1839 год, Берлин
С восторгом глядя на то, как едва подстреленный голубь в руках юного Страны поднимает голову, рыжевласый мальчонка, затаив дыхание, вжимался в колонну беседки, за коей притаился, дабы лицезреть столь невероятное зрелище самолично. Еще совсем недавно остывавшая птица расправила крылья, и едва дитя, прежде так бережно с ней обошедшееся, позволило, голубь вспорхнул, за пару мгновений вновь поднявшись ввысь. Алые очи, чуть сощуренные обладателем, внимательно следили за траекторий полета несчастной живой мишени, коя, впрочем, вскоре вновь пала оземь, сраженная метким выстрелом кайзера германских земель, забавы ради упражнявшегося в стрельбе. Вновь бездыханное тельце ударилось о зеленую лужайку, оставшись в распластанном положении с задранными кверху лапками и раскрытыми крыльями, наблюдавший всю картину из укрытия печально выдохнул. — Рейх! Чем ты занят? — послышался строгий голос приблизившегося управителя, державшего приговорный для неудачливой животины мушкет. Обладатель белесых, словно снег, прядей в ряду со смольными локонами, отпущенными ныне по пояс, поднял едва потухшие очи цвета спелой вишни. — Ерундой, отец, — молвил ребенок ровно то, что от него взаправду желали услышать, с долей утаенной иронии, сокрытой под очевидно наигранным сожалением. — Не нахальствуй, Рейх! — отдернул брюнета подошедший, другой рукой крепче сжав огнестрел. — Ты ведь знаешь, что твои слова правдивы. И нечего лишь делать вид, будто ты это понимаешь. Ты не должен так активно демонстрировать свое тактическое преимущество при свидетелях. Большинство Стран держат свои особенности в негласной тайне, а ты готов являть чудеса, лишь бы только крысу крылатую спасти. — Разве жизнь птицы не имеет веса?.. — задал ребенок наводящий вопрос, но тут же был оборван. Пруссия отпустил мальца, сам вновь наведя дуло орудия куда-то в небо. — Lass! — отдал четкий приказ. Ответом на риторический вопрос Рейха, коего тот не требовал, послужил еще один умершвленный пулей голубь, не сумевший тягаться с меткостью Страны, который, едва свел прицел, насмешливо оглядел сына. — Какого ответа ты можешь от меня ждать, ежели я занимаюсь этим увеселения ради? — мужчина оставил алоглазого стоять на месте, сам направившись обратно к одному из птичников, служивших при дворе и ныне стоящего в окружении с десяток пустых клеток. Едва кайзер достиг того, человечишка рассыпался в хвалебных речах, до исступления читая лестные мантры правителю Германской империи. — Я тоже думаю, что это жестоко… — послышалось тем временем из-за спины юного наследника. Наконец, ранее прятавшийся в стороне, вышел к Стране, за коим наблюдал так близко впервые. Взор рубиновых очей устремился на явившего свое присутствие. — Нет, это попросту нелепо, — возразил мужчина, осмотрев обладателя копны рыжих волос. Россыпь веснушек на лице выделяла дворянского мальчонку и была его отличительной чертой, окромя того весьма комичной, ежели брать во внимание прямое его родство со Священной Римской империей, что навеки был проклят и не мог даже мельком глянуть на солнце, о чем не ведал его оппонент и лишь потому-то не подметил. — Верно… эта злоба попросту глупа, — закивал подошедший понимающе, не став спорить, поняв к чему клонит наследник кайзера. — Мое имя — Зейн, — представился, затем почтенно поклонился, будто бы в мгновение припомнив, перед кем находится. — Давно ты наблюдал за мной? — вопросил Страна, положив кисть на плечо аристократа, насильно того распрямив, затем неспешным шагом направившись в противоположную от ныне раззадоренного успехом в стрельбе отца, коего окружили придворные, разделявшие восторг господина, не отпуская мальчонку, будто бы молча веля тому следовать за собой. — Достаточное время, дабы проникнуться глубоким восхищением Вашим даром… Ежели конкретно, то с получаса беспрерывно… Лишь сегодня… в иные дни мне сего не удавалось… — протараторил едва представившийся, выдерживая паузы между фразами, ощутив приятное смущение под вниманием Страны, кое, каким бы оное ни было, всегда считалось почтенным в силу божественной природы династии правителей. — Ты ведь прибыл совсем недавно, иначе я бы запомнил столь необычные черты, — шествовал Германия вглубь садовых аллей, засаженных зеленью, желая укрыться средь кустов от отцовского взора, что всегда отдавал толикой недовольства. — Верно, — кивнул Зейн воодушевленно. — Отец смилостивился и решил не дать мне прозябнуть в глубинах Альп, средь скал и пары сел по соседству… — Так ты из замковой прислуги? — едва ли не перебил Страна рыжевласого, следуя чуть впереди него, взглядом уткнувшись в землю, рассматривая с особым вниманием каждую травинку сбоку белоснежной гранитной кладки, успев вставить свой вопрос в момент, когда уста Зейна сомкнулись. — Аристократии… — кивнул тот, на что Страна едва не расхохотался. — А то я было подумал, что ростом ты велик для человека, уж не мог смекнуть, по какой же причине… — кичившихся положением дворян он не особо любил, пусть и уважал божественность наследования чина как таковую. Лицо юноши приобрело весьма живую гримасу иронии: уголки губ вытянулись, а глаза блеснули упреком. Медные брови, выделявшиеся на фарфоровой коже двумя толстыми полосами, взмыли вверх, покуда веснушчатые щеки залились румянцем, демонстрируя, что их обладатель ощутил неловкость за собственное примечание. — Нет, я имел в виду вовсе не степень своей статусности… не в том смысле, как Вы поняли, Ваше Высочество, — мотнул головой рыжевласый, чуть взъерошив и без того не уложенные должным образом пряди. — Лишь желал сказать, что явился сюда, дабы непосредственно лицезреть Вас… — Весьма будничная цель для аристократа… разве что странно, что тебя все же отпустили из горной крепости, — алоглазый плавно перевел взгляд вдаль, точно бы за горизонтом наблюдая острые шпили готического строения, в коем провел раннее детство. — Я прихожусь сыном фаворита Его Императорского Величества… — наконец выдал дворянин, скорее из побуждений честности, нежели желая прихвастнуть. — Отец благословил меня на путь сюда… — Удивительно. Столь непохоже на Адама — неужто у императора, — столь громким словом Рейх называл отца своего родителя, — новый фаворит? — продолжил он фразу совершенно буднично. — Нет, тот самый же Адам, что прежде веками сохранял милость своего господина, — уверил Зейн, издав тихий смешок, размашистыми шагами следуя чуть позади обладателя контрастной шевелюры. — В таком случае я рад приветствовать Вас при дворе моего отца, герцог, — остановился будущий монарх, столкнувшись с мальчишкой, что лбом уткнулся в его подбородок, не успев среагировать и остановиться. Без всякого возмущения, с коим отпрянул бы, к примеру, его старший братец — поборник манер, Рейх понимающе кивнул, объяв юношу, изумив и без того пораженного свидетельством дара фюрера, своим нравом. И тем не менее мгновение спустя кисти Зейна сомкнулись на лопатках господина. — Странные все же манеры при дворе Императора… — молвил, насмехаясь, алоглазый, прекрасно ведая, что замковые обитатели воспитывались в строгости и отличались благостью нрава от иных в силу того, что горная крепость служила обиталищем сразу двоим властным и могущественным правителям, коих объединяли связывали узы брака. — Император отзывался о Вас столь лестно, что сии речи покорили мое сердце, и я счастлив осознать, что мои ожидания оказались ложны: Вы куда более любопытны, нежели о Вас рассказывают, — лепетал потомок Императорского фаворита восторженно. — Потому я и явился к сему двору с отцовского дозволения, под фамилией Нойманн. — Тебя, верно, даже нарекли иначе, — задумался юный продолжатель божественной династии, пытаясь отыскать в недрах памяти имя рода Адама, утерянное в веках. Из раздумий юношу вытянул громкий хохот Пруссии, эхом отразившийся в показном смехе его свиты. Звуки выстрелов стали уже совершенно фоновыми, но громкие пересуды придворных, сопровождаемые их же гоготом, не могли остаться незамеченными привыкшим к относительной тиши двора Рейхом. Зейн, чуть отстранившись от юноши, так же обернулся на хохочущую компанию, кою не мог увидеть из-за стены высаженных зарослей. — При отцовском имении Ваш родитель вел себя куда более скромно, — подметил приезжий. — Верно, один только лик Империи заставляет его смиренно опустить взор на полы своего платья, — усмехнулся преемник кайзера, находя поведение родителя показным и неестественным. — Но ныне средь его двора пара русских… Желает прийтись им по нраву… Русский двор привык к увеселению и забавам. Верно, послы с Восточно-Европейской земли не удовлетворятся тихими советами, сбираемыми и то лишь украдкой. — Ваш родитель — один из тишайших правителей. — Речь Рейха была принята согласным кивком. — Никаких народных гуляний, пиров иль обширных балов, как-то принято было прежде иль при иных европейских дворах ныне… Обладатель статуса по праву рождения не стал изрекать возникшие в голове мысли, кои явно не оценил бы в свой адрес Пруссия, посчитав это излишне вульгарным в присутствии того, кого знал лично меньше часа, и лишь отстранился от приезжего, шествуя далее, желая на время отдалиться от дворцовых стен и отца в частности.***
— Тот мальчишка, с коим ты вел беседы до вечера, взамен того чтобы составить компанию отцу иль мне, — наигранный смешок из уст Австрии слышался как нечто совершенно обыденное. — Не слишком ли много он о себе, как пришлый, мнит? — тон Страны звучал нарочито надменно. Оправляя золотые пряди, отпущенные по плечи, ныне уложенные бесхитростным образом, юноша не отказывал себе в насмешливом взоре касательно оппонента в лице Рейха. Сидя супротив братца, бегло исследуя текст очередного фолианта рубиновыми очами, германец, не скрывая своей незаинтересованности в диалоге, дозволив себе небольшую паузу, все же вопросил: — Почему же? Неужто тебя что-то не устраивает? — Рейх едва сдержался, дабы не указать старшему на его придирчивость, но затем, перелистнув страницу, все же, дополнил: — Кто бы мог подумать… Лицо Австрии вытянулось от изумления и невыразимого возмущения, кои взыграли в его душе уродливым тритоном, внезапно нарушившим складную мелодию серенады собственному самолюбию. — Он смеет полагать, что волен выбирать куда селиться, — возразил он, будто бы в надежде, что немелодичный интервал разрешит своим содействием его недоумение младшим братцем, но Рейх, не стремясь оправдать чьих-либо ожиданий, напротив, лишь несколько лениво усмехнулся: — И куда же он желал быть дислоцирован? — Близ господских палат, — выдал оппонент прямого наследника еще более раздраженно, явно утомившись несогласию младшего, который, вопреки его надеждам, авторитета в старшем не узрел. — Вся цель его визита — быть подле меня, я не лицезрею противоречий, а ты что же? — закинув ногу на ногу, Рейх уселся на софе поудобнее, не выпуская чтива из рук. — И ты с восторгом этому внемлишь? Ты хоть ведаешь, сколь огромно число ему подобных? Будешь растрачивать себя на каждого? — приблизившись, Австрия с замаха выбил книгу из рук младшего, отшвырнув ту небрежно, склонился к юнцу. — Он приходится Адаму сыном, сомневаюсь, что его возможно причислить к вороху остальных, хотя бы по статусу… — Тебе попросту по нраву вычурность его вида? — скривился он, вспоминая сколь ярко блестели на солнце медные пряди. — Все же отчасти ты знаком со мной, — кивнул Рейх, не реагируя на провокации старшего, коего явно уже подначил Пруссия, в коем Австрия души не чая, занимал извечно сторону родителя. — А тебе что же, претит то, что в отличие от тебя, он одарен природой? — Одарен? Та россыпь пятен на его лице выглядит словно грязь, — скривился он, по прежнему находясь от братца в паре сантиметров, ощущая его дыхание на своей щеке — Он поцелован солнцем, — ухмыльнулся Рейх, состроив едва мечтательный тон, произнеся то с придыханием, сведя смольные брови. — А что же я? — возмутился Австрия. — И ты-то мне назначен? Пусть отцу нашему и лучше ведомо, но я впервые смею усомниться в его воле, — нахмурился юноша, взяв младшего под подбородок, заглянув в алые очи, ожидая увидеть в оных хоть каплю раскаяния, кое могло бы сменить насмешку. — Ты возмущен тем, что я не млею пред тобой? — в ответ Рейх уложил руку на щеку братца, явно потешаясь над его надломленным эго. — Это вовсе не значит, что я не ощущаю… — утянул старшего на себя, заставив улечься поверх в весьма комичной позе, коя была таковой благодаря неожиданности действия со стороны Рейха. — Твоего аромата ванили… иль корицы… кофе?.. — умышленно стал перечислять различные запахи. Австрия, едва смущенный и было приложившийся устами к щеке братца, отпрянул, покуда его лицо вновь исказила наглядная обида. — Полагаешь, это смешно? — Весьма, — заверил старшего прямой наследник кайзера, который избран был таковым лишь по причине жеста признательности Пруссии в адрес Руси, а не по старшинству, как-то было заведено обыденно. — В особенности то, как ты ревнуешь меня к дворянам, приходясь мне лишь в фантазиях отца суженым. Австрия едва нахмурился — подобное выражение лица было для старшего сына одним из самых частых. Он, в отличие от оппонента, на коем до сих пор леживал сверху, ощущал его аромат вполне ясно, и тот, отчасти даже дурманил отвергаемого. Рейх же, посчитав уже сказанное недостаточно едким, дополнил: — Иль тебя так прельщает участь твоего отца? — упомянул Речь Посполитую, брата Пруссии, который, подобно Австрии, не сыскал взаимности в свой адрес от того, кто, как казалось, по определению должен был ликовать взаимности. — Ты смеешь говорить мне подобное? — изумился обладатель извечно опечаленных голубых очей, поднимаясь с того, кого даже ныне желал прижать к своей груди и окутать своим теплом, лишь бы порыв был взаимный. — Что именно? Тебя так печалит истина? — оставшись в прежнем положении: едва запрокинул голову, смотря за спинку мебели, распластавшись на софе, даже не подняв взора на старшего. — Твой отец так же души не чаял в своем брате, выпросил помолвку, и что же вышло? Окромя тебя результат сих отношений нулевой, до сих пор милый дядюшка мается невзаимностью собственных чувств… отец предпочел сбежать от него под предлогом необходимости воспитания меня как наследника… — монолог Страны внезапно прервался, стоило Австрии резким движением притянуть младшего за грудки. Очи цвета водной глади в самый ясный из дней заблестели, австриец еле держался от слез, кои так стремились рекой брызнуть из глаз. Одного пристального взгляда, преисполненного боли, должно было хватить, но Рейх не смягчился, будучи истомленным волей извечно холодного отца, одержимого лишь своими желаниями, одним из коих являлась та самая помолвка с Австрией, который ничуть не притягивал юношу, ныне совсем не заинтересованного в отношениях. — Ты полагаешь, что несчастен? Взаправду? Оттого что я не питаю к тебе восторгов, кои ощущаешь ты при виде меня? — смольные брови сошлись подле переносицы, пока взор алых очей обрел привычный насмешливый блеск. Не выдержав лишенного всякого сочувствия зрительного контакта, Австрия отпустил юнца, заставив того едва ли не коснуться бедром острого угла резной деревянной вставки. Скорым шагом зрелая фигура удалилась, хлопнув дверью, оставив Рейха, что своим же весом, благодаря столь небрежному обращению, едва не вырвал себе клок волос, уложенных так некстати в хвост, глядеть на закрытое с громким грохотом дверное полотно.***
Снуя по относительно скромного вида коридорам, чьи интерьеры не изобиловали роскошеством и скорее боле походили убранством на обстановку имений знатных дворянских родов, Зейн то и дело осматривался по сторонам, особенно вглядываясь в закоулки и настороженно смотря в стороны углов и развилок, не желая боле столкнуться с Австрией, который оказался крайне не рад его визиту и намерениям отыскать покои юного наследника, коего Нойманн избрал своим господином. — Тебя что же, намеренно послал отец, дабы ты за мною хаживал? Иль усмехнуться в очередной раз изволил очередным извращенным образом, который мне вовсе не ясен доселе? — Вкрадчивый голос кайзера обладатель тонкого слуха узнал в мгновение, еще до той поры, как обернулся. — Ваше высочество, — изумился Нойманн, приклонившись, едва только поднял взор васильковых очей. — Я не смел о сим и помыслить, — заверил он, для пущей убедительности мотнув головой. — Верно, но мой отец вполне мог бы, — приблизившись, прусс дернул аристократа на себя за руку. — Не смей даже помыслить близиться к моему сыну. — Я и мысли допустить не мог трогать Австрию, — возразил Зейн, на что правитель вскинул светлые, почти незаметные на белой коже брови, выдав изумление лишь только полосами на лбу близь переносицы. — Речь вовсе не о нем, не придуряйся, как смеешь обращаться со мной в подобном тоне? — Пруссия сжал ручонку дворянина, резким движением отпустив ту, едва ли не бросив, будто бы ожидая, что оная отскочит от пола. Взглядом метая искры, будто бы жаждал заживо сжечь весточку со двора родителя, Пруссия развернулся, одним движением перенеся весь свой вес на каблуки, легким взмахом провезя ворох юбок по круговой оси, кивком дав Нойманну понять, что тот обязан следовать за ним без всякого возражения. На что юный потомок фаворита императора, отчасти приходившийся братом и Пруссии, не посмел припираться, сжав ноющее предплечье, с которым прусс, в свою очередь, обошелся крайне резко. Нынешний правитель германских земель никогда особо не мог упиться всеобъемлющей любовью народа. Все, что у него было, — лишь только роль тени собственного родителя, от коего в наследие ему досталась страна, сотворенная из пепла и руин павшей Римской империи — прежнего центра цивилизации. Никто не желал отпускать возродившее Германию божество на покой, и восшествие прусса на трон было воспринято германцами от мала до велика без толики восторга. Народ принял Пруссию как бремя, ибо наследник прежде никак не явил себя и, впрочем, даже сев на трон, не сумел победить твердое убеждение окружения в своей слабости в сравнении с отошедшим от дел, коего избежать было попросту делом невозможным. Отец же кайзера ничуть не стал на сторону сына, отдав того на растерзание наветам, довольствуясь своей мощью, коя осталась при нем благодаря почитанию его как выдающегося императора и за пределами германских земель. То, до какой степени наследник мерк на его фоне, играло лишь на руку Священной Римской империи. Тому, кто взамен подспорью сыну избрал стратегию насмешки над мнимой его ничтожностью. Изначально весьма амбициозный лидер смеркся. Ведь первые же искры пылкого пламени были затушены на корню, от всполоха инициативы не осталось ничего, окромя тлеющих углей обязательств перед подданными. И, несмотря на долгие годы претворения империей одного и того же сценария в адрес наследника, которому должно было давно вырасти из вечного амплуа ребенка, Пруссия реагировал все так же болезненно на ехидство со стороны родителя. Зейна, что следовал покорно за правителем и коему все, кому то было удобно хоть в каком-либо плане, не упускали возможности и желали указать на никчемность Пруссии, он воспринимал именно как громкую насмешку родителя, ведь прежде империя ни разу не отсылал слуг со своего двора, а уж тем более наследных аристократов, рожденных в стенах горной крепости. Побывать в отдаленном имении, охраняемом подобно самому пантеону, мечтал едва ли не каждый германец вне зависимости от социального статуса и размера кошеля. Но прислужников император отбирал лишь из окрестной местности. Оттого и села подле величавой горы, едва ли не полностью занимаемой небезызвестным имением, изобиловали, а регион, к коему оные принадлежали, процветал пуще тех, что были под формальной властью Пруссии, ибо туда съезжалась едва ли не половина капитала державы. Попасть в замок императора было непросто, а уехать оттуда живым приходилось делом невозможным, оттого само явление Нойманна к королевскому двору не могло быть объяснено желанием мальчишки иль его отца, Адама. Сие дело представляло собой едва ли не единственный прецедент, когда росший некоторое время под куполом благости горной крепости покинул оную в здравии, лишь изьявив желание. — Ты ведь и сам прекрасно ведаешь, каковы порядки, так каким образом, объясни мне, ты посмел явиться, прекрасно сознавая, что твое присутствие — прямое оскорбление в мою сторону от лица империи? — блестящие в свете множества свечей очи кайзера напоминали всего пуще два лунных камня, ограненных веером пышных, почти беленых ресниц, кои отливали златом и уподобляли очи правителя искусной ювелирной работе. — Вовсе нет, — возразил ставший чуть поодаль обладатель копны медных кудрей, что были подобны пламени своим сиянием и у самой макушки блистали подобно ореолу. Двое зашли в одну из зал, что была частью покоев кайзера, пару мгновений назад и ныне уже стояли друг от друга на расстоянии пары метров. Убранство сего помещения, приходившегося Пруссии рабочим кабинетом, было сдержано и столь же скромно, как и коридоры дворца. — Я — скорее милость и признательность, выраженная потомку… я желал быть подле Вашего сына и ныне подарен ему волей императора… — видя, как все пуще искажалось лицо кайзера с каждым новым словом, Нойманн свел рыжие брови в районе середины лба. — Прошу Вас, не усмотрите в этом злого умысла касательно себя, — призвал Зейн, пока Пруссия, выражая все пренебрежение, на кое только был способен, едва не выплюнул: — Меня он едва ли не винил в моем желании занять престол, а Рейху, едва тот обрел юношеские черты, в очередной раз выражает свою признательность… И это мне стоит спустить, не восприняв за оскорбление?! — Вы зря равняете его любовь к Вам с любовью к Рейху… — заверил Нойманн, на что Пруссия желал было разразиться очередной тирадой, но был оборван появлением на пороге огорченного Австрии, который, опустив глаза, закрыл за собою двери, ступая неспешно в сторону родителя. Заметив же, окромя него, присутствующим в зале Зейна, австриец тут же сменил печальный лик на преисполненный злобы оскал. — Как сие понимать?.. — обратился он к рыжеволосому, на что Пруссия, принявший сии речи на свой счет, в мгновение достиг старшего сына, воздав тому звонкую пощечину, тем самым, не ведая того, сомкнув в очередной раз звено порочной цепи проявления нетерпимости к собственным детям.