Потворство Божье

1844 год, Царское село

Безмятежный пейзаж, открывавшийся пред наблюдателем в царском саду русского двора, поражал взор не искушенного зрителя своим роскошеством. Высаженные в строго определенном порядке дубы и кипарисы сверху являли собой контур картины, кою не дано было наблюдать простым смертным. Герб русского семейства, расстилавшийся упорядоченной высадкой, возможно было лицезреть лишь птицам и богам. Прежде всего, подобный порядок был данью традиции. Пусть Прародитель нынешних властителей и позабыл дорогу на землю вот уж как с восемь столетий назад, но именно символы, данные каждому из сыновей и видные с самых небес, должны были помочь желаннейшему из гостей найти угодное пристанище. Венчали обширную композицию различные кустарники и разнообразных оттенков цветы, за коими ежедневно был потребен уход пары десятков человек. Белоснежные аллеи из мрамора разбавляли картину, создавая собой определенный узор. Каменные же фонтаны, работавшие в силу условий климата лишь порядка четырех месяцев в году, были увенчаны изысканными позолоченными статуями нимф, резвящихся у воды. В движении изображенные были столь благовидно, что казалось, вот-вот из приоткрытых уст разнесется задорный смех, а легкие муслиновые платья, облегающие стройные тела, заструятся на ветру. Меж ухоженных зеленых зарослей мелькали то и дело фигуры придворных, кои вполне могли не пересечься, прогуливаясь по огромной территории. Обыденно шествовали прогуливавшиеся подвое, дабы занять друг друга отвлеченной беседой, способной быть как будничным разговором ни о чем, так и зашифрованными переговорами касательно зреющего заговора. Одной из таких пар, услаждавшихся последними теплыми днями в суровых широтах, чей диалог принадлежал скорее к первой из упомянутых категорий, являлись двое наследников крайне стремительно сблизившихся за пару лет держав. За их шествием, впрочем, в отличие от иных им подобных, наблюдали даже дворовые слуги, что вдвое увлеченнее выхаживали придворцовую территорию, дабы не навлечь на себя внимание господ и в то же время остаться в свидетелях. — Твой папаша столь гнусен, — усмехнулся Россия рассказу Рейха, и без того приукрашенному таким образом, дабы едва выгородить родителя. — Уж не знаю, из собственной ли ущербности или из недоверия к моему родителю он смеет помышлять о таком, но подобные домыслы до безумия глупы, — плотская разрядка, коя произошла лишь единожды, явно поспособствовала тому, что ныне двоим было куда проще находиться друг подле друга. — Как бы я не выражался о политическом потенциале отца, но о его целомудрии я вполне высокого мнения. — То отчасти не более чем повод лишний раз деморализовать меня, в силу превалирующих народных симпатий… Когда на престол восходил он, не было подобных восторгов. Никто не желал отпускать Императора на покой… — рассуждал в защиту взаправду иррациональных суждений кайзера. — Но ведь Империя, — не постеснялся обозначить предшественника Пруссии крайне сокращенно, избавив фразу еще как минимум от двух слов, значившихся в имени упомянутого, — вполне себе действовал из подполья… — Не более чем слухи, — отмахнулся, едва поморщив худощавое лицо, цвет которого был столь неестественно белым на фоне других, что казалось, будто бы германский наследник ни разу за всю жизнь не смыл пудры, коей, впрочем, было свойственно пользоваться лишь аристократам и более-менее независимым финансово людям.— Его Святейшество, — он, напротив, был крайне почтителен к небезызвестному предку, — лишь насмехался над политикой моего отца, то и дело грозясь тем, что именно благодаря ему божественной монополии на власть придет конец. — Так просто? Неужто даже нелюбимый бог эту пару столетий держался трона без особых усилий? — Нелюбимый бог? Сие звучит как сущая нелепица: боги, какими бы они ни были, не окажутся низвергнуты при всем желании и недовольстве их паствы. Они создали этот мир, и без их правления люди погрязнут в собственном несовершенстве, пороках и неполноценности, — шаг Рейха был заметно короче, чем у русского, потому ему приходилось идти быстрее, оттого его тон мог показаться менее спокойным и даже взволнованным. — А ежели преемник изменит старые порядки полностью? Свергнуть того, кто у власти недавно — задача не то чтобы сложная, особенно, если новая политика не нравится предшественнику, — как носителю иного языка, германцу было куда проще вынести все относительные просторечия во фразах России, потому не глобальные дискуссии и диалоги юный Страна вел с конструктивистом весьма охотно, лишний раз не вздыхая так, словно бы ему надобно было выслушать жалобы лопочущего дитя, как то делали даже многие из близкого круга русского, поддерживающие его убеждения и, в каком-то смысле, укоренившие их в уме цесаревича. — Россия, признайтесь честно, мы ведь говорим не о моем отце, — юноша выразительно окинул взором рубиновых очей, в свете солнца обретавших особенный блеск, наследника Восточно-Европейской державы, тем самым едва ли не напрямую указывая на него самого как объект рассуждений. — Ты меня разоблачил, — в обыденно сквозящем наглостью голосе не было и ноты усмешки. Понурив златовласую голову, цесаревич уткнулся взором в свои же туфли, кои были до безобразия просты для царской особы. Темно-коричневая кожа без вышивки, небольшой каблук в форме едва приплюснутой рюмочки и позолоченная бляшка, венчавшая подносок¹*. Размеренно вышагивая по белому камню, едва слышно постукивая обувкой, Россия погрузился в мысли о навязываемом ему исходе. Как бы он не язвил в адрес родителя, как бы не бранил его воззрения и нынешнее положение дел, одна мысль о его якобы необходимой смерти отзывалась пронзающей подобно острому кинжалу болью в сердце. — Вы явно задумали нечто недоброе, — продолжил Рейх, наблюдая за тем, как прежде вытянутый, широкоплечий силуэт, понуро опустился под тяжестью вины от еще не совершенного им действия. — Не дайте понять своих сомнений другим, — он постучал по сгорбленной спине, нынешнее положение коей являлось крайне неестественным для в данный момент опечаленного навязанной необходимостью.— Даже самые черные помыслы порой могут приходить в разум непрошенными гостями, главное, сохранять при их визите хладнокровие и отделять личные желания от навязанных извне, ситуацией иль подозрительными личностями… Взор лазурных очей внезапно метнулся германцу. — Ты желаешь обвинить меня в подвижничестве заговору?! — едва ли не восклицал полушепотом, выдавая собственные планы, будто на ладони, вверяя их как надуманное обвинение Рейха. Заметив холод в прежде теплом взгляде, юный немец участливо свел брови, едва подняв их, демонстрируя сим выражением лица свое изумление. — Вовсе нет… Россия, Вы на взводе, Вас гложет что-то. Нечто, что Вы считаете неизбежным… Я лишь жажду помочь Вам, — сквозь паузы молвил преемник кайзера. Едва ли не вздрогнув от резкой перемены. Ветер, внезапным дуновением всколыхнувший длинные пряди на концах двух кос германца, а следом и кудри русского, ощущался внезапно холодным. Прежде приятный летний бриз пронизывал до самых костей, сквозь достаточное количество слоев одежи до такой степени, что Рейх чуть сбавил шаг, тем самым едва отдаляясь от России, прежде прилагая усилий поболе, дабы идти наравне с русским. Цесаревич не стал особо церемониться. Сам став на месте, мужчина вскинул руку, хватая алоглазого за хрупкую кисть, затем, насильно потянул вперед, продолжив шествие, желая отдалиться от лишних взоров и избежать неугодных свидетелей, явно намереваясь начать преисполненный эмоциями разговор. Вопреки надеждам русского, взгляды, прежде так внимательно наблюдавшие за каждым движением двоих, не умерили свое любопытство, не упустили их из виду — лишь с пущим вниманием наблюдали за тем, как Страны отдалялись. Некоторые, особо смелые, пытались как можно незаметнее проследовать за беглецами, а те же, кто были посмекалистей, уже ведали, кого будут расспрашивать о том, что именно так скрытно старались проделать наследники. Покинув открытую территорию сада, Россия свернул во внутренний двор, по-прежнему мертвой хваткой сжимая едва ли не до посинения ручонку юноши, на которой пальцы русского сходились в кольцо— столь был мал диаметр кисти германца. Рейх в свою очередь лишь изумленно глядел на принявшего на себя внезапно роль столь решительного и деятельного старшего сына Руси, следуя за тем, не имея иного выбора, как только перебирать ногами, ведь иначе, что было бесспорно, златовласый вполне мог протащить его по земле, даже не заметив— столь глубоки и мрачны были его думы ныне. Хлопнув дверьми Дворцовой залы, затем судорожно принявшись запирать иные проходы, в силу отсутствия стражи пред ходами дальнего крыла царского имения, оттого что обыденно господа не хаживали в сим месте, Россия обернулся к собеседнику, прежде оттолкнутому довольно резким движением в сторону софы. На оную Рейх все же покорно сел, не став противиться, и лишь спустя пару мгновений опомнился, приняв удобоваримое в глазах приличного общества положение. — Так ты утверждаешь, что имеешь основания подозревать мое окружение как людей пользующихся своим влиянием? — тон цесаревича был по прежнему столь же холоден и обдавал тело германца морозом. — А разве Вы так не полагаете? — склонив голову едва набок, вопросил обладатель алых очей, что так неотрывно ныне наблюдали за статной фигурой, неспешно сокращавшей расстояние, разделяющее двоих. Рейх не стеснялся вести себя столь прямолинейно, не прикрывая свои истинные помыслы за намеками и «дипломатическими жестами», как бы выразился Пруссия. — Нет, я считаю моих сподвижников ближайшей братией среди дворян. Они одни из немногих, кто первыми увидел истину, которой достиг я, — не прошло и минуты, как мужчина вплотную приблизился к юному любовнику, глядя на него, сидящего супротив, вплотную сверху вниз, все же не умея сохранить прежний холод, ощутив обволакивающий аромат суженного свыше. — Может, эту истину они Вам и открыли? — вопросил Германия, ощутив некое облегчение от разрядки прежней напряженной атмосферы, затем мягко коснувшись оборок сюртука России, оправил, а оставив, переместил свои длани на талию того, держа их в прежнем положении, чуть задрав голову, дабы вновь взглядом пересечься с глазами-лазуритами, чей взор так будоражил сердце преемника кайзера. — Вздор! — молвил он отчасти оскорбленно, внезапно повысив тон, не сдержав эмоционального порыва. Россия уже ощущал, как тепло от низа живота распространялось приятным всполохом к самому разуму, грозясь занять его всецело. В особенности будоражили его хрупкие длани юнца, проворство коих тот доказал на деле. — Мы ведь договорились о том, что более не участвуем в навязанном нам идеологическом противостоянии, — дополнил тише, согнув колени, медленно опустившись перед Рейхом, сам уложив руки на его бедра, пока длани германца скользнули с талии на плечи союзника. — Разве же мы говорим об идеологии ныне? — вопросил алоглазый оппонент, проведя по податливым золотистым локонам, что ныне уже почти достигли в длине мочки уха. — Вовсе нет… Лишь о том, каковы могут быть помыслы вверяющих в твой разум кардинально отличные от привычного строя идеи, выдавая оные за твои… — голос инициатора мягких прикосновений зазвучал чуть более нежно, на полтона тише, чем прежде. — Ты напрямую хочешь переменить мою картину мира, — возразил Россия, сведя брови, едва по детски состроив огорчение, уложив точеных черт лицо на костлявые колени, что всенепременно выпирали бы из-под ткани, ежели бы их обладатель предпочел юбкам брюки. — Подобно отцу… — дополнил, едва скривив изящные черты, явив внешне пронзившую сердце тысячей игл боль. Все сводилось к необходимости, кою русский воспринимал болезненно. — Я лишь желаю открыть Вам глаза, пока те самые ближайшие сподвижники наводят Вас на мысли, кои Вас отвращают, но коим Вы по инерции покорны, ведь полагаете, что Ваша свита не способна учинить Вам зла, — понимание сквозило в тоне юноши, что ныне нежно зарылся в золотые пряди, пока и сам их обладатель принялся перебирать концы контрастного цвета кос, едва нахмурив светлые брови. Лучи сентябрьского солнца, проникая сквозь витражные стекла, растянувшись от самого пола до потолка, обретали самые разные оттенки, заливая залу яркими отблесками, кои являли собой буйство красок. Свидетелями разговора двоих, постепенно сводивших внезапно начавшийся спор к ласке, были лишь безмолвные стены, увешанные искусного вида канделябрами, кои наполовину были заправлены почти догоревшими свечами. Пыль, поднимавшаяся из углов благодаря неожиданному для невостребованного помещения визиту, резвилась в воздухе, словно бы играючи поблескивала в красочных отблесках, дополняя идеалистичную картину, которую ныне могло нарушить любое неверное слово из уст Германца, с такой нежностью наблюдавшего за сильной, крупной фигурой, коя смиренно, будто бы даже покоренно, нежилась в объятиях преемника кайзера. Думы упершегося коленями в пол по прежнему крайне тяготили его душу, и лишь нежный аромат и тепло, кои так необъяснимо его манили, едва облегчали ношу помыслов об отцеубийстве. — Только мне решать, кого приближать и насколько приближенные мои — подлецы, я знаю их с самой их юности, — продолжал упрямо оправдывать дворян, так охотно внимавших ему. — То лишь мгновение для богов, Вы прожили порядка восьми сотен лет, а сколько же сии вельможи были с Вами? — С триста лет, — скривил лик Страна, лазурные очи коего ныне вновь блеснули некой обидой. Мужчину задевало то, что в принятии сложного решения, и без того испестрившего его сердце шрамами, суженный ему небесами смеет возражать супротив варианта, к которому он вынужден был, по его же убеждению, неизбежно склониться. — Я желаю блага своему народу, да и в целом миру. Куда проще будет, ежели обязательные различия между классами будут стерты. Какое право имеют иные люди властвовать над прочими? А другие боги, кроме первородных? Те же сыны созидателей, сами ничего не создавшие и смеющие претендовать на власть лишь по праву рождения. Благодаря своим же амбициям зачинающие бойни, в которых не участвуют сами, отправляя на погибель собственную же паству, — поймав на себе ничего не выражавший взор алых, подобно знамени войны, очей, Россия едва приподнялся, чуть отстраняясь, дабы в ответ взглянуть в глаза Германии. — Нельзя давать кому бы то ни было полагаться на другого в принятии решения. Общество способно к саморегулированию, надо лишь обозначить сию необходимость и дать подлецам понять, что их поступки, противоречащие морали и совершенные в угоду собственной выгоде, караются всенепременно, исключением из числа пребывающих в земном царстве. Ведь если они не желают следовать его правилам, в таком случае Харон объяснит им законы иного — подземного. — Вы мыслите по-прежнему приторно-утопично, — молвил с неким умилением Рейх, глядя на Россию так, будто бы это он являлся для него младшим более чем в пять десятков раз, отчего русский, как бы ни желал, но не мог обозлиться, и потому сидел не сменив положения, упершись в хрупкие колени миниатюрного мальчонки, по прежнему не выпустив из дланей его, подобных шелку на ощупь, кос, глядя в его очи без толики холода. — Ты излишне желаешь зацепиться за старые порядки. Не из жажды ли власти? — попытался он хоть как-то возразить, вспоминая слова своего камердинера, коими тот выражался об увлечении цесаревича, пусть Россия оное и не выбирал, напротив, поначалу воспротивясь воле Прародителя по всем заветам отречения от концепции божественности. — Позвольте я буду с Вами откровенен, Россия, — вздохнул германец, не найдя ничего более приемлемого, нежели чем высказать таки напрямую — в лоб — те мысли, что роились в его разуме подобно тучному рою, беспорядочно и грозно жужжащему все звонче с каждым новым словом наследника русского престола. — Вы понятия не имеете, от чего пытаетесь отречься. Ваш бунтарский нрав подконтролен ныне людям, задумавшим нечто грандиозно фатальное. С какой именно целью они взялись за это, я говорить не берусь, но предположений сразу несколько — об этом позже. Ваш бунт обернется горестью, как бы Вы не стремились доказать мне обратное, и более того, ныне, Вы в моих объятиях — объятиях того, кто назначен Вам богами — лишь по той причине, что так решил Прародитель, чья воля была и в том, чтобы потомки его непрерывно правили над мирским царством. Не находите ли Вы противоречий между собственной идеалогией и своим же поведением? Иль Вы следуете божественным наказам избирательно? Так ежели говорить глобально, в чем Ваше отличие от тех, кто подменяет понятия, следуя лишь тем нормам морали, кои угодны им? — Ты потребен мне физически, если тебе так угодно выражаться, — отпустив двухцветные пряди, цесаревич вновь сместил ладони на бедра юнца, что ныне глядел на него, подобно тому как глядит родитель на капризное дитя. Едва смяв ткань юбок у самых ягодиц высившегося пред ним, Россия желал было продолжить фразу, но не поспел, ведь обладатель проницательного нрава перехватил его слово. — Ровно так же, как потребна Вам физически вера людей. Вы хоть знаете, что случается с земными богами? Аристократы, утеряв божественность, в силу их двойственной природы попросту станут людьми, но что останется от Бога, половина естества которого зависит от людской веры, ежели лишить его оной? Наполовину Вы обратитесь в ничто, как минимум. — Я желаю проверить лично, — заявил Россия, резко притянув будущего предводителя арийцев, заставив его от неожиданности раздвинуть бедра, прижавшись пахом к груди оппонента, пока юбки одетого в пускай и не самое пышное, но все же платье от подобной резкости едва ли не полностью задрались. — Ваша инициатива способна вызвать волнения люда по всему миру, не делайте вид, будто бы не сознаете этого, — и сам он едва ли сдерживался, чтобы не притянуть к себе желанного. — Мое гнусное окружение смело вбить принципы моих воззрений так глубоко, что как бы ты ни пытался, мальчишке, которому лишь чуть за дюжину лет, не совладать с ними, — взаправду всячески пытался отгородиться от стройной аргументации Рейха, ведь понимал, что отступать уже некуда, ведь отмени Россия принятое решение, пускай даже и его руками, но не по инициативе Страны, в исполнение оное приведут личности куда более безрассудные. Впрочем, вряд ли цесаревич был в состоянии увидеть за оправданиями своего бездействия собственное истинное стремление к всеобщему признанию, коему могла помешать фигура отца, чьей тенью Россия вполне мог бы стать со своими спорными целями к низвержению старых порядков.