Храм имени святого

      Совершенно случайно в этот день Быков заметил, что Дауге в последнее время частенько стал оборачиваться назад. Вспоминал, что когда он только приехал его навестить, Дауге заглядывал за спину. Позавчера на прогулке — заглядывал за спину. Вчера за ужином, любезно приготовленный Быковым, заглядывал за спину.       И вот теперь они сидят в светлой гостиной сталинки Юрковского, где удалось побывать ему пока впервые. Первое, что бросилось Быкову в глаза — неизмеримо высоченные потолки и окна почти во всю длину. По квартире была расставлена резная мебель с витиеватыми узорами, на полу лежали махровые красные ковры в яркий орнамент. На стенах висели чьи-то портреты и фотографии: где-то он с Дауге на фоне Карпат, где-то на фоне домика в Латвии, где-то фотографии из Хиуса, из второго и из восьмого, а где-то только он, важный, в костюме и с роскошным портфелем в руках. Кажется, это был день назначения Юрковского на должность генерального инспектора МУКСа.       Развевающийся тюль бился о широченную спину Быкова — он то и дело пытался ее куда-нибудь заправить, но безуспешно. Несмотря на высокий этаж, из открытого окна было слышно детские крики, возгласы, и Быков было подумал выйти на балкон, постоять под теплым солнцем, да покурить. Он третий час слушал рассказы Дауге и кивал, и Дауге третий час говорил без умолку, и говорил то громко, то переходил отчего-то на шепот, и часто оборачивался назад, в кухню.       — … А она, знаешь ли, все такая же удивительно стройная, гордая и жалкая… — возмущался Дауге.       Он сидел, облокотившись на спинку глубокого кресла и положив одну руку на стол.       Стол Юрковского оставался нетронутым после последнего полета. Только взяли на себя ответственность повытаскивать бумажки из его портфеля и положить туда, куда бы он сам мог их положить. Занимался этим Дауге. Только Дауге мог знать, куда Юрковский мог бы положить свои бесконечные бумажки. На столе грудами валялись пухлые машинописные отчеты, радиограммы, посреди стола ровно лежал позолоченный бювар с Конгресса.       — Все пытается мне там что-то доказать, ты представь себе! Наставляла мне, что из нас двоих счастливее она. Да что она понимает? Кукушка… Нерадивая кукушка… — спокойно продолжал Дауге, — Забавно вот еще что… Стала мне рассказывать, что замуж она так и не вышла, а потом для чего-то добавила, что из меня супруг никакущий. Что она теперь на это скажет?       Дауге снова обернулся и отчего-то улыбнулся. До Быкова стало доходить.       — Утереть бы сейчас ей ее острый нос!       Краем глаза Алексей заметил какое-то шевеление в другом конце комнаты. На диване, в какой-то махровой ткани, вяло копошилась Варечка. Не найдя, как себя уложить в куче ярко-красного тряпья, она приняла свой простой вид, поплелась в сторону беседующих и запрыгнула на колени к Григорию.       — Ну что ты…? Володя совсем не следит, да? — он тронул один из шипов на голове. Варечка тут же сделалась синей, — Ну, я ему…!       — Не скучает?       — Да чего же ей сейчас скучать! Наоборот… — Дауге сидел в глубоком бардовом кресле, закинув ногу на ногу и рассматривая худые узловатые пальцы.       Он сильно похудел. Но улыбался все так же. Быков очень рад был его видеть. Григорий теперь выглядел осунувшимся, лицо было аспидного цвета, щеки стали совсем впалые, а мешки под глазами вместили бы десять кило картошки. Усы почти полностью поседели, волосы сильно проредились. А ему было всего лишь пятьдесят два.       — Гриша, позволь спросить… — осторожно начал Быков, — Это что у тебя такое на пальце?       — А, это! Ты знаешь, я даже как-то побоялся тебе тогда сказать. Это от Владимира, — он ярко улыбался.       — Вы…?       — Понимаешь, это случилось почти день в день вашей экспедиции, поэтому не то чтобы это совсем официально, но мы с этим уже разбираемся, — он заискивающе поглядывал в сторону кухни, — По секрету тебе скажу, этот старый дурак совсем не хочет отмечать! — Дауге говорил показательно громким шепотом, — Так я ведь не говорю закатывать застолье! Но прям уж совсем чтобы не отметить, хотя бы в узком кругу… Может быть, ты сам с ним поговоришь, а? Я думаю, идея это положительно хорошая, ведь ты имеешь перед ним авторитет! Точно! Так и поступим…       Быков грузно выдохнул, оглядываясь на стол. На столе стояла фоторамка с черной лентой и стопка водки с бородинским хлебом поверх. Варечка была все такой же синей. Варечка все слышала и все понимала.       — Иоганыч, ты принимаешь то, что тебе прописано?       — Что? От сердечной недостаточности? Разумеется!       — Нет, я о другом.       — От анемии? Тоже принимаю.       — Ради бога, Григорий! Что тебе Свешников прописал, ты пьешь?       — Знаешь что, Алеша! Я тебе говорил раньше, скажу сейчас — не нужен мне мозгоправ, — выругался Дауге и стал дальше что-то нести на латышском, — У меня и без того организм отравлен и органы пересобраны, а ты предлагаешь мне травиться вот этим? Обойдусь.       — Совсем у тебя мозги набекрень съехали, дорогой друг.       — Ты испортил мне настроение, — пробубнил Дауге, — У меня такой праздник, а ты…? Что ты, что Маша, два сапога…       Он откинулся в кресло и закрыл глаза. Какое-то время он молчал, и Быкову пришлось молчать вместе с ним.       Быкову частенько приходилось молчать, если молчал Дауге. Но это теперь. Это только теперь Быков понял, что лучше будет молчать, потому что когда он пытался разговаривать с ним в «Мальчике» — делалось хуже. Дауге разговаривал с мертвым Спицыным, Быков разговаривал с еле живым Дауге, а помутненный разум Юрковского за всем этим наблюдал. И что же теперь?       — Смотри на него — стро-о-гий… — говорил Дауге за спину, — Ну в самом же деле… Володь, скажи ему, пусть не наседает… — на какое-то время Дауге замолчал, — Мне теперь кажется, что я всякий авторитет между вами потерял, никто не хочет меня слушать.       — Тебе правда Юрковский предложение сделал перед вылетом? — вдруг в лоб переспросил Быков.       — Что же ты так официально?       — А мне ничего даже не сказал… — пробубнил Алексей, — И правда, старый дурак…       — Вот и я тебе о чем! Дурак дураком! — воскликнул Дауге, — Нет, Володя, не нужно нам здесь причитать! Ты в самом деле как старая бабка! В конце концов, я тебя решительно нисколько не понимаю! Где тяга к прекрасному?.. Да как это ты не хочешь?!.. Ну уж нет! Не в твоем это репертуаре, знаешь ли! Никто ведь не заставляет тебя закатывать мировое застолье!.. Да не перебивай же ты меня, — Дауге все смотрел себе за спину, в сторону кухни, но тут обратился к Быкову, — Вот и любит он попрепираться у меня, сил нет!.. Да, Володя, да! Не нужно так на меня смотреть! Знаешь ли, сил с тобой спорить у меня теперь правда нет! В самом же деле, почему нельзя там же в Латвии и остаться? Съездили бы на дачу… Да как много? Как так много?! Десять человек тебе много? Ну нет… Я понимаю, если бы были дети — тут я тебе не дебютант, но мы все взрослые люди! А там сейчас тепло, море, у меня дамские сердца в палисаднике цветут! Красота! А ты не хочешь… Бесстыжий!       Дауге снова обратился к Быкову:       — И в чем я неправ, а? Ну смотри: я, он, ты, Альбинка, Гришка, Миша, Богдан, Анатолий Борисович и Краюхин. Даже не десять! — Григорий разочарованно смотрел то на кухню, то на Быкова, — Алеша, скажи ты ему, уговори!.. Ну как это так, а? Такой день, и не отметить?       Быков сидел в кресле напротив. От бессилия, а может — от отчаяния и безысходности он свалил лицо ладони, уперевшись локтями в колени. Что дело дрянь, он стал понимать еще когда приехал. Когда Григорий не спал в четвертом часу утра и с кем-то разговаривал. Думал, человек такой, разговаривает сам с собой, чего уж там. И что же теперь?       Быков сдался, проговаривая сквозь ладони:       — Да, Володя, Григорий прав… Соглашайся, отметим.