1844 год, где-то под Петербургом, в имении фельдмаршала Эверта
Глядя на изящную, расписанную причудливыми золотистыми вензелями рукоять, обладатель голубых, ныне едва помутненных печалью очей скривил уста, ведя взор к посеребренному дулу орудия, лежащего чехле, что был изготовлен из черного дерева и отделан изнутри красным бархатом. — Вам вовсе не обязательно делать это самому… — изрек Гучков, тенью стоя подле России, глядя на того с мнимым понимаем, пока держащий намедни отлитое с нарочитыми почестями специально под задуманное событие орудие кивнул. — Пуля быстра, Ваш отец погибнет от оной скоро, и даже я почту за честь даровать ему покой… — Эверт! — пришикнул камердинер России. — Об этом Вам лишь мечтать, оставим на волю Вашей фантазии подобные помыслы, но Вы явно не тот, кто должен удостоиться подобной благости, более того… — Человек, убивший Бога, будет низвергнут в Тартар… Пусть Вы и достигли милости двора, но от того, что прибавили в росте и богатстве, не стали благодатны, — отрезал Гучков, пожав плечами, пока Россия, чье недовольство множилось кратно каждому слову, изреченному из уст его окружавших, внезапно взял револьвер в руки, щелкнув задвижкой, привлекая внимания взоры всех троих присутствующих. — Хорошо лежит в руке, верно? — улыбка тут же засияла на лице Эверта — одного из главнокомандующих армии, который выступал за либеральную политику в силу того, что и сам от рождения был человеком и лишь милостью дворян оказался возвышен. Мундир тут же с детским восторгом захлопнул деревянную коробку, оглядывая русского. — Отливал мой товарищ — оружейного дела мастер… пули так же сотворил искусно, желаете лицезреть? — лишь только ощутив как холодное дуло коснулось лба, генерал умолк, недоуменно глядя на Россию. — Он не заряжен… — неуверенно залез под мундир, доставая мешочек, изготовленный из той же ткани, что и обивка чехла. Выхватив кусок ткани на завязках из рук Эверта, цесаревич криво ухмыльнулся. — Ты находишь это забавным? Приводящим в восторг? То, каким орудием я должен убить своего отца?! — Страна сорвался на крик, покуда лицо его исказилось злобой. — Прошу Вас, тише, — шикнул Гучков, резко уложив руку на плечо наследника русского престола. — Верно, пущай стены моего дома — безопасное пристанище, но кричать во всеуслышание о планах убить правителя это… — не успел закончить генерал, как Россия вновь разразился. — Молчать! Эверт в действительности стих, виновато опустив глаза, поджав уста. Камергер Страны приобнял того. — Будьте благоразумны, Россия, Вы ступили на этот путь. — Это не значит, что нужно подобными роскошествами баловаться и едва ли не от восторга прыгать при виде приговорного для моего родителя оружия, — отрезал холодно, с презрением глядя на присутствующих. — Это не излишество, а последняя дань Вашему отцу, как крайнему рубежу уходящей эпохи, царившей более тысячи лет в русских землях, — уверил Россию его ставленник. Наследник русских земель, сведя челюсть чуть ли не до скрипа, до дрожи в руке сжал огнестрел, едва сдерживаясь, дабы не воздать наглецу рукоятью. В голове ясно представляя картину того, как забивает присутствующих оружием, так ни разу и не выстрелив. Злоба, объявшая душу, помутнила рассудок, причиной оной же служила нестерпимая боль, происходящая от осознания неизбежности.***
1845 год, Санкт-петербург, Зимний дворец
Облаченный в парадные одежды, что струились до самого пола, задевая тот своим краем, неспешно следовал к алтарю, где его уже дожидался нынешний Император, голову коего венчала изысканной работы корона. Оная была выделена из злата и увенчана рубинами, что, располагаясь в задуманном ювелиром порядке, создавали собой роскошную картину, становясь венцом образа русского императора. Руси полагалось снять свой символ власти, низложив тот на алтарь, затем короновав наследника, что в сим случае ждал своего часа вот уже с восемь столетий. Для России же, близившегося с каждой секундой, полагалась иная корона, что лежала на бархатной подушке в руках камердинера цесаревича, смотрящего строго перед собой, как того предписывал дворянских кодекс: не смея глазеть ни на господ, ни на роскошества, кои, вопреки просьбам России о скромных тратах на церемонию, в дань традиции стали частью празднества в виде искусных гобеленов и изящных гирлянд из живых цветов, обвивавших, подобно лианам, высокие колоны и своды церемониальной залы, коя открывалась лишь во время проведения грандиозных торжеств, до тех пор пустуя и поражая своим великолепием лишь взоры прислуги, вынужденной ухаживать за сей роскошью, уберегая ту от пыли и грязи. В свете солнца белоснежные лепестки, покрытые позолотой с краев, отливали блеском, освещая самые темные углы, демонстрируя готовность императора потратить немереное количество злата для того, чтобы продемонстрировать доселе невиданное роскошество и выразить своим языком признательность России за его терпение и длительное ожидание. Но, разумеется, самой дорогой растратой для казны являлось облачение сына правителя, который явно без восторга тянул за собой шлейф из порчи, увенчанный золотой вышивкой фамильного герба, на груди неся порядка двух килограммов сапфиров и им же подобных, кои в серебряной оправе являли собой вершину ювелирного искусства. Наконец лазурные очи, озаренные цветными отблесками витражных стекол, стоящих в окне над алтарем, пересеклись со взглядом алых глаз, кои глядели на сына с теплом и нежностью, отчего сердце юноши тяготила пущая боль и вина. Сняв царский венец и возложив тот на алтарь, Русь со всей торжественностью и восторгом, коим было пропитано каждое его движение и, казалось, даже вздохи, взял в руки выполненную из платины и украшенную фианитами корону продолжателя династии, коя, как казалось, уступающему трон императору крайне подходила к глазам-лазуритам, отражая всю их глубину. Склонив голову, наследник выжидал, когда венец плотно осядет на макушке, лишь затем поднял голову, под всеобщее восхищение приняв так же из рук родителя скипетр и державу, кои символично должны были остаться неизменны, вопреки всем вкусовым и эстетическим предпочтениям. Наблюдая из скопищем придворных, стоящих у самого алтаря за церемонией передачи власти, Малороссия едва огорченно поджал уста. Юношу огорчало даже не то, что трон достался не ему, хотя на то не было особо объективных причин, а то, что порядки, прежде приходившиеся «младшему» сыну двора по праву, вскоре должны были кануть в Лету. Пусть облик Страны и был роскошен, торжества в его душе не было и в помине. Крылья цвета безоблачных небес едва опустились под грузом безрадужных дум.***
Три дня с момента коронации
— Россия, я просил тебя при придворных и прошу сейчас, — обратился мужчина к сидящему супротив едва коронованному сыну. — Не рушь то, что представляется столпом сего мира, действуй лишь во благо державы, — мягкий баритон мужчины медом вливался в уши русского, что ныне будто бы пытался усладиться каждой секундой пребывания подле отца и прежде сам пришел к нему в ночи, начав беседу. — Увы, последовать я смогу лишь итоговому завету. Все ради блага нации, людского блага, — утвердил, пока взгляд лазурных очей скользнул на родительскую ладонь, что ныне едва сжала руку потомка, лежащую на столе. — Потому ты принес это с собой? — кивнул на короб, который стоял подле России, будто бы точно зная, что именно таится под деревянной крышкой с резными вензелями, образующими собой герб посредине. Цесаревич поджал уста, будто бы и вовсе не тая своих намерений. Двое прекрасно сознавали и читали помыслы друг друга без излишних слов. Так казалось со стороны, но принявший бразды правления в свои руки мучался сомнением, полагая отчасти, что отец надеялся на нечто куда более невинное, к примеру, знак внимания от сына. — Если не я, то некто иной свершит это, — все же подвел черту, ощущая, как ком собирался в горле, заполняя горло противной горечью печали. — Открой, — кивнул Русь, не демонстрируя и капли волнения, говоря с сыном все с той же заботой и теплотой. Неуверенно убрав ладонь из-под отцовской руки, император, видя как длань его пробирает мелкая дрожь, едва помедлив, отворил золотую защелку. — И это то, что ты считаешь правильным?.. — голос Руси упал, пока очи его помутнила горесть, едва стоило тому лицезреть огнестрел. Раздавшийся из покоев выстрел в мгновение привлек внимание стражи, сорвавшейся к почивальне, но как бы ни спешили на помощь верные отошедшему от власти люди, те не могли поспеть за пулей. Хладеющего Русь обнаружили в объятиях его преемника, который до последнего, в отличие от своего окружения, подвигнувшего его к сему деянию, видел в монархе отца, а не мишень и помеху.***
1845 год, где-то под Москвой белокаменной
— Куда Вы направляетесь? — вопросил подтянутый молодой гвардеец из конвоя, остановившего экипаж с германским гербом посреди дороги, на одном из постов, расположенном на центральной транспортной артерии, ведущей к столице, в силу ее важности охраняемой и патрулируемой регулярно. Едва сошедший на землю с высокого порога Пруссия скривился, пока его личный камердинер, подавший прежде руку вышедшему, изрек за господина: — Его Величество кайзер желает навестить почтенного правителя, сложившего полномочия, его главного союзника и друга — Русь. Темные брови, что обрамляли зеленые, словно пихтовые иглы, очи, подлетели к самому верху лба, демонстрируя неприкрытое изумление. С пару мгновений спустя удивленно глянув на товарищей, едва теряясь, гвардеец отступил, пока иной его сослуживец приблизился к господам. — Сожалею, что Вас не оповестили, но мы вынуждены сообщить о его погибели, — тон мужчины, чей лик был украшен шрамом, словно боевой медалью, оставался безучастен и тверд. Служившим на постах было приказано оповестить гостей, кои должны были явиться вскоре, судя по письмам, которые нынешний русский правитель изволил прочесть, пусть оные и не были ему назначены, потому конвой и решился остановить иностранный экипаж. Ближайший слуга германского правителя сам замер в удивлении, пока Пруссия зло нахмурился. — Таковы нынче шутки у русских офицеров? Считаете сие достойно? — Признаться, никто по началу не смел уверовать, но с день назад Его Величеству воздали последние почести… — Не возьму в толк… — мотнул головой Пруссия, будто бы должен был по задумке рассмеяться, но не нашел розыгрыш забавным. Обернувшись на оставшегося в экипаже Рейха, мужчина оторопел, взор алых глаз блеснул столь пронзительно горестно, что сердце, прежде не веровавшее, в мгновение треснуло. От внезапной боли в грудине, нахлынувшей волной, прусс подогнулся. Дыхание его перехватило, сделать вдох казалось чем-то совершенно невозможным. — Ваше Величество! — воскликнул германец, что прежде стоял подле кайзера и едва ли успел поймать того до падения оземь. — Как?.. Почему он?.. — голос мужчины дрогнул, он не был в состоянии контролировать свое тело, казалось, ужас от трагедии, осознание коей еще не пришло полностью, сковал тело кайзера. Гвардейцы, наблюдавшие за сей картиной лишь безучастно свели взор на экипаж. Только тот мужчина, на коем былые баталии оставили заметный внешне след, молвил: — Траур объявлен не был, сам Император уж погребен, ежели Вы прибыли по его душу, делать Вам здесь нечего. — Не был объявлен? Да как такое возможно?! — возмутился прусс, попытавшись было подняться с рук верного камердинера, на что тот в свою очередь, вопреки всем конвульсиям и выкрикам Страны, направился к карете, в которой сиживал длинноволосый юноша, безмолвно за всем наблюдавший и уже сделавший для себя вывод, кто именно повинен в том, что Русь встретился с Хароном лично. Сие, впрочем, не стало загадкой и для Пруссии, который, едва придя в себя, вернувшись в родное имение, вызвал ко двору с пару верных соратников едва отошедшего от дел Императора, дабы в подробностях разузнать о происшедшем и уже после предпринимать меры в адрес виновного, что со своей стороны считал не только уместным, но и более чем необходимым.***
1846 год, Берлин
— Вильгельм, ты смеешь усомниться в праведности моего решения? — вопросил Пруссия тоном явно не терпящим возражений. Стоящий у разожженного камина камердинер поджал уста, глядя на письмо, увенчанное печатью русского двора. — Некогда Вы сами едва ли не ликовали, получая подобные… — Да, в моменты, когда оные присылал мне ныне покойный по вине сего отправителя, — лицо пруса перекосило злобой, отчего, грузно вздохнув, дворянин откинул конверт, наблюдая за тем, как некогда белоснежную бумагу жадно пожирали алые языки пламени. Не особо изящный, но по своему особенный почерк, проглядывавший сквозь всполохи, за пару мгновений исчез, не оставив от себя и слова. — Разве эти письма назначены Вам? — вопросил рыжевласый юноша, представший на пороге и объявивший о своем присутствии лишь ныне, умея подобраться почти беззвучно. — Для моего сына под моей опекой равнозначно что для меня лично, — нарочито подчеркивал каждое слово в предложении кайзер. — Можешь скорее спешить рассказать Рейху — мне нет тревоги, но сии строки никогда не достигнут его рук, пока я властен. — В таком случае упиваться вседозволенностью Вам недолго, — равнодушно изрек облаченный в военного лада форму дворянин, в глазах коего до сих пор стояло весело танцующее на остатках писем пламя, обратившее оные в пепел.