***
На протяжении всей пятиминутной заминки женщина ходила по совмещённой с кухней гостиной и злилась. Наращённые ногти больно впивались в кожу, потому что её кулаки приготовились к повторному удару по лицу мужа. Будто почувствовав это желание, тот отложил папку в сторону, остановился на расстоянии метра, чтобы тянуться было далеко, но заговорить не успел. Алёну прорвало раньше: — Ты отвратителен! — выплюнула она прямо в покрасневшие от недосыпа глаза. — Сень, отвратителен! Извращенец проклятый. — Зарылась пальцами в волосы, едва удерживаясь, чтобы не начать те рвать. — И ведь тебе не хватило просто мужика, понадобился молоденький! — Отвращения к когда-то любимому человеку было слишком много внутри для одного тела. Оно выходило из неё на свободу вместе с криком. — Он же ребёнок совсем, сколько у вас разница? Лет пятнадцать?! — Десять, — тихо поправил Арсений. Тот выдерживал её взгляд, её тон, не опускал голову, хотя лучше бы отпустил. Так она, может, смягчилась бы, увидев вину, а сейчас, не видя, злилась всё больше. — Десять! Это же почти Кьяра! — Женщина сделала шаг вперёд, второй отступил на такой же шаг, к столу. — Как я могу подпустить тебя к дочери, зная, что ты психически больной?! А если маленькие девочки тоже начнут привлекать? — Алён! — гаркнул вдруг муж и, чтобы перебить поток слов, занёс ладонь над столешницей, но не ударил. Придержал движение, опустил руку, выдохнул. — Ты же знаешь меня, не неси чушь, прошу. Мысль, родившаяся в ответ не столько на фразу, сколько на жест, не удержалась на языке и потекла наружу струйкой яда: — Не знаю. И не уверена, что знала вообще. — Она обвела пальцем чужую фигуру. Такую всё ж красивую, потянутую, уверенную, что становилось вдвойне мерзко и от собеседника, и от собственной слабости перед тем. — Мой муж, мой Сеня, сейчас ударил бы по столу, чтобы угомонить меня, истеричку, и спросил бы, сколько тысяч нужно, чтобы я заткнулась. А ты… — уставилась в спокойное, расслабленное лицо, покачала головой. — Я не знаю, что ты и кто ты. Наверное, не хочу узнавать. Не врала. В её представлении супруг должен был осадить непокорную жену сразу после удара по лицу, прикрикнуть и таким образом на корню пресечь дальнейшие склоки. Должен был проявить силу, как сделал бы ещё полгода назад. Но супруг молча, быстро собрал вещи и уехал. Если бы она не знала, что чужая любовница оказалась не просто мужчиной, а приманкой, была бы уверена, что уехал именно к той. Однако она знала, потому запуталась в чувствах. Прошлые изменения в отношениях с ней сложились с общими изменениями во втором, которые Алёна в упор не замечала раньше, в картину, поранившую до глубины души. Человек, стоявший напротив, не имел больше ничего общего с её любимым человеком, кроме внешнего сходства. И то — лишь отдалённого. Арсений даже стоял не так, как стоял обычно, говорил с другой интонацией, смотрел с другой эмоцией. Тут не за что было бороться теперь. Арсения, её родного Арсения, тут не было. Был незнакомец, вызывавший то ли отвращение, то ли тупую боль, маскировавшуюся под отвращение. Женщина зажевала и так уже израненную жеванием губу, чтобы не расплакаться от бессилия. Потом выпалила неосознанно и почти беззвучно: — Неужели нельзя было попросить, если так хотелось нового? Я бы не отказала. — Сама же себя осадила, двинув ладонью: — Хотя сейчас легко говорить, конечно… — Прости. Это простое слово, упав в душу, прошлось по ней, как лезвие, вскрыло от угла до угла. Незнакомец сочувственно свёл брови, чем разозлил снова. — Да какая уже… — начала было огрызаться она, но не успела закончить фразу. Её перебили качанием головы. — Не за измену, — пояснил муж, разведя руки в стороны. — Про неё ты знала с самого начала, — затем улыбнулся робко, так нежно, что её раненное сердце заскреблось о рёбра. — Я вижу, что тебе больно, но ничего не могу с этим сделать. И, как ты выразилась, наверное, не хочу делать. — Тот опустил руки, погас, наконец виновато уперев взгляд в пол. — За это прости. Её настолько боялись сейчас сломать неосторожной фразой, что сломали как раз бережностью. Непривычной, оттого какой-то неправильной. Слёзы выступили на веках и держались теперь, не проливались, лишь потому, что Алёне стыдно было заплакать при свидетеле. За прошедшие три недели женщина так ни разу и не поревела, хотя хотела, вместо этого насильно переделывала боль в злобу. — Чем я хуже какого-то двухметрового журналюги? — пробормотала она, обняв себя за локти и мысленно прося другого не отвечать, потому и так знала ответ. — С длинноногой моделью ещё можно было бы смириться, но с парнем… — Ничем не хуже, — тоже негромко сказал Арсений. Чужой Арсений, посторонний, потому что её личный так никогда бы даже не подумал. Тот подошёл на пару шагов, огладил взглядом по щеке, как никогда не погладил бы пальцами. — Ты умная, нежная, изящная, красивая женщина с таким сильным характером, что многие мужики позавидуют. — Говоривший улыбнулся, отчего сам же треснул со звучным хрустом. — Речь не про лучше или хуже. Даже не про него. Я просто тебя не люблю. Вот тут-то Алёна и не выдержала, зарыдала, закрывшись ладонями. Её, подойдя совсем близко, прижали к груди, успокаивающе погладили по волосам, как не гладили раньше и, наверное, если бы не вся ситуация, не стали бы никогда. От такой несвоевременной, пустой доброты отвратительного, почти незнакомого человека стало только больнее. Она плакала навзрыд, громко, выпуская эмоции, так долго жившие в тюрьме самоконтроля. Одной рукой била супруга по прессу, второй цеплялась за рубашку, не давая отойти. Одной половиной души любила до судорог, а второй… — Я тебя ненавижу. — Я тоже, Алёнушка, — хмыкнул Арсений, поцеловав её в затылок. — Я тоже себя ненавижу. Но давай не впутывать в это ребёнка, Кьяре и так достались не самые образцовые родители. Не отыгрывайся на ней, прошу, лучше отыграйся на мне. — Перестань так говорить, будто понимаешь, что я чувствую, — рыкнула Алёна, когда перестала захлёбываться слезами, но не отстранилась, впитывала чужое тепло, зная, что другого шанса уже не будет. — Потому что не понимаешь, не можешь понимать. Муж сделал объятия ещё крепче и вдруг задрожал, словно тоже хотел заплакать. Или, может, плакал, просто она не видела. Потом вздохнул и прошептал: — Меня тоже любимый человек предал. Я понимаю. — Так тебе и надо, козёл, — слабо усмехнулась женщина. Не зло. Злость, обида вышли из неё вместе с влагой, внутри осталась только открытая рана, к которой Арсений прикладывал себя, как ватку. — Согласен, — смеясь, подтвердил тот. Минуту подождал, аккуратно отодвинулся, придерживая за плечи, осмотрел наверняка покрасневшее лицо. — Теперь мы можем побеседовать, как взрослые люди? — Ты всё же хочешь развода? Нет, их ситуации были разными. Супруга, оскорблённая изменой, косвенно униженная на целую страну, имела полное право не прощать его, которым пользовалась. Ему же прощать было нечего. Да, ранили. Да, обманули. Взрослый мальчик, справится. Паршиво было от того, что любимый человек испарился из поля зрения — это ранило гораздо сильнее. Он давно тяготился и семьёй, где от семьи было одно название, и работой, где от работы толком названия-то не осталось — лишь бесцельное перекладывание бумажек из стопки в стопку. Потому, наверное, не смог возненавидеть парня за совершённое. Антон, лжец, разрушитель, враг, явился ему освободителем. Цена свободы не показалась бы слишком высокой, если бы его не бросили. Жизнь, какой та была до их встречи, всё равно пугала больше, в неё не хотелось возвращаться, даже если б Алёна предложила. Арсений испытывал какую-то извращённую благодарность и за разрушенное… да за всё разрушенное, и за то, что вернуться не предлагали. Ему дали пинок под зад, которого как раз не хватало, чтобы принять единственное верное решение. Опять же: не ради кого-то ещё, а ради себя. — Да. Я хочу развода.***
Менеджерка стендап-клуба без стука проскользнула в гримёрку и встала напротив зеркала, за его плечом. — Привет, — бросил Антон вместо просьбы удалиться. — Да здоровались уже, — отмахнулась девушка, посмотрев ему в глаза через отражение, затем сощурилась. — Признавайся, чей ты сынок? Политика какого-то богатенького или, может, бизнесмена? — Ты о чём вообще? Ничей я… — Ой, не заливай, кудряшка, — цокнула вторая. — Вежливая просьба дать тебе выступить пришла аж от хозяйки, у нас такое всего пару раз было — и выступали отпрыски всяких важных перцев. А ещё билеты все раскупили, хотя имя твоё никто не знает. Вероятность полной посадки была нулевая, но нет же, купили! — Она частила, говоря, оттого речь звучала не особо разборчиво. — Я работала в одном баре, где проходили «открытые микрофоны», так там больше десяти человек не набиралось. И все — друзья выступающих, — нахмурилась, оценивающе осмотрела его заново. — Так что варианта два: либо ты такой общительный, каким не кажешься, либо к тебе согнал народу тот, кто в принципе пропихнул, — затем скрестила руки на груди и оскалилась. — Итак, кто ты, блин, такой и зачем сначала пытался пробиться самостоятельно, если имеешь связи? — Нет у меня связей, — огрызнулся он. — Интересно было послушать твои попытки поиграть в детектива, но мне всё же придётся попросить тебя уйти. Дай настроиться в тишине. Пожалуйста. Девушка фыркнула в ответ, однако препираться не стала и выпорхнула за дверь. Молодой человек опустил взгляд на свои руки. Единственный его влиятельный знакомый не мог стать объяснением, которое теперь требовалось и ему тоже, иначе ещё полтора месяца назад Антона развернули бы на полпути к сцене. Те отношения закончились — уходя, бывший точно забрал бы все подачки с собой, даже если раньше как-то подсобил. Но вот он сидел тут, в десяти минутах и десятке метров от выступления, крутил на запястье браслет, подаренный Кьярой, чтобы немного успокоиться. И никак не успокаивался, потому что рядом не нашлось холодной головы для создания гармонии. Минуты стремительно утекали, в зал набивались люди — судя по голосам, сплошь мужчины за тридцать. Хорошо. К такой аудитории Антон как раз привык, хотя волноваться от этой мысли не перестал. У него больше не было власти над подчинёнными, чтобы насильно согнать тех вечером в клуб, но бывшие коллеги не подвели — явились в назначенное время то ли со скуки, то ли из старого уважения. В любом случае обещание, которое Арсений дал возлюбленному мысленно полтора месяца назад, исполнилось. Теперь была очередь второго держать слово.***
Антон, без преувеличения, был счастлив в те пятьдесят семь минут. От начала монолога и до самого конца счастлив, потому что люди смеялись. Точнее, хотели, но стеснялись, и всех тянул за собой какой-то, очевидно, нетрезвый мужчина у барной стойки. Именно с того, спрятанного темнотой зала, начинались аплодисменты, именно оттуда, из глубины тьмы, доносился первый смешок — пару раз почему-то даже раньше, чем звучала концовка шутки. Особого внимания этот нюанс не заслужил. В конце концов мало ли, что творилось в голове у пьяного человека. В любом случае комик был благодарен залу и тому незнакомцу за сбывшуюся маленькую мечту. Сюжетную ветку стендапа можно было считать закрытой и пойти дальше. Правда, куда — дальше, парень имел слабое представление. Ничего важного, недоделанного, тянувшего вперёд в жизни просто не осталось. Но об этом он подумает часика через два, когда приложится к вину в пустой квартире. Пока молодой человек собирал листы в стопку, а зрители ползли в гардероб, к сцене подошла размытая полумраком фигура и протянула бумагу в луч софита. Антон узнал чужую руку по выцветшему браслету из бусин раньше, чем разглядел остальное тело. За прошедшие с конференции полтора месяца ему успело показаться, что ничего не было: ни преследований коллегами-журналистами, ни ненависти в интернете, ни бессонных ночей в пустой кровати, ни, тем более, горячих ночей где-то в прошлом, отелей, домашних ужинов, мятных губ, смешков. Что их истории не было вовсе, что Арсения не существовало. Иногда, на второй бутылке вина, когда тоска перевешивала в голове здравый смысл, он брал телефон и листал их переписку, по большей части состоявшую из цветов. В такие моменты казалось, что Арсений был придуман им самим в пьяном угаре, что, стоило позвонить, никто не взял бы трубку. Потому, наверное, он не звонил — боялся, а мысленно оправдывался тем, что не лез к тому, кого и так ранил слишком сильно. Если бы не боялся, если бы не ранил, уже бы, наверное, приполз — к третьей бутылке хотел, даже однажды вызвал такси по адресу, который не смог стереть из памяти. Потом трезвел, собирал себя в кучу и снова забывал их историю. Арсения в его буднях не было и не будет — это требовалось принять как факт, поскольку других вариантов не имелось. А сейчас мужчина, такой настоящий, такой близкий, молча тянул на сцену лист. Он приготовился увидеть повестку в суд за распространение частной информации, штраф за это же или чек с компенсацией за моральный ущерб, выписанный одному из них. Что угодно, но не свидетельство о расторжении брака, которое получил. Первое появившееся на языке «зачем» было перебито воспоминанием: «Хочешь монополии — приноси свидетельство о расторжении брака, избавляйся от абсурдного «кажется» в признании и приходи, обсудим». Парень сам так сказал, за язык никто не тянул. В ту ночь его разозлила не ревность партнёра, а невозможность поделиться причинами своих действий. То, что Арсений считал добровольной изменой, было когда-то обязательной, пусть неприятной, частью плана. То, что сам Антон посчитал непозволительной грубостью, стало обещанием для другого. Мужчина всё так же молча развернулся и зашагал в сторону выхода, зная, что он пойдёт следом, потому что задолжал обсуждение. Все заявленные условия были выполнены: признание прозвучало, развод состоялся, бывший явился собственной персоной. Теперь была его очередь держать слово.***
Вместе они надели куртки, вышли на улицу. Вместе уставились в ночное небо, остановившись на расстоянии полуметра друг от друга и пары метров — от толпы. Хотелось приблизиться хоть на шажок, убрать хоть сантиметр, но парень чувствовал, что приближаться не стоило. Нельзя. Они стояли посреди сугробов, а видели вокруг, вместо снега, руины того, что и строили, и ломали собственными руками. Их взаимная вина друг перед другом нивелировала необходимость извиняться, а больше сказать, пожалуй, было и нечего. Раньше в такие моменты спасали действия, однако сейчас действовать тоже было нельзя, как и подходить. А ему так хотелось оказаться чуть-чуть поближе… — Всё в любом случае не кончилось бы хорошо, — произнёс Антон скорее для себя, чтобы не молчать ещё десять минут на холоде. Тогда как, честно говоря, холод волновал его меньше прочего. — Не кончилось бы, — эхом подтвердил Арсений, затем усмехнулся. — Правильно я не хотел тебя узнавать при первой встрече. Он мог бесконечно убеждать себя, что не выл глубоко внутри, но от этого ничего не менялось. Потому что выл. Полтора месяца уже выл, почти не замечая, а сейчас, снова услышав родной голос, вдруг заметил. Покачнулся. В кармане сжал кулак. Медленно выдохнул. Затем усмехнулся тоже — так равнодушно, что сам не поверил: — Пожалел всё-таки? Зачем явился тогда? — А сам зачем вышел, если прогнал в тот раз с порога? — парировал собеседник. Молодой человек поджал губы — его снова поймали на мелочи, как ловили раньше на интонациях, жестах и формулировках вместо того, чтобы заметить картину целиком. Арсений был умнее своих коллег, но не умнее Антона. Грудная клетка трещала от частого сердцебиения. Ему было дурно. Следовало уже либо уйти, либо сделать шаг вбок, чтоб перестать мучиться. Пару минут спустя он занёс ногу над снегом, не определившись, куда собрался двинуться, когда бывший заговорил опять: — Я всё думал о нас с тобой, думал и одного только не понял. Можешь напоследок объяснить кое-что? «Напоследок» упало в сознание, по пути от уха до цели пробив тонкие материи души. С ним пришли попрощаться. Поставить точку. Дописать историю, которая, в его понимании, давно закончилась. Парень почувствовал проклюнувшуюся надежду на благополучный исход, когда она издала последний, предсмертных хрип. Да, определённо стоило уйти. — Что именно? — выдал глухо. — Почему ты деньги с меня отказался брать в какой-то момент? Держался бы образа до конца, к тому же мои финансы позволяли. Арсений говорил так ровно и спокойно, что стало обидно. Больно тут было только ему, хотя изначально схема предполагалась другая. И боль полилась из него почему-то в форме слов: — Наше общение перестало казаться работой. Я заигрался и позволил себе подумать, что всё… — Он на секунду прикрыл веки, чтобы остановить слёзы до появления на веках, потом сглотнул ком в горле. На возвращение самоконтроля ушла пара минут, благо, его не торопили. — Что всё настоящее. Было. Что нам просто нравилось проводить время вместе. Когда я пытался напомнить себе об обратном, мы ругались. Взгляд Арсения оторвался от черноты неба, переключился на него, вместив всё отвращение, какое когда-либо испытывали люди за всю историю человечества. Выражение, знакомое ещё со встреч в грязном номере мини-отеля, стало первым, чем отличился этот мужчина от других, глядевших на него с вожделением, и последним, чем парня одарили вместо ответа. Антон, развернувшийся в сторону двери, не собирался произносить что-то ещё, а всё ж зачем-то прошептал: — Ты действительно красивый, когда смотришь на меня так. «Когда в принципе смотришь на меня». Чужая красота — недоступная, холодная, желанная — была невыносимой. Примерно такой же невыносимой, как молчание. Бывший не двигался. Не кривился, не смеялся над его фразами, не уходил. Стоял, глядя прямо в глаза, будто ждал чего-то иного. Молодого человека выворачивало изнутри наружу, тело не выдержало наплыва мыслей и воспоминаний, задрожало, как от холода. Следом дала слабину нервная система, он огрызнулся: — Слушай, я обещал тебе обсуждение — оно случилось. Не знаю, чего ещё ты хочешь. Антон рванул к бару, чтобы скрыться, пока не сломался окончательно, но был пойман за локоть и притянут обратно. — Я хотел бы, — улыбнулся Арсений совсем близко к нему, — тебя поцеловать. Рука не чувствовала чужое тепло, но от места их соприкосновения пошли крупные мурашки. Парень знал, что выражением лица выдал, как под курткой сердце опустилось до таза и, поднявшись обратно, встало в горле. Знал, что распахнутые губы, бегающий взгляд, подрагивавшие брови не могли спрятать эмоции, от которых разрывалась голова. Страдал от невозможности податься вперёд первым, поцеловать самостоятельно прямо на месте, потому что на улице они стояли не одни. И знал также, что Арсений видел его страдание, потому что наконец понял, куда следовало смотреть. А потом тот разжал пальцы и отпустил. Сделал шаг назад, будто выдал ему право сбежать, спастись. Будто дал выбор: наконец всё закончить или полезть снова туда, где не было ни шансов, ни гарантий, где они будут ссориться, ревновать, ранить друг друга. Это решение было принято давно — полутора месяцев вполне хватило, чтобы всё взвесить, оценить, пересмотреть, чтобы убедиться в правдивости сказанного когда-то им самим Диме: у них не получится. Слишком похожие, взрывные, характеры, слишком разные взгляды на важные вещи. Ничего здорового здесь не выйдет, даже если лжи между ними больше не будет. Верное решение тут было только одно. И он побежал к двери клуба, не оглянувшись.