Солнце умирает в сумерках

      Боль исчезла, а, точнее, сознание трусливо отключилось — отделилось от тела, не став терпеть очередную пытку. Темнота и больше ничего. Мягкая, обволакивающая и тяжёлая, она не давала ни шевельнуться, ни почувствовать, ни подумать, надёжно спрятав израненное тело в своём брюхе.       Да, точно. Как в брюхе. В утробе. Тёмном-тёмном и безопасном, где можно свернуться калачиком и тебя никто не тронет. Место, в котором нет ни проблем, ни забот, ни смертей близких сердцу людей.       Только вот сил на то, чтобы свернуться и задремать, не хватало — оставалось поддаться течению и куда-то неспешно плыть. Или лежать? Идти? Непонятно.       Хотелось остаться в безболезненном тёмном царстве навсегда, но что-то, как жужжащая над ухом пчела, мешало провалиться ещё глубже, утонуть и захлебнуться.       «Я устал», — слабо отмахнулся Дин от надоедливого насекомого.       Он хотел только одного: спать. Безмятежно уснуть и раствориться в небытие. И не чувствовать никакой боли.       Боли…       Вопреки всем законам сознание перестало затягивать на дно, и то медленно поднималось с глубин.       «Нет!» — сопротивляясь, сквозь зубы кричал Дин.       Он не хотел к реальности. Не хотел к боли, не хотел вновь чувствовать, как руку разъедают мелкие муравьи, перегрызая сосуды и разрывая нервы. Он не хотел снова сдерживать крик, притворяться, что всё отлично и готов повторить такое с левой.       Он не хотел туда.       Не хотел. Он боялся встретиться с любимой синью глаз.       Дин боялся увидеть Кастиэля.       Боялся увидеть то, что стало с любимыми глазами. Боялся встретиться с болью, которая превзойдёт его физическую и обрушится на него же.       Впервые Дин трусливо убегал от проблем.       Он не выдержит, не переживёт, и боль Первозданного будет преследовать его в аду до скончания времён, став личной пыткой.       Он трус, не герой. Он просто устал.       Дин не хотел давать Кастиэлю ложных надежд. Ни ему, ни себе. Никому. Хотел лишь поблагодарить и извиниться.       Поблагодарить за подаренное время, счастливые крохи жизни и драгоценную, крепкую, пылкую и в то же время такую хрупкую, хрустальную любовь. Такую холодную и такую горячую. Неземную и родную. Ту, от которой не уйти и никуда не деться, ту, которую не бросить и от которой не отвертеться.       И извиниться за то, что не ценил и всё разрушил.       Большего в этой жизни ему не надо. Разве что… Осталось одно эгоистичное, не страшащееся причинить мук ни себе, ни Касу и совершенно противоречивое желание: мельком, всего одним глазком взглянуть на любимое лицо и понадеяться, что на нём отразиться привычная нежность и необъятная любовь, а не леденящий душу ужас, который стал последним, что увидел Дин перед падением в бездну.       И, кажется, это желание начало исполняться.       Как минимум в тёмную пелену пробрались приглушённые звуки: звон разбитого стекла и гром походили на хлопки в ладоши, шум ливня на шелест листвы, чьё-то чертыхание — на…       Кто-то ругнулся? Кас? Не сказать: голос грубый, ни сколько не бархатный. Может, Габриэль? В его манере. Но что здесь забыл брат Каса?       Погодите… Кто разбил стекло? Почему оно разбилось несколько секунд назад, когда в пустоте Дин пробыл едва ли не сутки, а то и вечность?       Холодок прошёлся по венам, в пустоту проникло бешено колотящееся сердце.       Ничего не закончилось и даже не началось!       За звуками явились запахи: сырость дождя, земли, каменная пыль и море душистой мяты в морозный день. Тьма вдруг стала периной, набитой мятой, — хотелось вдыхать и вдыхать, наполнять лёгкие прохладой и наслаждаться тонкими нотками благодаря глубокому, ровному дыханию, но получалось лишь часто-часто дышать, что походило на пытку: цель перед носом, а дотянуться никак нельзя.       К тому же начал проступать металлический запах крови, оттесняющий мяту.       Следующим вернулся вкус. Солёный вкус крови ещё больше забивал рецепторы, и пустота стала тяжёлой, вязкой, неприятной — отторгающей. Возникло желание как можно скорее покинуть её и пройтись до разбитого окна или вовсе выйти на улицу под проливной дождь.       Ощущения вернулись незаметно — вместе с холодной каплей, упавшей на контрастно горячую щёку.       Дождь. Его крохотное желание исполнилось, но запахи не пропали и даже не очистились от тяжести крови.       После одинокой капли раздался шёпот. Что шептали — Дин не разобрал. Что-то короткое и, может, всего в одно слово.       Следом пришла боль.       Пустота выкинула его вместе с криком, вырвавшимся из груди. Все чувства вернулись к нему, обрушившись с разных сторон, и от этого стало лишь хуже.       Не разлепляя век, Дин запрокинул голову и, скуля, стиснул зубы, пока по щекам катились непрошенные слёзы. Дин попытался оттолкнуться от источника боли, но тело словно сковали, не давая шевелиться и давя на живот, а правая рука, зажатая между ним и тем самым источником, и вовсе не поддалась никакой воле, точно отключившись.       Местом, пронизанным наибольшей — свежей — болью, оказалась шея. Пара секунд — и ту запечатали внутри чем-то холодным, мокрым.       Тело охватило огнём — точнее, то уже горело, исходя снизу, из живота, но сейчас низ, начиная с рёбер, попросту онемел, а подаренная новая боль в сто крат превосходила предыдущую.       Треск ткани — обожгло плечо.       Новый крик.       И тут до Дина дошло, что происходит.       Кастиэль.       Кастиэль кусал его. Зубы Первозданного разрывали его плоть и проталкивали внутрь вен нечто горячее, нечто жгучее, нечто, что оказалось похлеще раскалённого железа, введённого под кожу.       Яд.       Но что хуже — яд или зубы, которые ни в какое сравнение не шли с укусами иглозубых полукровок, — Дин не знал.       Вздохи стали ещё быстрее, ещё короче. Сердце бешено колотилось в груди, тщетно пытаясь пробить грудную клетку и спастись от пожара. Темнота, жар и боль, боль, боль!       Боль!..       Больно!!!       Кастиэль не щадил, не останавливался ни перед одним воплем, которые становились всё более хриплыми, всё более тихими, — голос был сорван, крик не помогал облегчить пытку. Дин замолчал, до онемения стиснув челюсти.       Треск ткани, острые как бритва зубы вновь вгрызались в кожу. Яд, жжение, — и так, казалось, до бесконечности, пока боль не затопила сознание.       Больно, больно, больно! Больно!       Больно!       Больно, больно! Больно! Господи, как же больно!!! Хватит! Стой! Пожалуйста! Хотя бы на секунду! Остановись! Жарко!       Да кто-нибудь, прекратите это!!!       Дин не знал, сколько времени прошло, не понимал, где он и что происходит, и единственное, что чётко отпечаталось в сознании, — он сгорал заживо. Горел на костре, как ведьма за зелёные глаза. Горел в синем пламени и не мог крикнуть. Огненные языки грубо ласкали, неспешно пробирались от конечностей к груди.       Нет, он не на костре. Это костёр в нём. Костёр запечатан внутри него, и пламя стремилось сжечь внутренности дотла, чтобы выбраться в мир.       Сердце встрепенулось в надежде: нечто ледяное капнуло на горящую щёку.       Дождь!       Дождь!..       Дождь может потушить огонь, поможет спасти сердце!       Только дождь совсем вяленький: раз капнул — и всё. Куда же делся ливень? Вот же он, стучит по окну тяжёлыми каплями…       Минутку.       Стучит по окну? Ливень? Огонь.       Укусы.       Кастиэль.       Змей.       Дин вспомнил. Дин всё вспомнил. Огонь не успел пожрать мозги и стереть память.       Неужели этот огонь — и есть яд? Почему яд такой жгучий, когда его хозяин холоднее векового льда? Неужели об этой боли и предупреждала Люси?       Ещё одна капля.       Да откуда капает? Когда успели проломить третий этаж насквозь?       Дин постарался вдохнуть поглубже, но в лёгких словно металлическая стружка засела. Вдох получился рваным, а на незначительную боль даже внимания обращать не стал — першение и не более. Плотоядные муравьи в правой руке показались блохами, а сквозная дыра в животе — вообще царапинка, которая не стоила и тысячной доли того, что причинял ему яд.       Но Дин больше не собирался кричать — бессмысленно. Бесполезно. Никакого освобождения, никакого выброса, ничего полезного от крика. Тем более огню оставалось всего ничего, и жгучие языки вот-вот должны были коснутся рёбер.       Взмокшего лба коснулось нечто холодное, и Дин неосознанно потянулся к спасительной прохладе. Пальцы, ладонь. Холодная ладонь заботливо убрала чёлку и легла на щёку.       Ресницы дрогнули, веки не желали разлепляться, но Дин должен был взглянуть на того, кому принадлежит рука.       Ему было необходимо увидеть его.       — Сколько до конца сумерек? — прошептал бесцветный голос, и Дин обратился в слух.       В ответ — тишина.       — Понятно, — произнёс этот же голос ещё более опустошённо. Значит, конец не скоро, и слова полузмея воплотятся в жизнь. — Что Анна? Совсем ничего не видит?       Вновь тишина и длинный выдох возле него.       — Я же всё правильно сделал… Попробуешь дозвониться до Амары?.. Спасибо.       С одной стороны стало чуть светлее, и голос стих. Всё стихло. Даже у стука дождя не получалось заполнить тишину.       Огонь ни на долю секунды не прекращал пожирать охотника, но отчего-то стало лучше, словно ощущения притупились, как после большой дозы обезболивающего. Или как перед смертью, когда улучшается самочувствие.       Приложив чуть больше сил, Дин сглотнул и приоткрыл глаза. Вкус и запах крови никуда не делся.       Со стороны и правда тонкой полоской лился тёплый свет — должно быть, из дальней приоткрытой комнаты. И этого крошечного проблеска хватило на то, чтобы прибавить черт окружающим предметам.       Впереди стоял диван, развалины, стеклянная стена с ливнем за собой… Откуда же тогда те дождевые капли?       Едва ли не со скрипом приподняв голову и глаза, Дин застыл. В один миг мир сжался в одну точку, как и сжалось колотящееся сердце.       До ужаса прекрасный кошмар.       Лёжа в объятиях Кастиэля, Дин не мог ни моргнуть, ни отвести взгляда.       Над ним склонилось белое, фарфоровое лицо, такое любимое и такое родное. Лицо, принадлежавшее невероятному существу, прожившему на этом свете целых два тысячелетия. Прекрасное лицо его Первозданного, его вампира, его ангела, его любимого.       Лицо, на котором он видел равнодушие и интерес, ужас и восторг, свет и тень, мягкую нежность и сжигающее всё желание, сильную и не поддающуюся описанию любовь. Дин видел это лицо почти что ежедневно на протяжении месяца, запомнил каждую ресничку, каждую чёрточку, каждый изгиб бровей и губ. Видел любым. Но только не таким.       Губы и подбородок оказались заляпаны кровью, но это ничуть не портило ангельского облика. А вот глаза…       Его Кастиэль, его ангел бесшумно плакал.       По белоснежным щекам текли слёзы, похожие на жидкие кристаллы. Холодные и прекрасные жемчужинки выбили из лёгких весь воздух. Дин не дышал.       Пальцы левой руки дрогнули — это отозвалось неприятным покалыванием в руке, но та всё равно поднялась, манимая желанием прикоснуться, стереть мокрые дорожки, которые никогда не должны были появляться на этих щеках. Дин ведь пообещал, что не допустит их появления. Ледяные, перепачканные в крови пальцы бережно подхватили его дрожащую горячую ладонь и прижали к щеке.       — Всё будет хорошо, — прошептал Кастиэль совсем другим, не таким убитым, не безжизненным голосом и, не сводя с него немигающего взгляда, немного повернул голову, губами касаясь ладони. Даже синева глаз, не переставая лить слёзы, зажглась, веря произнесённым словам.       Легонько проведя подушечками пальцев по щеке, Дин подхватил бегущую жемчужинку, испачкав белую кожу кровью, и с досадой свёл брови.       Как много крови.       Слабо усмехнувшись, Дин дёрнул одним уголком губ.       — Кас, тебе не тяжело? — тише шёпота, одними губами произнёс Дин, искренне беспокоясь за самообладание своего вампира. Хотя единственный, за чью судьбу стоило бы побеспокоиться, — он сам, истекающий аппетитной кровью человек.       Кастиэль ответил не сразу.       В синих глазах смешалось множество различных чувств, половине из которых Дин не смог дать названия, но боль сменилась той самой тёплой любовью. Слёзы поутихли. Бледные губы дрогнули и сжались.       — Дурак. Какой же ты дурак, Дин!       Дин согласно хмыкнул.       Лёгкие и горло обжигал огонь. Некоторое время пришлось помолчать, собираясь с силами и мыслями, но в последний момент Дин передумал медлить и что-то продумывать. Хотелось сказать слишком много.       — А я неплохо влип, — с беззаботной, лёгкой усмешкой и почти беззвучно пробормотал Дин, но внимательный взгляд синих глаз ловил каждое слово, читая по губам.       Кастиэль укоризненно нахмурился.       Ну же, улыбнись для него. Улыбнись всего разок, Дин.       Дин облизнул губы и сглотнул. Сорванное горло не сравнится со сжигающим изнутри пожаром.       — Красивый, — ляпнул Дин.       Теперь на прекрасном лице отразилось недоумение. Дин улыбнулся чуточку шире, умиляясь с растерянного, немного глуповатого выражения лица.       — Что?       — И голос красивый.       — Чей?       Хрипловатый смешок получился сам собой. На секунду прикрыв глаза, Дин потянулся вверх, но прилагать усилия и корчиться от боли не пришлось: рука Кастиэля стала надёжной опорой, которая помогла совершить задуманное и уткнуться лицом тому в шею, где запах тела перекрывал кровь.       Наполнив лёгкие морозной мятой, Дин закрыл глаза. Безопасно и спокойно. Как под тяжёлым зимним одеялом.       Кастиэль поудобнее взял его ладонь, прижав горячие пальцы к губам.       — Кас, пообещай мне три вещи, — скорее, потребовал, чем попросил Дин.       — Всё, что пожелаешь, Дин.       Дин вздохнул. Кастиэль не менялся. И эта черта ему нравилась.       — Не люби, Кас.       — Что? — Казалось, Кастиэль опешил — настолько шокировано прозвучал бархатный голос.       — Не люби и не убивайся, — выдохнул Дин.       — Как тебя можно не любить, моё солнце? — искренне не понимал Кастиэль, и в голосе слышалась улыбка — грустная, но улыбка. Только сил подняться и взглянуть на неё не хватило бы.       — Перефразирую, — упрямничал Дин, выдавливая слова, — твоё сердце — моё, Кас. Всё. И оно будет жить дальше.       — Существовать…       — Жить, — резко оборвал Дин и глубоко вздохнул. Сердце колотилось где-то на уровне головы, сдавливая ту в тиски. Пожар охватывал всё больше, времени оставалось всё меньше. — Пообещай, Кас. Пожалуйста. Или мне… на коленях умолять?       — Ладно, — тише некуда выдавил Кастиэль, сжимая его ладонь, но холод бессмертного тела больше не спасал. — Второе?       — Ты же убьёшь этого змея?       «Пока он не добрался до последнего Винчестера», — закончил про себя Дин.       — Конечно. — Кастиэль поцеловал его костяшки. Теперь низкий голос звучал более твёрдо, решительно, словно Кастиэль уже успел продумать план действий, и Дин не сомневался: убьёт и выживет.       — Не отдашь сердце?       — Оно принадлежит тебе.       Слабо улыбнувшись, Дин опустил голову чуть ниже. Мята пропала, как и кровь.       — Что же третье, Дин? — мягко подтолкнул Кастиэль дрогнувшим голосом, не зная, что его слов уже не слышат. Горло сжалось, и Кас прикусил губу.       — Не плачь, — на выдохе попросил его Дин, чьё сердцебиение напоминало галоп, а к слабому, хриплому голосу приходилось даже ему — Первозданному — прислушиваться. — И ещё… Нет… Потом, Кас. Расскажу на рассвете. Дождись восхода солнца, Кас. Дождёшься же, да?       «Обязательно», — хотелось ответить, но получилось только всхлипнуть и промычать одновременно.       Невидимые, фантомные когти, что вцепились в мёртвое сердце, медленно потянули то в разные стороны, готовясь разорвать. Кастиэль опустил голову, прижимая любимого человека к себе.       Он же всё сделал, как надо! Всё! Так почему же яд никак не подействует?!       А сердце всё стучало и стучало в бешеном и неизвестном танце, готовое вот-вот окончить его, опавшим цветком опустившись на землю. Слишком быстро. Слишком скоро. Почему время не может замедлиться? Разве это так сложно?!       С содроганием Кастиэль прислушивался к ещё живому сердцу, не понимая, что тому нужно, и молясь. Кастиэль снова обращался к небу. Но небо не слышало его молитв. Небо игнорировало его молитвы.       — Дин? — шёпотом позвал Кастиэль.       Губы дрожали, не слушались. Всё тело мелко дрожало, желая сжаться в комочек и спрятать своего человека внутри.       Ответа не последовало.       Сердце билось заводным моторчиком, лёгкие не поспевали за ним.       Кастиэль просил лишь об одном: бейся, бейся, пожалуйста, бейся! Не останавливайся! Не оступайся!       Не оставляй!       Сердце оступилось, резко остановилось, последний вздох покинул грудь, и та замерла.       Тишина обрушилась на голову, как снежная лавина, вдавив в пол, и ударила по вискам. Внутри что-то упало, порвалось, но боль стала ничем. Мир перед глазами покачнулся и заледенел.       Вместе с любимым сердцем замер и Кастиэль, обратившись в ледяную глыбу.       Ливень разошёлся, но Кас не замечал плача неба. Сквозной ветер бился о каменное лицо, но потухший взгляд не отрывался от пола. Кастиэль не дышал — больше незачем дышать. Больше не получится вдохнуть тёплый запах солнца.       Больше некого называть солнцем.       Заторможенно, как старый механизм, Кастиэль поднёс горячеватую ладонь к губам, поцеловал и бережно, боясь причинить ещё больше боли, опустил ту на живот, не задевая до сих пор кровоточащую рану.       — Здесь холодно, замёрзнешь, — единственное, что сказал Кастиэль бесцветным — безжизненным голосом, и, просунув руку под колени, с осторожностью поднялся, снова покачнувшись. Тело не слушалось. Прижав неподвижное тело к груди, Кастиэль на долю секунды задержал нечитаемый взгляд на небе за стеной дождя и развернулся к лестнице.       Сопровождающиеся мерным, тяжёлым для воды капанием шаги показались слишком быстрыми, незаметными, что хватило крошечной доли секунды, чтобы спуститься к библиотеке. Непривычно быстро. Взгляд столь же быстро перетёк на настенные часы.       Без пяти семь. Сумерки кончились — солнце потухло.       Секундная стрелка, по сравнению с молниеносными движениями Первозданного, тикала чересчур медленно, чересчур долго, но не могла заполнить тишину вместе с ливнем.       Почему утро не может наступить в один момент? Почему до рассвета так долго?       — Я дождусь рассвета, — качнув головой, прошептал Кастиэль, укладывая своего человека на дубовый стол. — Не уверен, что тебе понравится здесь лежать, но, пожалуйста, потерпи и не злись. Сюда попадут первые лучи, и ты расскажешь, что хотел.       Ледяные пальцы невесомо скользнули вдоль оголённой левой руки, очерчивая следы укусов, поднялись к плечу, прошлись по почти уцелевшей ткани, по шее с симметричными укусами и тонким порезом. Пробежались по навсегда замершим венкам.       — Так ведь, Дин?       Глаза не поспевали за пальцами — боялись, но в итоге и они поднялись к родному лицу.       Полные, обкусанные губы тёмно-алые от крови, по подбородку из уголка губ текла того же цвета тонкая дорожка. Прекрасные веснушки на щёках, лоб, виски, колючие кончики мокрых светлых волос на чёлке — по вине Кастиэля — заляпаны уже подсохшей кровью. Брови расслаблены, веки плотно сжаты.       Безмятежность с горькой примесью застывшего счастья.       Челюсти сами собой клацнули, сжавшись; бескровные губы дрогнули и поджались.       Осторожно обхватив любимое лицо ладонями, Кастиэль смотрел на него немигающим взглядом. Бездумно пытаясь оттереть кровь с тёплых щёк, делал лишь хуже.       — Ну же, — подзывал Кас. — Давай же, Дин, открой глаза.       Но никто не слышал сдавленного шёпота, никто не отозвался, ничьи ресницы не дрогнули. Больше никого нет.       Больше ничего нет.       Ни света, ни голоса, ни улыбки, ни глаз. Медовый голос не позовёт его, не назовёт его имени, не произнесёт слов любви. Уголки губ не изогнутся в улыбке. Глаза цвета хвои, цвета юной зелени, глаза, принадлежавшие лесному богу, больше не откроются, не взглянут на него.       Красные от крови пальцы мелко задрожали, картинка перед глазами снова размылась. Судорожный вздох — воздух, наполненный кровью, о которой грезил и которую любил, заполнил пустые лёгкие.       — Да кого я обманываю?.. — прошептал Кастиэль, отшатываясь от стола и врезаясь в шкаф, из-за чего тот пошатнулся и хрустнул. Деревянная полка треснула, и книги рухнули на пол.       Обхватив плечи руками, Кастиэль медленно осел и уставился в пустоту.       Его солнце погасло.       Он не смог спасти своё солнце. Не уберёг. Он отпустил его. Отпустил одного. Отпустил своё маленькое солнце, своего хрупкого человека.       Он не сдержал своего слова. Снова. И снова не защитил.       Пальцы впились в волосы, оттягивая, но никакой боли не вызывая. Мёртвое сердце перестало горестно сжиматься, любяще трепетать и просто жить, став разорванным надвое куском камня, как и все остальные ненужные органы в теле.       «Я не успел, а ты злорадствуешь, прикрываясь слезами, — обратился Кас к небу. — Доволен, да? Безумно доволен, да?»       Словно отвечая немым словам, ливень забил по стеклянным стенам с большей силой.       «Своё не уберёг и в чужое полез», — Кастиэль скосил мокрый, наполненный злобой взгляд на боковое окно, и процедил уже вслух:       — В отличие от тебя, мне хотя бы дарованы руки и возможность оторвать этой твари голову.       Громыхнуло. Гроза разошлась.       Сморгнув пелену, Кастиэль растёр непривычную влагу, ни капли не заботясь о внешнем виде.       Часы всё так же размеренно тикали, но короткая стрелка готовилась сдвинуться уже с десятки, когда Кастиэль обратил на неё внимание. Утро или ночь? Непонятно, да и важно ли? Без личного света время перестало иметь значение, потеряло ход.       Поднявшись, Кастиэль обошёл стол, встав спиной к тёмным окнам.       За время, проведённое на полу, по столу растеклось кровавое пятно, берущее начало со спины. Взгляд переместился на ближайшую к нему, изуродованную и скрытую под намокшим рукавом рубашки руку. Осторожно накрыв неподвижные пальцы своими, Кастиэль почувствовал, как пустота заполнялась тёмным, совершенно новым для него желанием: желанием отомстить. Желанием оторвать болотной твари пальцы, которые касались недозволенного, оторвать руки, которые сделали его любимому больно. Желанием медленно рвать эту тварь…       Ледяная ярость захватывала всё новые участки его естества, пока потемневший взгляд плутал между рукой, животом и шеей.       Кивнув самому себе, Кастиэль погладил веснушчатую щёку подушечками пальцев и наклонился, нежно касаясь губами сначала лба, затем — губ. Прижавшись лбом ко лбу, прикрыл глаза и медленно втянул воздух.       — Я ненадолго, — прошептал Кас и открыл глаза, снова целомудренно целуя лоб и зарываясь носом в хранящие чистый запах солнца и домашнего уюта русые волосы. — А пока… Спи спокойно, Дин.       Рывком оттолкнувшись от стола, Кастиэль через четверть секунды оказался за дверью, бесшумно затворяя ту.       — Кастиэль, — позвал совсем не тот голос, который Кас хотел бы услышать, но всё равно обернулся. Собственное лицо ничего не выражало, напротив же — настороженность с примесью сочувствия.       Скрестив руки, Габриэль стоял в десяти шагах, перекрывая путь ко входной двери и готовясь в любой момент перехватить младшего брата, если понадобится.       — Габриэль, — качнул головой Кастиэль, и сочувствие в янтарном взгляде сменилось обеспокоенностью. — Я не собираюсь следовать примеру… Люцифера, — оборвал он мысленный поток брата на корню. Имя старшего далось с трудом — процедилось сквозь зубы, а брови раздражённо дёрнулись.       Медленно выдохнув и закрыв глаза, Кастиэль зажал переносицу.       — У меня есть просьба, Гейб. Ещё одна.       Шорох одежды, лёгкий шаг. Кастиэль открыл глаза — Габриэль сократил половину пути, не переставая всматриваться в его лицо.       «Какая?»       — Позаботься о Дине, пока я не вернусь. Только… — Кастиэль обернулся через плечо к двери в библиотеку и постарался закрыться от мыслей. — Только не беспокой его — и так сполна досталось. Пускай… отдыхает. И, если не сложно, пригони Импалу. Не стоит ей оставаться на…       Нежданный толчок — и руки Габриэля обвили его.       — …на дороге, — опешив, запнулся Кастиэль и похлопал того по спине. — Ты чего, Гейб?       — Кастиэль, его нет, — пробормотал старший ему в плечо.       Руки безвольно повисли вдоль тела, которое вновь окаменело. С лица спали все маски, и вернулось безразличие с пустотой.       — Габриэль, отпусти.       Прошло несколько веков с тех пор, как безжизненный лёд пронизывал его голос, и вот опять он стал стержнем.       Сжимающий его в объятиях Габриэль замер.       — Да послушай же ты! — прошипел Гейб. — Это полузмей — ненормальный и бессмертный, как мы. Кастиэль, он меняет шкуры и запахи как перчатки! Поэтому-то мы и не смогли его выследить, и сейчас ты этого не сможешь! Не сказал же он, куда направляется!..       — Сказал, — оборвал его Кастиэль, и Габриэль отшатнулся на полшага, но не отпустил, недоверчиво щурясь. — И эта тварь меня ждёт.       — Зачем? — упавшим голосом выдавил старший. — Где?       — У Люцифера, — коротко оповестил Кастиэль. — На первый вопрос отвечу… когда вернусь.       Белокожее лицо старшего Первозданного приобрело угрюмые оттенки, и всем своим видом тот выказывал неодобрение, но всё же отпустил одну руку и сунул ту в карман.       Мысли Кастиэль предпочёл не слушать.       — На, — с раздражённым, но смирившимся рыком Габриэль сунул ему в карман брюк металлическую коробочку и, сжав плечи обеими руками, встряхнул. — Отправь эту тварь обратно к предкам. Но если через неделю не появишься — найду твою задницу и закопаю её настолько глубоко, что и за тысячу лет не соберёшься обратно.       Один уголок губ слабо, незаметно дёрнулся вверх и вернулся на место. Однако синий взгляд всё-таки смягчился.       — Я тебя тоже люблю, Гейб.       Не успел Кастиэль отвести взгляд, чтобы продолжить, как Габриэль прервал его, шагнул в сторону и толкнул в спину:       — Это моё третье желание: вернись. А я буду здесь. Теперь иди, Кастиэль, — буркнул брат. — Только людям на глаза не попадайся, а то за маньяка ещё примут.       Два раза повторять не пришлось: доля секунды, и Кастиэль, ничего не говоря и не обещая, вышел под ливень, заглушив разбитое сердце, которое тянулось назад, к библиотеке, к столу, к нему.       Последним, что услышал Кастиэль, стало: «Мне очень жаль».       Дождь вовсю хлестал, заливал, промочил одежду в считанные секунды, словно желая загнать внутрь, размывал, стирал дорогу, запахи — всё. Ветер выл, бил острыми каплями по лицу и телу и пытался склонить вековые деревья, которые жалобно трещали, к земле.       Настоящая буря.       Лживая скорбь неба по чужому солнцу.       Приоткрыв рот, Кастиэль медленно втянул воздух. Болотный, разъедающий ноздри смрад никогда не сотрётся из памяти, однако сейчас ядовитый след стёрся бурей.       Развернувшись по направлению к северо-востоку, Кастиэль в последний раз взглянул на дом и сорвался на бег.