и вечно спутанными (в отличии от густой косы Женщины), в доме ненужный хлам толпился по углам; готовя, она разбивала горшки и сжигала еду. Руби теперь казалось, что её мать была самой живой женщиной из всех.  Но когда она вернулась на скалу, то нашла только белое исчезающее тело, болтающееся на верёвке. И крупы чёрных коней таили в тумане.  В день Возвращения Руби поднялась на самую вершину скалы, теперь она не казалась ей жалкой, вонь рыбы не тревожила ноздри. Она вернулась домой, и дар расцветал в ней. Поля под скалой всё ещё ей принадлежали и всё ещё переливались тёмными изумрудами, домик Женщины в дали сузился до крошечной незначительной точки. Руби зашла в свой дом, поднялась на чердак, вывалила книги из коробок. Меловый круг выжигал темноту, давнее знание обретало форму. Руби достала из-за пазухи свечу Линдси и поставила её в середину круга. Развела огонь камнями, как мать учила её в далёком детстве, и принялась за книги. Она читала всю ночь, пока рассвет не закровоточил в глазах, и когда утро полностью вступило в силу, она была готова.  Опавшие осенние ветки хрустели под чужими ногами, ветер доносил сладкий медовый запах. Руби видела, как Линдси спускается к ней по скале.  На госпоже было золотое платье, и вся она, казалось, пылала. Пугающе красиво, как умирающая свеча. Этот свет чужеродным пятном выделялся на фоне чёрных камней и серого онемевшего неба. Линдси была живой, но явно не из этого мира. Соприкоснуться ли их руки когда-нибудь вновь?  Сердце скакало у Руби в горле, раздувалось до пугающих размеров и грозило разорвать её на части. «У меня так болит душа из-за тебя», думала она, «я вся потрескалась изнутри». Линдси смотрела на неё так, будто всё слышит. Ветер что-то осторожно напевал между ними, последний луч солнца наконец решил показаться из-за туч и залил бледные руки госпожи красным. А в голове Руби только упрямо билось о черепную коробку: «Ты умерла без крови, всё смыла вода. Если бы я увидела её, смогла бы лучше поверить в твою смерть?». Вечерний воздух холодил её мокрые щёки.  «Я отомщу за тебя слышишь?», слова разбивались об острые пики, «Тогда ты вернёшься ко мне? Ты хотела увидеть море, я превращу всю землю в него ради тебя». Эта мысль заставляла кровь быстрее бежать по венам. Внутри расцветало что-то, похожее на торжество. «Я сделаю это ради тебя». Линдси присела на корточки, словно маленькая девочка, и лишь грустно посмотрела на неё в ответ. Золотая голова легко качалась в стороны вместе с ветром.  Руби задрала голову, родное небо хмурилось на неё в ответ. Тучи медленно собирались наверху, влекомые зовом Руби, они двигали величественно и тяжело, будто и вправду были огромными кораблями. Казалось, можно было увидеть даже маленькие оконца в их корпусах, а за стёклами тёмные суетливые фигуры моряков. Вода обретала ту форму, что нужна была Руби, цепи природы больше её не сковывали. Небо темнело, стыло и кашляло, холодные брызги и раскаты воздуха оседали на лице. Гости шли к ней.  Чёрные точки показались за холмами в полдень, они становились больше очень быстро, с удивительной прытью для обычных лошадей. Вскоре Руби уже могла различить и контуры коней, и развивающиеся плащи, делающие людей похожими на крупных птиц. Их движения грели её кровь, чем ближе они становились, тем сильнее она была. Гром она отняла у неба, теперь он был в груди вместо сердца.  Руби не стала ждать, когда они подойдут вплотную: такого расстояния ей было достаточно. Молнии поразили мужчин в чёрных плащах, и их кони побежали, свободные, по полям. Но скоро не стало и полей: они, скала, аккуратные домики и лачуги-раковины — все стали морем. Руби опустила пальцы в воду, попробовала с кончиков соль и глубоко вздохнула.  Она сидит у пруда в освежающе-холодном гроте, диск солнца медленно скатывается за спиной. Красная рыба скользит под водой. Руби никогда таких не встречала, и потому смотрит на неё долго и пристально, пока все мысли не выветриваются из головы. Вместе с движениями рыбы что-то проскальзывает в её сердце, — такое же красное и невиданное никогда прежде.                                                                                 Конец.