***
Серёжа остановился в полуметре от порога, заглянул в прихожую, чтобы понять, встречали ли его. Не боялся или успешно убеждал себя, что не боялся. Вряд ли он дождётся от жены скандала. Это же Юля, это же его скромная, понимающая женщина. Новость с пафосным заголовком про семь гомофобов, которые оказались геями, разлетелась в течение получаса по Интернет-ресурсам, ещё через полтора попала на телевиденье вместе с диктофонными записями встреч. Складывалось ощущение, что замять ситуацию их начальство даже не подумало, просто выкинуло провинившихся в пасти акул. Хотя мужчина не мог толком сказать, кто в этой метафоре был акулами — журналисты, голубые, поднявшиеся с протестами снова, или их с коллегами семьи. Но ведь уж Юля-то бы его не съела, правда? Простила бы, конечно. Однако встречать вот сейчас почему-то не вышла. Паша прошёл в прихожую на три мелких шага, оставил на вешалке пальто, склонил голову, чтобы не смотреть в глаза своей жёнушке. Та стояла, скрестив руки на груди, и многозначительно, очень осуждающе молчала. Мужчина, тоже молча, признал, что заслуживал осуждение сейчас. Может, всегда немного заслуживал, но сейчас — особенно. Поэтому медленно, без резких движений опустился на колени. Он не считал себя виноватым, хотя знал, что ранил чужие чувства. И извинялся через унижение, поскольку нужные слова всё равно не нашёл бы. Паша не любил свою семью, потому что в принципе не умел это делать, не любил работу, коллег, собутыльников, партнёрш и партнёров. Никого, даже себя. Но супруге было необязательно знать об этом нюансе, она имела довольно простую задачу — простить. Дима прошёл в квартиру, разулся, разделся, развернулся к жене, чтобы обнять её покрепче, но к нему не подошли. Катя осталась на расстоянии метра, вытянула руку с телефоном перед собой. Статья, открытая на том, последние три часа вызывала у него рвотный позыв. — Скажи, что не имеешь к этому отношения. Что не знал, — выпалила супруга. — Что, если бы знал, помешал. Мужчина устало вздохнул, покачал головой: — Не помешал бы, хотя и в план меня особо не посвятили. Пойми, они ведь угробили бы… — Дим, это перебор, — не дослушав, перебила Катя. Он вздохнул снова. — Это общественный резонанс, который сработал. Мы победили, понимаешь? Его улыбка не встретила ответа. При полном освещении коридора медовые, обычно полные нежности глаза жены источали только разочарование, которое вылилось в вопрос: — И цена победы тебя устраивает? — Готов спорить, их даже не уволят. — Дима старался звучать убедительно, потому что верил в свою правоту. — Отчитают в личном порядке, потом сделают вид, что ничего не случилось. — А семьи? Думаешь, там последствий не будет? — Женщина опустила руку и сгорбила плечи, отчего стала совсем крохотной, беззащитной. — Если бы я узнала что-то в таком роде про тебя, мы бы развелись. Квартиру бы делили, дочка бы без отца осталась, я… — Она закусила губу, будто так пыталась прожевать слёзы жалости к посторонним людям или боль от представленной картины. — Я бы не простила. Он сделал к той шаг, обнял за плечи, чтобы успокоить. Дождался, когда к груди прильнут, и ответил: — Но я бы и не сделал такого, даже не подумал бы. Радость моя, — поцеловал Катю в макушку, как ребёнка, — мы любим друг друга — в этом разница. Не суди лицемеров нашими категориями. Ничего страшного с ними не случится, обещаю.***
Лиза стояла у ворот школы чуть дальше толпы родителей, потому что не любила скопления людей. Не было нужды искать Кьяру глазами — та всегда подходила сама, поэтому она смотрела на серое небо и гадала, успеют ли они приехать на кружок до дождя. А ещё гадала, что же произошло в семье, к которой имела косвенное отношение, за четыре дня, раз ребёнка приходилось тащить домой чуть ли не насильно. Девушка не знала, что творилось за закрытой дверью, когда она уходила, что говорила Алёна дочери, как и не знала, чем помочь им всем. Оттого чувствовала себя то ли беспомощной, то ли бесполезной. В любом случае ощущение было отвратное. Пасмурная погода угнетала не сильнее, чем мысль, что у неё уже просто не осталось слов поддержки для окончательно замкнувшейся Кьяры. У её плеча встал высокий мужчина и вдруг обратился тихо, хрипло: — Привет, я подожду с тобой, ладно? Лиза повернула голову и наткнулась на воспалённые голубые глаза человека, с которым не могла связаться всё это время, хотя настойчиво пыталась. — Арсений Сергеевич! — вскричала она, еле подавив желание кинуться нанимателю на шею. Потом осознала, где они встретились, вспомнила, какие инструкции получила на такой случай, и поникла. — Простите, Ваша жена запретила мне… — Кьяра ведь и моя дочь тоже, — перебил второй, следом поднял руки, будто демонстрировал свою безобидность. — Я просто обниму её, потом уеду, обещаю. Красть ребёнка не собираюсь. Оба понимали, что тот не лгал, а ей нужны были объяснения хотя бы от кого-нибудь. Какие-то внятные причины для всего хаоса, развернувшегося вокруг. Закушенная губа не удержала за собой вопрос: — Что случилось? Что вообще происходит последние дни? — Ты не читаешь прессу? — изумился собеседник. Девушка помотала головой. Новости её мало волновали, видимо, зря. — Если кратко, я влюбился не в того человека и поплатился за это. Взгляд Арсения был спокойным, не пустым, не болезненным, хотя краснота белков выдавала недосып или, может, слёзы. Тот принимал свою участь, словно правда верил, что заслужил остаться без семьи, и просил её даже не передать жене что-то вроде извинений, не спасти ситуацию, а просто обнять родного ребёнка. Лиза не сомневалась, что человеческие отношения могли быть сложными, но в силу опыта не представляла, насколько, даже боялась помыслить. И всё же, примерив на себя чужую боль, закинула руки мужчине на плечи, прижала того к груди. — Что бы там ни случилось, мне жаль. Правда жаль, — пробормотала она. Её коротко приобняли и тут же отстранили. — Конечно, Вы можете подождать Кьяру вместе со мной. Если она согласится пропустить занятия по астрономии, можем, например, поехать пообедать вместе. Ребёнку нужен был отец, пусть второй родитель так не считал. Няня считала — и этого хватило. Она знала подопечную лучше матери, сейчас это впервые стало плюсом. Наниматель опустил голову, спросил: — Думаешь, согласится? — Уверена, честно говоря. — Ценю хорошее отношение, — улыбнулся тот, — но Алёна тебя уволит, если узнает. Вот уж её судьба сейчас явно не была важнее. Лиза рассмеялась так свободно, как смогла, желая снять с мужчины ответственность хотя бы за себя: — Да она ещё месяц назад хотела, сама рассказала вчера. И сказала, что Вы меня зачем-то отстояли, так что теперь моя очередь. Договорить им не дало копошение вокруг — закончился последний урок, двор пришёл в движение. Кьяра выползла из здания тенью самой себя вместе с полными жизни детишками, остановилась у верхней ступеньки лестницы, оторвала глаза от бетона, чтобы найти её в толпе и понять, в какую сторону двинуться. А увидела Арсения, который не рванул навстречу только потому, что она придержала того за локоть. Хотелось избежать лишнего внимания. Девочка понеслась к отцу в объятия, не глядя под ноги, и по пути выкрикнула первое слово за четверо суток. Видимо, единственное слово, которое считала достойным озвучивания: — Папочка! Лиза не была уверена, кому из них троих было сложнее в тот момент сдержать слёзы. Зато перестала чувствовать себя бесполезной.***
Ни он, ни коллеги так и не поняли, почему Арсений Сергеевич написал заявление об увольнении. Выговор им две недели назад сделали исключительно формальный, пресса успокоилась дней за пять, потом стихли и народные волнения. Никто не настаивал на смещении их с постов, даже не намекал. Его друг принял решение сам, сам же тихонько собирал вещи сейчас и наверняка исчез бы из здания с концами, не попрощавшись. Они не общались толком всё это время, только здоровались и перебрасывались короткими репликами по работе. Серёжа не знал ничего о чужой жизни, туда окончательно перестали пускать. И он, молча смирившийся с потерей прежних отношений, лезть не решался больше. Тем не менее всё равно направился на другой конец этажа — попрощаться. Мужчина постучался в чужой кабинет, получил разрешение войти и обнаружил Арсения стоявшим у стола с кружкой «Лучшему мужу» в руках. «Скучаешь по семье, бедняга». Его сочувственный выдох поймали, тряхнули головой и сказали так хрипло, будто с самого утра не проронили ни слова: — Ты что-то хотел? — Время обеда, — выдал он расплывчато. Сил просто не хватило ни на полноценное прощание, ни на придумывание чего-то ещё. Странно было бы навязываться к тому, кто на него теперь не смотрел. К тому, кто не обнял при встрече у лифта, даже не подал руки. — Если это предложение, то я в деле, но платишь сам. — Коллега упаковал кружку в полупустую коробку, усмехнулся, разведя руками. — Я безработный нынче. — Договорились. Много тебе ещё собирать? — Всё, — откликнулся тот. Серёжа окинул взглядом стену с благодарственными грамотами, затем стол с выставкой бутылок виски и коньяка, на что второй поморщился: — Пусть выкидывают, плевать, — затем опустил голову, подумал недолго и хмыкнул. — Вот тебе и приключение, дружище. Выбранное обращение расслабило. Видимо, чужие молчаливость и отстранённость относились не к нему, а ко всей ситуации в целом. Арсений просто выключился из жизни — судя по уходу с поста, вполне осознанно. Ушло время, прежде чем услышанная фраза уложилась в голове. Картинка наконец прояснилась. Естественно, они так и не поговорили о случившемся на конференции, о том парне, которого поимели всей семёркой в разное время и который лично ему не перезвонил после третьей встречи. Помнится, он тогда нашёл этому внятное объяснение: Саша, как представилась проститутка, обиделся на слишком сильный укус или, может, признание в любви, ничего не значившее для обоих. Сейчас всё объяснялось проще: три встречи дали достаточно материала для разоблачения. С Арсением же у того явно происходило что-то посложнее раздвигания ног, это озадачивало его и очевидно расстраивало второго. Ему стало дискомфортно, захотелось не лезть в подробности, а сменить тему раньше, чем они приложатся к бутылке прямо в государственном учреждении. Потому Серёжа выдал первое, что пришло на ум: — Как жена? Простила? — Не знаю, — пожал плечами друг, — не спрашивал. Вот это уже не было логичным. Мужчине опять не хватало подробностей, но он снова не решился те запросить, уточнил другое: — А где же ты живёшь? — В отеле. Ищу съёмное что-нибудь, пока без успехов. Второй всучил ему невесомую коробку, подхватил ключи от машины со стола и двинулся к выходу из кабинета.***
Дима выцепил взглядом две знакомые тёмные макушки на лестнице, понял, что чуть не опоздал, и, ускорив шаг, крикнул: — Серёг, Сеня, подождите! — Мужчины притормозили, уставились на него, стоявшего на другом пролёте, снизу-вверх. — Я должен попросить прощения. На самом деле не должен был — один из семёрки уволился сам, в остальном же последствия оказались не такими уж серьёзными, как он и предполагал. Однако совесть, разбуженная Катей, всё равно потащила его извиниться напоследок. Что называется, проформы ради. Серёжа, к которому фраза не относилась, ободряюще улыбнулся: — Да не вини себя, Димас, ты не мог знать, как… Говорившего перебил Арсений. Тот поднял указательный палец, как бы сказав «помолчи-ка секунду», затем полностью развернулся на него. Стены подвинулись, вместив в себя воспоминания: — Сам не выношу, когда Сеней зовут. — Знаю. Почему он не спросил тогда, откуда Антон знал? Точнее, от кого? — Это не мой, приблудный. Друг уехал в отпуск… Чёртов мопс с грустными глазами. Пёс ведь был тот же и не просто так успокоился при их встрече у здания работы, а узнал его. Даже пёс оказался умнее, чем они все. Тут же, рядом, появилось то самое «Вечер добрый», на которое он обратил недостаточно внимания. Вот, благодаря кому всех их нашли. Дима не видел в немигающем взгляде голубых глаз ненависть. Замечал, как непонимание теряло приставку, как второй складывал в уме то, что наверняка заметил бы раньше, если бы знал, куда смотреть. И он, ожидавший иной реакции, так растерялся, что позволил притянуть себя за ворот рубашки совсем близко к лицу. Арсений понизил громкость голоса, чтобы у вопроса не было свидетелей, спросил: — Его хотя бы Антон зовут? Из всех возможных вопросов тот выбрал именно такой. «Почему? Почему это важно для тебя? Почему ты не злишься?» Всё же, найдись там, в чужих радужках, ненависть, ему было бы проще бороться с чувством вины. В конце концов он не знал, как именно друг собирался мстить за смерть сестры, всего лишь выполнил пару просьб взаимен на такую же пару. А потом с интересом слушал, как тот отзывался об этом мужчине, державшем его сейчас за грудки, как жаловался на сложности с доверием и импульсивность. Он боялся Арсения больше остальных сразу за двоих — за себя и за Антона. Ему всё казалось, что эта парочка импульсивных дураков будет мстить друг другу до бесконечности, что попадёт в порочный круг взаимно причиняемых страданий, однако те умудрились создать нечто более разрушительное, чем ненависть. Это «нечто» сейчас смотрело на него из голубых радужек с такой надеждой, что защемило сердце. Сердцем Дима и ответил: — Да. Чужие губы дрогнули от улыбки. Ничего больше не спросив, бывший коллега обернулся на немого наблюдателя, шагнул вниз по ступеням: — Пойдём, Серёж, ты обещал нам обед. — Арсений, — окликнул он снова, тише, — мне правда жаль. «Как вы меня все достали уже этой фразой». Тот цокнул, не повернув головы, затем процедил: — Да пошёл ты, сраный борец за права меньшинств. Понятно теперь, почему у твоей собаки глаза такие грустные. «Ты о чём вообще?» спросить было уже просто не у кого. Двое мужчин скрылись за дверью первого этажа.***
Антон, попросивший его о помощи с переездом, не давал толком помочь и всё собирал сам, элегантно лавируя между коробками. Он сидел на кровати, тяготясь их странным молчанием. Друг не выглядел грустным в той же степени, в какой не выглядел настоящим — ему врали, пусть беззвучно. Как выяснилось сегодня, не впервые. Дима, обычно старавшийся с пониманием относиться вообще ко всему, неожиданно для самого себя выпалил: — Я сегодня с Сеней виделся. — Арсением, — поправил второй глухо. И, видимо, сам не заметил, что сказал это. — Он про тебя спрашивал, — добавил мужчина. Мимо него прошли, подняли с пола стопку футболок, проследовали обратно, никак не среагировав на реплику. Настолько никак, что повисшая пауза была засчитана как реакция. — Рассказать, что именно? — Избавь. Мне плевать. «Лжец». Всей позой парень источал равнодушие, и, будь оно искренним, светилось бы не так явно. Тот не смотрел ему в глаза, не останавливался, расхаживая по квартире и имитируя деятельность. Дима только через пару минут заметил, что вещи не укладывались в коробки, а перемещались с места на место, из стопки в стопку, что хождение было бесцельным, оттого походило на плохо спрятанное смятение. Антон пытался куда-то себя деть и не справлялся с задачей. — Вы ведь не расстались тогда, когда ты мне сказал, — проконстатировал он. Ответ не требовался, всё и так стало понятным. Тем не менее ответ прозвучал: — Месяцем раньше, месяцем позже. Какая уже сейчас разница? Хотелось вскинуться, надавить, обнажить притворство, чтобы собеседник перестал притворяться. Хотелось уличить того во лжи прямым текстом, однако в нём вдруг заговорила то ли Катя, то ли совесть с Катиным голосом: — Закончить отношения по обоюдному согласию и разбить сердце — принципиально разные вещи, братан. — Да не разбивал я ему… — огрызнулся молодой человек, наконец развернувшись навстречу диалогу с вазой в руках, но был перебит. — Он спросил, правда ли тебя зовут Антон. В его понимании такого аргумента было достаточно. Судя по потерянному выражению чужого лица, Дима оказался прав. Маска безучастности упала на пол вместе с вазой, обе разбились. Следом разбился и Антон, выдав столько боли за секунду, что ему стало больно тоже. — И всё? — прошептал тот. Зелёные глаза перестали моргать и теперь жадно рылись в нём, прося рассказать побольше, поподробнее. «Тебе не плевать. Совсем не плевать». — Всё. Ни слова больше. Арсений, видимо, догадался, через кого ты на них вышел, но скандалить не стал, хотя имел право. — Он… — голос парня дрогнул, нижняя губа была закушена. Эмоции рвались из того наружу, однако оставались внутри и вытекали только через глаза, которые всё вглядывались ему в душу, вглядывались, не находя нужное. — Он в порядке? Мужчина покачал головой: вряд ли человек, который ушёл с работы по собственному желанию без объективной причины, был в порядке. Который умудрился влюбиться в своего врага и не знал, что чувство было взаимным. Если б знал, не отпустил бы. А уж в том, что Антон влюбился тоже, он не сомневался, потому спросил: — Ты не пробовал с ним… — Нет, — отрезал собеседник, не дослушав, затем присел на корточки к осколкам, вздохнул. — И не стану. У нас всё равно не получится. — Раньше ведь вполне… — Раньше была сплошная ложь, — гаркнул Антон, разогнулся и уставился на него с откровенной злобой. — Слушай, чего ты хочешь от меня сейчас? Закон не приняли, справедливость торжествует, Арсений вернулся к семье. Всё так, как должно быть. Я не полезу что-то ломать снова, хватит с него уже моего вмешательства. — Но ведь тебе самому больно от этого. Дима видел, как открылся чужой рот, чтобы выплюнуть «мне не больно», как захлопнулся, потому что ему решили не лгать снова, как дрогнули светлые брови, выдав и без того очевидное страдание. Антон улыбнулся так же грустно, как шесть часов назад улыбнулся его бывший коллега, так же мимолётно. У этих двоих была одинаковая мимика. И боль — одна на двоих. Ему всучили коробку с чем-то тяжёлым и проговорили уже спокойнее: — Отнеси в коридор, будь любезен. До грузчиков остался всего час. — Это переезд или побег? — уточнил он, больше не надеясь получить честность в ответ. Так что удивился, когда получил. — И то, и другое, — хмыкнул друг, потом мотнул головой в сторону двери. — В коридор. Спасибо.***
Серёжа не смог отпустить бывшего коллегу в отель после совместного обеда. Просто не смог и был благодарен за то, что пытаться не пришлось. Тот остался на одну ночь, потом на вторую… так прошла неделя. В полумраке гостиной, где было обустроено временное место сна для друга, мигал экран телевизора. Фильм, выбранный наугад, не то чтобы привлекал их внимание. Арсений, которому требовалось не столько спальное место, сколько отсутствие одиночества, подпирал его сбоку, сложив ноги на диване. Раз в пару минут тот прикладывался к вину, делал небольшой глоток, ставил обратно на журнальный столик. Потом, видимо, заметил, что пил один, и придержал бутылку у себя. Сам он сидел, даже не делая вид, что смотрит на телевизор, в отличие от пустых глаз второго, а разглядывал красивую руку, придерживавшую горлышко стеклянной ёмкости. Попутно потягивал виски из стакана, хотя пить сегодня не планировал. Но и смотреть на чужую руку тоже, будем честны. Пожалуй, дело было не в том, что она правда была красивой, а в том, как нежно обхватывала стекло, как поглаживала большим пальцем, будто ласкала. Когда в домашних штанах стало тесновато, мужчина выпалил, не подумав: — Слушай, а ты актив или пассив? — Нет, — отозвался сосед по дивану ровным тоном. Серёжа так и не понял, на какой, свой, вопрос тот ответил, поэтому решил переговорить. — Я просто из интереса… — Серёг, нет. — Арсений оторвался от плеча, сел, переставил предмет его неконтролируемых фантазий на столешницу. — Ни из интереса, ни по дружбе, ни по пьяни. Нет. Ясно? — Да чего ты сразу… Договорить ему не дали, звучно цокнув. Затем подскочили, унеслись к окну, лбом впечатались в стекло. Хмельной мозг заработал не сразу, потребовалось время, чтобы додуматься, почему друг так среагировал на личный, но довольно простой вопрос. Он перегнулся через спинку дивана и обратился к утонувшей в темноте фигуре: — Ты был влюблён в него, да? — Какая разница? — зло рыкнула тьма в ответ. — Зачем ты вообще во мне копаешься? Что раньше, что сейчас. Зачем? А какой был смысл прикидываться, что оба они не засматривались порой на представителей своего пола? Парень-журналист вряд ли настолько ощутимо был симпатичнее него, чтобы так вскидываться. Если бы мужчина признался, что вопрос был вызван стояком, а не дружеским участием, разговор бы закончился сразу и не в его пользу. Потому выбрал объяснение, за которое бы не получил по морде: — Мне интересно, почему мы по-разному реагируем на случившееся, хотя упали в одну яму. — Разве в одну? — Собеседник обернулся к нему лицом, которое всё равно не получилось разглядеть. Серёжа поставил фильм на паузу, предвкушая монолог, и не ошибся. Второго наконец прорвало. — Твоя жена, — чужой палец указал на стену, за которой спала женщина, — впустила нас двоих под крышу без единого слова. И ходит, профессионально делает вид, что не хочет выцарапать глаза тебе или мне, или обоим сразу. Моя жена, — палец сместился на полметра в сторону, — запретила няне подпускать меня к дочери. И вряд ли даже дверь откроет, если я попробую заявиться домой. — Так ты ж не пробовал. — Планирую пока пожить с глазами, — огрызнулся Арсений. — Моя-то не будет притворяться и сразу их выколупает. Не было похоже, что тот ждал попыток себе помочь. Тем не менее Серёжа продолжил говорить, пытаясь разобраться в ситуации, как сделала бы Юля на его месте, если бы уже три недели не играла в неприступность: — А просто в свой дом ты вернуться не можешь? Пустить себя на порог самостоятельно? — Я оставил ключи, когда уходил. — Через темноту было видно, как покачалась голова друга. — Ты вообще хочешь домой или ищешь объективные причины, почему не можешь туда попасть? Послышался тяжёлый выдох. Второй отёр лицо ладонями, сделал пару шагов вперёд, встав наконец под свет телевизора, потом откликнулся уже в разы спокойнее, будто правда остыл: — Хочу общаться с дочерью, скажем так. — Тогда не вижу проблем, — улыбнулся он. — Мой адвокат подсобит, прав тебя точно не лишат, даже если жена попробует брыкаться. Поедем утром, поболтаем с твоим ястребом. Уж вдвоём-то точно с бабой справимся, а? Арсений постоял ещё какое-то время, подумал над услышанным и, вернувшись на диван, подпёр его плечо своим, затем выдал: — Пассив. Тот прогнулся настолько быстро, что ответ минут пять как не требовался. В той же мере не требовалось и повторять отказ — чужое сердце было занято, если там ещё что-то осталось от сердца. Неуместное возбуждение сменилось более подходящей жалостью, потом она переродилась в смешок: — Это я уже понял. — Его небольно пихнули в бок, но, видимо, не обиделись на самом деле. Серёжа усмехнулся снова. — Глупо, что мы оба нашли одного третьего, вместо того чтобы найти друг друга. — С тобой бы так не получилось, — шепнули скорее для себя, чем в ответ, опять взялись за бутылку, прижались поплотнее, словно просили защиты. — И, технически, мы друг друга нашли. — Оба глухо рассмеялись, чтобы не разбудить Юлю. Собеседник указал на экран. — Отмотаешь на десять минут? Я потерял нить повествования.