1842 год, Берлин
— Не зазнавайся, излишне много ты о себе помышляешь, — отмахнулся Пруссия, едва сморщившись, наблюдая за наследником, что ныне упоенно, без всякой надменности во взгляде иль жестах смиренно сиживал на стуле, что стоял на резных ножках, витиеватые узоры коих сплетались у самого пола, образуя причудливую фигуру, устойчиво касавшуюся пола. Рыжевласый юноша, что стоял подле длинноволосого, сжимая гребень, ведя им от самой макушки до концов, бережно держа в руках пару прядей цвета вороньего крыла, лишь недоуменно осматривал извечно недовольного сыном германца. — Россия более не бунтует супротив отца так яро, поддерживает контакт с германским двором, что же еще потребно? — вопросил Рейх, прекрасно понимая источник недовольства прусса, ныне поджавшего губы, едва сощурив веки, адресуя наследнику холодный, словно февральский ветер, полный презрения взор. Руки алоглазого смиренно лежали на его тощих коленях, а глаза-рубины изучали фигуру отца, стоящего супротив, с интересом и свойственной их обладателю насмешкой. — Гораздо чаще ты сам ездишь к русскому двору, — изрек Пруссия, выдавая себя и свои истинные мотивы извечной злобы на отпрыска даже прежде безучастным свидетелям, коих ныне, на благость кайзера, в зале не наблюдалось. — Было бы абсурдно, ежели бы ты ехал в восточные земли, оставив меня здесь, а Россия выдвигался бы из оных к германским границам, не находишь? — едва воздерживался он от желания говорить в куда более вольном тоне с родителем, тем не менее, не скрывая прямой усмешки в голосе, пусть и ведал, что его отец весьма болезненно реагировал на любые проявления фривольности в обращении. — Полагаешь, я посмел покуситься на русского властителя? — вопросил Рейх напрямую, ставя тем самым Пруссию в неудобное положение, но вещая совершенно будничным тоном, намеренно тем самым делая вид, будто в его речах нет ничего непотребного в обращении к правителю. Германский властитель умолк на долю минуты, затем с прежним рвением молвив: — Попросту я не до конца понимаю твоих намерений, но ты предпочитаешь увиливать от удовлетворительного иль хоть заслуживающего осуждения, — мужчина явно склонялся более ко второму, — в общем, всякого ответа, — довершил он едва ли не сквозь зубы. — Разве не очевиден мотив моих стремлений посещения русского двора? — задавал Рейх наводящие вопросы, говоря с пруссом, будто бы тот приходился ему воспитанником, а не напротив. Стоящий подле аристократ, продолжавший неспешно разбираться с послушными прядями, чуть поджал уста, явно выражая Рейху сочувствие касательно вспыльчивого родителя, чья ревность не знала границ, а злоба, источником коей была та же ревность, изводила наследника германского престола день за днем. — Я достиг того, чего ты так желал: Россия умерил амбиции… Помимо того, у нас нарождается куда более глубинный союз, дарующий нашему партнерству статус гораздо значимее, нежели чем оппоненты дискуссии, и все же в твоем тоне лишь множится недовольство? Неужто знаков внимания Руси тебе недостаточно? Наши редкие с ним разговоры под твоим надзором столь тебе претят? — Рейх не пытался скрыть своей проницательности и выводов, сделанных на основе оной же. — Не думаешь, что стоит сократить число твоих визитов к русскому двору? — голос прусса был холоден. — Пусть лучше твой союзник сам приезжает к нам. Не стоит каждый раз утруждать себя, преодолевая такие расстояния, — твердил Пруссия, будто бы не слышал слов и, казалось бы, достойных, с точки зрения логики, доводов сына, будто бы сочтя те чем-то несуразным и не стоящим внимания. — Опять же, изо дня в день твои речи, обращенные ко мне, зиждятся на единой теме, — слова слетали с уст сами, Рейх будто бы нарочно тягался с отцом, славившимся дипломатичным подходом, который алоглазый, как и многие граждане Германии своего времени, осуждал, в красноречии намеренно делая вид, будто бы соревновался с пруссом даже в сей мелочи, которой бы иной не придал значения. — К тому же тебе сие не в тягость, так почему же мне дорога с день должна учинять дискомфорт? — ощутив, как рыжевласый слегка дернул за локон, Его Высочество еле слышно усмехнулся, но и сей смешок не остался его отцом незамеченным. Не будучи столь же прямолинейным, как сын, кайзер смолк, лишь только после глубоко вдохнул, заставив грудную клетку на пару мгновений замереть в одном положении, лишая легкие доступа к воздуху, что учинило перетянутому корсетом туловищу лишь больший дискомфорт. Исказившись в лице, изобразив на том гримасу пущего презрения к прежде долгожданному сыну, мужчина удалился, громко выстукивая ритм собственных шагов. Страна попросту счел унизительным непосредственно признать то, что смеет опасаться, что его возлюбленный, Русь, потеряет к нему интерес, решив в один момент возлечь с собственным сыном, ведь, приходясь родным внуком русскому самодержцу, Пруссия не понаслышке ведал, что для богов прямая родственная связь — вовсе не препятствие, а, напротив, куда более привлекательный союз, в особенности в контексте извечного желания усилить влияние и облачить саму власть и силу в плоть, дабы даровать именно своему роду наиболее значимый статус средь иных благодатных. Слуги провожали разъяренного господина безучастными взорами: вспыльчивый по отношению к собственным подданным и проявляющий благоговение лишь к иным дворам не был для них тем, чьи горести их глодали. Все, о чем помышляли ныне придворные слуги, ставшие свидетелями преисполненного обид шествия, — как бы не попасть под горячую руку того, кто внезапно мог вспомнить о наследии, что нес, хотя лишь краткий срок и крайне опосредованно. Мысль о том, что в пылу гнева прусс решит, наконец-то, взять в очередной раз на себя образ своего отца, выедала сердца мерзким ужасом, вьющимся червем, оставляющим за собой неизгладимый след угнетения.***
1842 год, Русские земли
Провожая взором сапфировых очей едва покошенные временем избенки, русский наследник издал протяжный выдох: в селе Великолукского уезда атмосфера царила ровно такая же, как и в прежде посещенных цесаревичем барских имениях. Ясная погода и щебетание птиц за окном экипажа, на кое Россия едва не улегся, оперевшись на руку, локоть которой стоял на выступе у самого стекла, так и манили любого путника покинуть тесную карету и, сняв любой цены туфли, словно малое дитя ринуться сквозь заросли высокой травы, росшей без всякого надзора лишь на окраине поселения, где все было возделано под полевые работы, да пастбище для домашней скотины, коя, впрочем, мелькала то и дело в гуще осоки, вальяжно расхаживая иль жуя едва содранную растительность. Миниатюрные улочки, которые назвать таковыми можно было скорее лишь из привычки, только отчасти были устланы досками, дабы в дождливую погоду людям не приходилось пробираться сквозь поплывшие тропы напролом. Крестьянские жилища не отличались внешним убранством. Едва поодаль, со стороны дороги, ежели глядеть напрямик на небольшое село, можно было лицезреть и барскую усадьбу, стоящую на холме в отделении от местами просевших низеньких людских домишек, построенных с четыре поколения назад. Сие имение, пусть и не пышело роскошеством, как некие из прежних, в коих доводилось побывать наследнику короны, но на фоне жилищ простого люда, который с самого раннего утра был занят в работах на полях, стояло подобно античной колонне средь скотного двора. Столь же несуразно и будто бы неподобающе помпезно. — Господин Рокотов, несмотря на свою не особо сильную гражданскую позицию, получил во владение сие имение за заслуги перед отечеством, лишь ему самому, да императору ведомо, какие… Поговаривают, он продыху не дает людям своим, да плетьми хворь выбивает, ежели такая находит, называя сие не иначе как тунеядство… — голос одного из спутников Страны звучал приторно вкрадчиво — так, словно бы он читал ничем не примечательный доклад, хотя на самом деле ныне едва сдерживал в себе восторг от осознания очевидного успеха своей задумки. — А сам он, верно, не иначе как рьяный ударник труда? — вопрошал Россия, говоря с прежними чинами на ином языке, который те скрепя сердце вынуждены были выносить без единого замечания. — Разумеется, трудится на диване, не покладая рук, баранки все уминает, уж никак перестать не может, уж излишне работящ … — кивнул в ответ дворянин, прижав к груди едва закрытый талмуд донесений. — Я бы попросил… уж не баранки, конфеты со сливочной помадкой их светлость жалует, — на лице второго сопровождающего цесаревича заиграл задор. Прежде всего выражался он в поблескивающих очах и ехидном тоне. Облаченные в не особо вычурные сюртуки дворяне явно были одеты не по статусу, соответствуя облику скорее не богатого мещанина иль чинуши средней руки, нежели чем придворным мужам. То было намерено, дабы подчеркнуть их гуманистскую позицию и социалистические воззрения, невзирая на знатный статус и состояния фамилий. Россия чуть вскинул брови: ничего забавного ныне он в речах дворян не услышал. Напротив, объехав с пол европейской части русских земель, мужчина возымел куда более твердые намерения, ведь бунтовской нрав подначивали социальные несправедливости, коим он лично являлся свидетелем. Цесаревич мало был озабочен тем, что провозили его по местам намеренно выверенным, дабы не дать прежним устоям и шанса достучаться до сердца русского, избавив то от кардинально реформаторских намерений. Двое, едва начавшие юмореску, тут же смолкли, остаток и без того завершившегося пути проведя в молчании, позволяя господину проникнуться атмосферой, царящей на въезде в очередное барское имение, куда обладатель царских кровей явился без приглашения. Домовые слуги метались по имению словно мельтешащие за окнами мухи. В особенности сие сравнение было уместно в контексте человеческих размеров относительно той же мебели в дворянской усадьбе. Те же ступени, выделанные из дубовой древесины, каждая была едва ли не с четверть роста среднего слуги, но свыкшиеся люди перепрыгивали те так, словно бы это не стоило им и малейших усилий. Но привычная рутина приспособленности с несоразмерными интерьерами не была, в особенности ныне, чем-то важным. Суета началась, едва один из слуг влетел в палаты барина, запинаясь о юбки собственного платья, с мольбой не гневаться оповестив о прибытии императорского экипажа, что заставило хозяина имения вскочить с софы, на коей он прежде безмятежно возлегал. Едва ли не подавившись янтарного цвета чайным напитком, который для барина остудил прежде его муж в собственных ладонях сквозь раскаленный кипятком фарфор, Рокотов ринулся переодеваться, попутно скидывая с себя шелковый халат, украшенный ручной вышивкой, над коей корпели порядка года. Элемент господского гардероба тут же был подобран его растерянным супругом, облаченным в куда более приемлемое к выходу в свет одеяние, глядящим супругу вслед изумленно с пару мгновений. Переведя взор на в момент потерявших всякое спокойствие слуг, мужчина протяжно выдохнул, покуда сердце его сжалось. Пусть в душе таилась надежда на то, что приезжие не более чем потворники нынешнего статуса семьи, служащие при дворе иль, на худой конец, сам нынешний император, но семя сомнения глодало прежде спокойную душу. Достопочтенный дворянин, переминая приятный к телу материал распашонки, поджал уста, пока в разуме его едва ли не главным лейтмотивом звучала мысль о разъезде наследника престола по Псковской губернии, что по многим доводам, коих придерживался прибывавший в смятении, не было доброй вестью – в особенности сейчас.***
— Чего я только не видывал за сии месяцы странствия по собственной державе. Ваши порядки меня ничуть не изумили, напротив, лишь больше заставили разочароваться в прежнем строе, наглядным пособием которого Вы предстали, — тон встреченного с таким трепетом и ужасом со стороны хозяев имения не предвещал лестного исхода для аристократа, приходившегося обществу не более чем позорным нарывом, по мнению цесаревича, в силу того, свидетелем чего он стал как по пути, так и в самом поместье. — Ваше Высочество… — молвил жалостливым тоном обыденно до одури властный и весьма равнодушный к горести и боли других Рокотов. — Порой люди теряют всякую совесть… Вам, верно, сие неведомо, ибо всей чернью при дворе руководят аристократы, я же и есть тот самый аристократ, коему приходится упразднять чернь, дабы высший свет пожинал блага ее трудов… Таков порядок, более того, живущие под моим крылом люди сыты, одеты и обеспечены кровом, недовольных в их рядах, окромя тунеядцев, не сыскать, — выдавливал он из себя столь опечаленную интонацию, на какую только был способен. — Вы лукавите, верно, ежели спросить у самих людей, прежде пообещав им тайну их свидетельства, те расскажут множество отвратительнейших деталей быта, — вмешался в разговор спутник престолонаследника. — Господин Гучков, — отдернул явно чувствовавшего себя фривольно в компании императора наглеца барский супруг, что прежде обхаживал стол, накрывая его перед царской персоной едва ли не единолично, вынося блюда, расставляя те перед гостями, присутствие коих должно было принять за высокую честь, но не теперь, когда барский чин семейства был под вопросом. Ежели чинуш и пару придворных можно было взять тисками влияния иль подкупом, то с самим правителем поступить подобным образом вряд ли представлялось возможным. — Крестьяне могут наговорить что угодно в бреду от восторга при виде живого божества, их будущего управителя, — заверил он, пусть и понимал, что ныне звучал абсурдно. — Дмитрий Алексеевич, — ответил тем же нетерпеливо-обрывистым тоном Гучков, не став дослушивать, — Вы несете совершенную нелепицу, ничуть Вас и Ваше семейство не оправдывающую, и вполне это ведаете, ежели недостаточно глупы, — второй сопровождающий России лишь молча протоколировал весь разговор, успев пером испестрить уже более двух сотен страниц за время разъездов Страны, коего он сопровождал. — Прошу Вас не общаться в таком тоне с моим супругом, он весьма чувствителен к резким высказываниям, — обмолвился барин, на что сам Россия не сдержал кривой, слегка недоуменной насмешки. — Это говорите Вы? Некогда прежде близкий Вам круг общения обозначил, что, цитата: «Димитр не раз появлялся на людях с вусмерть забеленным лицом, дабы сокрыть следы физического проявления пылкости нрава супруга своего», — перелистнув одну из страниц, сидящий подле страны, демонстративно зачитал одну из строк, пока иной представитель аристократии русского двора внимательно следил за Рокотовым старшим, что явно чуть напрягся от сих слов, периодически бросая на супруга взоры, преисполненные смеси недоумения и злобы, будто бы тот сам изложил все наглядно в письме. Главный наследник барского семейства, наконец устав молчать, вступился за отца, что было ожидаемо: – То злые языки. Полагаете, мало людей желает пустить о нас черные пересуды да слухи дурные? — в тоне обладателя каштановых кудрей, небрежно лежащих вразнобой, превалировал холод. Несмотря на весьма встрепанный вид шевелюры, сам юноша, в силу знатного происхождения, выглядел весьма статно. Ровная осанка, широко расправленные плечи, гордый стан и проницательный, всегда чуть отстраненный взгляд светло-зеленых очей с вкраплениями карих полос, кои придавали очам выразительности. Старший сын семейства являлся поистине стойким ориентиром для троих младших, кои были примерно одного возраста, еще слишком юны, чтобы сметь вмешаться в беседу взрослых хоть как-то, потому лишь выразительно, с толикой непонимания хлопали ресницами. — Петр Владимирович, уж слухи ли, что однажды в порыве слепого гнева одного из слуг-мальчонок вы глаза лишили? И за что же? Неверно книги составил, так Вы решили искалечить его, дабы вполовину видеть перестал, да дал повод себя прирезать? — вновь пролистал пару страниц талмуда докладов придворный, явно получающий наслаждение от подобного времяпрепровождения в летней столовой, залитой солнечными лучами, кои проходили сквозь то и дело вздымающуюся благодаря ненавязчивым дуновениям теплого ветра, беззвучно покачивающего тонкую, почти невесомую белоснежную завесу для окон, тянущихся стеклами к самому полу. На пороге показался кучер, ведущий под руку человечишку подросткового возраста, на вид не более дюжины лет, с повязкой на лице. Молчание повисло в воздухе. Едва скрипнув челюстями, принципиально честный юноша лишь поджал уста, не смея обратить взор на стоящих в проеме. Услышав о сотворенном, Россия едва поморщился. Ежели ранее он относился к подобным докладам с долей скепсиса, то ныне, увидев достаточное количество живых примеров, доказывающих оные, более не цеплялся за идеалистическое представление мира. — Не молчи, Петя, неужто взаправду позволишь себя так оболгать? — все еще пытался противиться супруг барина, едва не вскочив с места, осмелившись на ложь, что вызвало моментальную реакцию со стороны двоих из свиты цесаревича и забивало последний гвоздь в крышку гроба будущего статуса Рокотовых и им подобных при восшествии цесаревича на трон.***
1842 год, имение Гучкова
— Стоит вскрыть один старый, почти засохший гнойник, как эти вельможи, что не видят дальше своего собственного носа, выкапывают себе в считанные мгновения глубокие могилы, со дна коих их статус более не подымится… — злобная насмешка сквозила чрез всю фразу, изреченную с неприкрытым наслаждением. — Даже не потребно стараться, дабы боги пали: они давно позабыли, каково это, в самом деле, бороться за власть, — ехидный взор серых очей скользнул по станам давно привычных фигур, кои расположились на свойственных им местах. Никто из них не скрывал своей личины. Все прекрасно знали друг друга в лицо, пусть и приходились государству подпольным обществом. — И все же не помеха ли нам внезапное увлечение цесаревича германским наследником? Тот ярый противник идей, кои так усердно вливались в голову наследника… — взор присутствующих на себя обратил камергер России, который, как ни пытался, не мог сказать что-либо господину супротив Рейха напрямую. — Помеха? Он и сам не совсем уж и смышленый… к тому же, даже если ума у него поболе, чем я смею полагать, то он ослеплен чувствами, кои захлестывают его волной, едва Россия встает пред ним… уверен, спроси его будущий император в процессе ласканий, социалист ли он, ответ будет с десяток раз положительным… — фраза иного дворянина заставила большинство присутствующих чуть прыснуть со смеху, лишь только ближайший к наследнику трона, его слуга и первый учитель, не оценил не особо острую шутку. — Лучше переоценить соперника, — мужчину явно не устраивало такое легкомыслие со стороны союзников, один из коих в противовес изрек: — И что же Вы предлагаете, князь? — имена в братстве называть было не принято скорее в дань традициям, ведь даже узнай император о собрании будущих революционеров, он бы не смог собрать достаточно доказательств супротив каждого из присутствующих и обвинить их в сговоре в силу их влияния, статуса и благодетельной для света и люда личины. — Размолвить их сродни тому, что привлечь внимание небес, кои благословили сей союз, потому и к отпрыску Пруссии стоит приставить надлежащее окружение… — долго над предложением мужчина не раздумывал, вальяжно обведя хладным взором сидящих за овальным столом. — То будет вполне себе выполнимо с учетом симпатии прусса к нынешнему управителю. — Управителю… — скривился один из присутствующих, выдавая свою неприязнь к Руси, коего прочие испокон веков почитали. — Умерьте пыл, егермейстер, имейте уважение к тому, кто вскоре отойдет на покой. Во всех смыслах сей фразы, — последнее князь, прежде вынесший здравое предложение, молвил едва ли не полушепотом, дабы даже слуги его имения не сумели услышать сказанного. — Прошу прощения, выносить сидящего на троне порядка тысячи лет труднее с каждым днем, — относиться подобным образом к продолжателю благодатного рода умудрялась лишь горстка лиц в государстве, но этого хватало, чтобы воспитать в росшем прежде поодаль от отца и, как казалось Руси, вдали от дворовых забот России презрение к прежнему строю и бунтарский нрав по отношению к отцу, который не утих спустя столетия и ныне лишь подначивался заранее спланированными поездками, в коих цесаревич должен был стать свидетелем стагнации аристократов. Придворные же так рьяно демонизировали прочих равных им по классу лишь из собственных побуждений, вряд ли в действительности будучи глодаемыми благом людей, эгидой коего прикрывались даже пред друг другом, впрочем, молча догадываясь об истинных помыслах собратьев по инакомыслию, но не изрекая на то и намека.