Одержимость

      Иногда казалось, что Аластор сошёл с ума. Видимо, слишком близко к сердцу принял он ту фразу об улыбке. Рози прикладывала руку к лицу и качала головой. Вечная улыбка на лице мальчика выглядела немного странно. Любая эмоция перекрывалась ей. Это ее беспокоило. Как бы она не пыталась его выгонять в тот день, он ни на шаг не отходил от Самаэля и улыбался, улыбался, улыбался. Конечно это можно было назвать поддержкой, но в глазах горел огонь. Праведный или гневный, понять сложно. А самое худшее, когда нужно ждать и нельзя ничего сделать. От этого можно сойти с ума. Аластор имел нужное терпение, но его воля к справедливости могла направить силу не в то русло. Рози мысленно благодарила Господа за то, что мальчик был слишком обеспокоен чужим состоянием, чтобы творить глупости.       Самаэль же долго сидел в ароматной теплой воде, уткнувшись носом в колени. Не двигаясь и не проронив ни слова, пока вода совсем не остыла. От всякой помощи он отказался и поглядел так, что даже Аластор отошёл. Кожа сильно раскраснелась от того, как ожесточенно Самаэль тер себя мочалкой, стараясь избавиться от чувства принадлежности и чуждого мускусного запаха. В некоторых местах проступили бусины крови и неприятно жгли, смешиваясь с безмолвными солёными каплями. Закончились процедуры, закончилось и время пряток. Нужно собрать себя по кусочкам и выйти к Рози, к Аластору. Как теперь смотреть им в глаза? Теперь и его будут называть шлюхой Адама?       Отмахиваясь от роя в голове, Самаэль все же вышел в комнату. На удивление вопросов никто не задал. Женщина укутала его в одеяло и усадила на постель, а Аластор, продолжая улыбаться, подал кружку чая. Он придерживал ёмкость, пока не убедился, что Самаэль крепко держит посуду в своих холодных пальцах. Напоенный чаем с ромашкой и укутанный в тепло, мужчина чувствовал слабость во всем теле все чётче. Хотелось уснуть, но закрыть глаза страшно. Под веками появлялись картины ужаса, пережитые буквально недавно.       Он без движения пролежал много часов. Просто так лежал в тишине. Ждал, когда темнота спрячет его стыд от всего мира. — Но из леса вышел олень, — пробормотал мужчина, отвернувшись от окна. — и сказал мне не рыдать. Сказал, что Иисус умер за грехи людские. — Самаэль? — кажется, это цитата, но Рози сильно сомневалась.       Возможно он оказался более хрупким, чем она могла предположить, и повредил рассудок. Хотя это могла быть и шоковая реакция. Может так он справится лучше и быстрее, выйдя из этой комнаты с наименьшими потерями? Всего лишь оставив тут маленький кусочек себя самого, своей души. — А я спросил оленя: «а за чьи грехи умер я?» — мужчина смотрел внимательно, прямо в глаза. Его голос был пуст. Ни боли, ни злости. Ничего. Глубоко вздохнув, он отвернулся, натянув одеяло повыше.       Оглядывая потрёпанные пшеничные волосы, торчащие косточки и синяки, виднеющиеся тут и там, монахиня едва сдерживала себя, чтобы не броситься обнимать-гладить-целовать-утешать это хрупкое чудо. Самаэль всегда был похож на ангела. Даже сейчас, в свои двадцать шесть. Маленький рост, белая кожа, голубые глаза, мягкая улыбка — в нем одном. Оттого сердце сильнее обливается кровью, остро чувствуя чужую бездушность и непомерное эго. Нужно время, чтобы свыкнуться с произошедшим. И сейчас контактировать особо он будет не готов, Розалин это хорошо поняла за двадцать лет службы Адама. И к сожалению, пока это не имеет ни края, ни границ. Но когда-нибудь управа найдется и на него. Это мысль слабо утешает, но позволяет сосредоточиться на заваривании чая.       В ночь Аластор перебирал светлые волосы и молчаливо охранял чужой хрупкий сон. Иногда он прерывался в приступах неконтролируемой тряски. Это вроде не истерика. Как будто кошмар. Только Самаэль не просыпался, а прямо во сне хныкал и шептал. Шептал мольбы, звал своего брата. Было больно наблюдать за его метаниями. И все же в итоге Алу удавалось успокоить дрожащее тело, поглаживая короткие локоны и шепча на ухо обещание мести. Он знал, что делать. Как поступить. Да, это чудовищно. Но больше от рук этого грязного священника никто не пострадает. Только была одна проблема. И заключалась она в возрасте. Аластор ещё мал, чтобы такое провернуть, хоть и достаточно умён, чтобы устроить нужные обстоятельства. Придется проявить хваленое терпение. — Я готов подождать, но я не буду знать пощады, когда настанет время. Слова проскочили едва слышно, подхваченные ветром. ~*~*~       Аластору четырнадцать. Он стал выше и сильнее. Узнал некоторые привычки Адама и научился готовить джамбалайю. Он по грудь Самаэлю и может крепче обнять тонкую талию. Детское уважение переросло во влюбленность. Мужчина уверен, что это пройдет. Рози считает, что это надолго.       На спине Самаэля появляются полосы от ударов. Он горько плачет от боли, пока раны обрабатывают. Аластору не разрешают входить в комнату, но он слышит и понемногу учится подглядывать.       Представленная взору картина злит и удручает одновременно. Он не может ничего сделать. Только мелкие пакости. А за них влетает его ангелу. Адам оказался не так глуп, как предполагалось изначально. Стоит быть осторожнее.       Аластор приносит цветы. Самые разные. Одуванчики, веточки шиповника, невесту, пионы, сирень, ромашки. Такие же простые как и Самаэль. Но не отдаёт их лично. Нет. Он крадётся под покровом ночи и оставляет их в небольшой вазе, которую стащил из кладовой. С утра он первым встречает мужчину и ловит его понимающую мягкую улыбку. Мужчина догадывается, но молчит. Позволяет юноше таскать цветы. Это занятие отвлекает его от Адама. И это радует. ~*~*~       Аластору восемнадцать. Он впервые говорит Адаму оставить Самаэля в покое. Он в ярости. Потому что над его ангелом продолжают издеваться, не выбросив до сих пор как всех прочих. В этот вечер он проигрывает мужчине и вынужден в наказание наблюдать. Его руки связаны и он может только смотреть, как Адам перегибает Самаэля через стол и грубо берет, держа за волосы. Ярость застилает глаза, но веревки слишком крепкие, чтобы разорвать. — Это наказание для вас обоих! — священник мерзко смеётся. — Тебе стоит приручить своего щенка, сученыш. А ты, — на этом он делает более грубый и глубокий толчок, выбивая из мужчины под ним тонкий всхлип. — запомни. Это. Моя шлюшка! И ты, ничего не сделаешь, ха-ха-ха! Смешно, правда?       Улыбка на лице больше похожа на оскал, но Аластор не позволяет ей разойтись по швам и держит свои слезы при себе. Ему жаль. Чертовски жаль. Он не представляет как будет выпрашивать прощение у Самаэля. Его взгляд затуманен от боли и избегает гречишных глаз. Ему стыдно за то, что Аластор видит это прямо так. Отвратительно, слишком сильно. Они оба думают о прощении. Но в итоге ни один не говорит об этом не в этот день, не в следующий, не через месяц. Аластор просто проводит мужчину до его комнаты и остаётся у закрытой двери. ~*~*~       Аластору двадцать три. План перепроверен по меньшей мере пятнадцать раз. Аластор собирается на охоту. В этот раз у него получится. И его Ангел Всепрощения будет отомщен. Этот свинтус за все ответит.