Вернись сегодня вечером домой

      Всё оказывается так, как и предположил Джисон. Ингук такая язва не из вредности, а из необходимости.       За годы службы он потерял двух напарников. Те были смелыми, мужественными, и абсолютно безбашенными. Ингук же, некогда юный и неопытный, во всем подражал своим старшим товарищам. А потом наблюдал за тем, как из их глаз уходит жизнь после очередного безрассудного, хотя и безусловно отважного, поступка. Он же сообщал о смерти родным, и это было едва ли не тяжелее, чем видеть саму смерть.       Когда жизнь уходит из глаз навсегда без шанса на возвращение, когда глаза закрываются в последний раз, это и вполовину не так ужасно, как видеть уход жизни из всё ещё открытых глаз. Они не закроются. Но и жизнь в них не вернётся. Ингук назвал это зомбиапокалипсисом. Великие трагедии в одиночных крошечных жизнях — ничто в масштабе всего мира. В мире же этих людей действительно наступает апокалипсис.       Больше всего на свете в этот момент Джисон боялся того, что такая участь настигнет его мир. О своих глазах он, к слову, не сильно переживал.       Теперь, получив в напарника молодого, амбициозного и слишком уж активного напарника, Ингук добровольно принял на себя роль Цербера. Кто-то должен оградить Ад от этого парня.       Джисону показалось, что после рассказа Ингука (который, к слову, выглядел довольно равнодушно для такой темы — выдавали разве что глаза) в вагоне стало так тихо, как не было с самого момента аварии. Они сидели в общем кругу, задрав ноги на кресла, и говорили. Вернее говорил всегда кто-то один. И говорившего слушали все без исключений.       Оказалось, что бабушка Го долгое время служила военным медиком. Это, как и в случае с Ингуком, многое объясняет. Её муж, который сейчас работает начальником станции метро, тогда был машинистом поезда дальнего следования. Так получилось, что именно на его поезд сели солдаты, переведенные в другую часть. С ними же ехал и военный медик.       Дохён с восхищением ловил каждое слово бабушки Го, а после смущенно поделился, что тоже хочет поступать на военного. Только химика, а не медика. На вопрос Ингука, что же он тогда так физику любит, Дохён просто пожал плечами — интересная наука. Не круче химии, но всё же.       — Вот же ботаник, — Ингук беззлобно потрепал Дохёна по голове, — вот как выберемся отсюда, чтобы сразу девушку завел, ясно? Хотя, — он с наигранным отвращением скривился в сторону Джисона, — не надо. А то будешь как этот… Фу.       Джисон, утирая всё ещё красные от недавних слез глаза, показал тому язык.       — Захлопнись, — уже больше по привычке, чем из необходимости, Хэюн хлопнула Ингука по плечу, — не слушай этого дурачка, Дохён. Любовь — это прекрасно. И если найдешь свою, ни за что от неё не отказывайся.       Хэюн, нежно обнимающая свою крошечную дочь, стала вдовой год назад. На её истории рыдал весь вагон, и Ингук, к слову, не исключение. Муж Хэюн погиб в аварии аккурат под рождение дочери, и после этого молодая овдовевшая мать зареклась ездить на машинах, отдавая предпочтение метро. Вот так ирония.       — Ну а ты, — утерев остатки слез, Ингук несильно пихает в плечо сидевшего рядом Джисона. Тот наигранно морщится и делает вид, что хочет отодвинутся. Хотя ни желания, ни возможности делать этого нет. Начиная с того, что места на сиденьях банально не хватает, и заканчивая поселившимся в вагоне с приходом воды холодом, — ты студент?       — Я так молодо выгляжу? — усмехается Джисон, опуская взгляд на свои беспокойные руки. Пальцы одной всё никак не могут перестать выкручивать пальцы второй. Был бы тут Минхо, он бы обязательно обратил на это внимание, а потом молча перехватил бы измученные руки своими. — Нет, я уже работаю. А в институте даже не учился.       — Гонишь. Какого хрена ты тогда физику знаешь?       — Да что ты к этой физике то прицепился, — ворчит Хэюн, — пригласи её на свидание.       — Не знаю я её, — защищается Джисон так, будто знание физики — тяжелейшее преступление. Дохён едва ли не хрюкает от смеха, — и я правда не учился в универе. Мне это не интересно.       — Ишь какой, — фырчит бабушка Го, — а высшее образование кто получать будет? Не интересно ему.       — Мои родители так же говорили, — смеется Джисон, вспоминая, как сильно с ними тогда поругался, и как долго Минхо-хён после этого его успокаивал, — у нас был уговор, что они отпускают меня в Корею, если я смогу поступить в универ. Ну я и поступил. А потом меня отчислили из-за прогулов. В уговоре же не было сказано про саму учебу — только про поступление.       — Ну ты и скотина, — ржет на весь вагон Ингук, отбивая Джисону пять под крайне возмущенным взглядом бабушки Го, — как они тебя не прибили?       — Они в другой стране тогда были. Хотя всё равно пытались. Через Минхо-хёна.       Сейчас те времена вспоминаются с улыбкой. Хотя тогда улыбаться, мягко говоря, не хотелось.       Джисон тогда вообще много бунтовал. Ведомый своими детскими мечтами о музыке, он уболтал (хотя в его случае скорее взял измором) родителей отпустить его в одиночку в Корею. Пообещал поступить, после чего действительно поступил в какой-то первый попавшийся универ на рандомную специальность, а сам целиком и полностью занялся музыкой, подрабатывая в перерывах между курсами и самостоятельными занятиями. Тогда то он и познакомился с Чанбином, с которым они как сцепились своей одержимостью музыкой, так и продолжают в такой связке дружить, творить и работать.       А вот с Минхо он познакомился ещё раньше. Всё дело в том, что идея переезжать в Корею сломя голову без малейших связей и знакомств даже восемнадцатилетнему максималисту Джисону казалась бредовой, от того он на каком-то форуме и задружился с корейцем Ли Минхо, которому для поступления в вуз (и в случае Минхо поступление было действительно желанным) нужно было подтянуть английский.       Боже, ну и времечко. И ведь у этого паразита-хёна всё ещё на заставке Джисона в телефоне стоит его убогая пятнадцатилетняя фотка, которая стояла аватаркой в форуме. Менять этот кошмар фотографа Минхо отказывается, аргументируя свое вопиющее поведение ностальгией по истокам их истории. Джисон никогда на свете не признается, что считает это милым.       Словом, ехал Джисон не просто в огромный незнакомый Сеул, а в огромный незнакомый Сеул к знакомому Минхо. Он же помог Джисону по первости перекантоваться у него, помог найти первую подработку. А потом помог уже родителям Джисона выесть их сыну мозг на тему необходимости высшего образования (Джисон тогда каждое мгновение своего существования жалел, что познакомил хёна и родителей по видеосвязи, хотя выбора у него особо не было — мама требовала доказательств, что временный сосед её непутевого чада не маньяк). Они тогда первый раз крупно поругались. Настолько крупно, что Джисон молча собрал вещи и так же молча ушел, найдя какую-то задрипанную комнату в самом стрёмном районе Сеула. Он пытался доказать родителям, Минхо-хёну и самому себе, что способен на большее. Что он может осуществить свои мечты и без их одобрения, и что ему никто не нужен. Оглядываясь на себя восемнадцатилетнего сейчас Джисон лишь стыдливо вздыхает. Ну да, сильный и независимый глупыш-Джисон. Который в третью же ночь в каком-то притоне (а каких ещё соседей он ожидал за такие копейки — удивительно, что его ещё так надолго хватило) весь зареванный и до чертиков напуганный звонил Минхо-хёну с просьбой его забрать.       И Минхо-хён забрал. Приехал весь злой и не менее напуганный. А ещё безумно уставший. Потому что все эти три дня джисоновой несостоявшейся самостоятельности не спал и обыскивал чуть ли не весь Сеул. Он даже пары в те дни пропустил. И на следующий тоже — они сперва долго отсыпались (а Джисон ещё и отмывался), а потом целый день говорили-говорили-говорили. Тот случай и тот день по праву можно считать началом их дружбы, потому что только после этого Джисон перестал пытаться казаться тем, кем не является, а Минхо принял для себя тот факт, что не обязан носиться со своим младшим товарищем как курица-наседка.       Поэтому всё то время, которое Минхо посвятил учебе и науке, Джисон батрачил на всех подработках, что попадутся. Он добровольно взял на себя задачу обеспечивать их пока ещё просто дружеское сосуществование (по официальной версии для Минхо, Джисон так оплачивал ему своё нахождение в чужой квартире), позволяя хёну посвятить всё своё время учебе, а не необходимости зарабатывать. Родители тоже помогали по мере возможностей. Так они сперва и жили.       Был правда период, когда они всё же разъехались. Они не ссорились, нет, просто не смотря на свой вклад в «семейный» бюджет, Джисон долгое время молча накручивал себя, что мешает Минхо своим присутствием. Он тогда только начал осознавать свои далеко не дружеские чувства к хёну, и влюбленный — а от того и слегка барахлящий — мозг придумал, что если бы не мешающий сожитель, Минхо бы мог приводить домой друзей, или, что ещё страшнее, потенциальный любовный интерес. Потом ещё и родители Джисона вслед за сыном вернулись в Корею… Короче говоря, Джисон наплел Минхо, что родителям нужна его помощь, а как следствие и присутствие, спешно сложил вещи и чуть ли не сбежал под разбитым взглядом хёна и его неуверенное «до скорого».       Всю следующую неделю Джисон рыдал так, будто похоронил мужа (на тот момент он в полной мере признал сам себе свои предпочтения), сообщения Минхо игнорировал и лишь сильнее убеждал сам себя, что делает хёну лучше, самоустраняясь из его жизни. Ведь куда необразованному и несуразному Джисону до такого умного и самодостаточного Минхо-хёна? От Джисона Минхо одни проблемы — тот случай с побегом тому лишь подтверждение. И Минхо уж того его такого никудышного не полюбит.       Накрутил себя Джисон знатно. И на самом деле слава Богу, что в этот раз никто молча не сбегал, а честно сообщил о новом месте жительства — квартира родителей. Их связь соулмейтов за три года совместного проживания перевязала их чуть ли не стальными тросами, поэтому всего через неделю Минхо стоял на пороге дома семьи Хан и всем своим видом (не менее убитым, чем у самого Джисона) демонстрировал маме мелкого засранца, что скоро сынок от них опять съедет.       Минхо долго ругался на него за замалчивание своих переживаний. За Джисоном такое частенько водилось, и как показала практика, большая часть проблем с этого и начиналась. Но было в этом и нечто хорошее. Если бы не Джисон с его слишком много думающим мозгом, если бы не его поспешный переезд и вынужденное одиночество Минхо, тот ещё долго не мог бы осознать свои чувства. Стоило такому привычному и близкому другу-Джисону пропасть из радиуса доступа в пару метров, как Минхо понял, что скучает по нему совсем не так, как должен был бы скучать по другу. Вот так и получилось, что съезжал друг-Джисон, а заехал парень-Джисон. В остальном их быт не сильно поменялся (правда количество занимаемых комнат и кроватей сократилось ровно в половину).       С тех пор, конечно, и Джисон, и Минхо сильно повзрослели. Не только физически, но и морально. Ушла импульсивность и страсть — на их место пришли рациональность и тепло. Джисон шутил, что они как старая супружеская пара, а в глубине души был невероятно счастлив, что им удалось сохранить свои чувства и свою дружбу даже после стольких лет совместной жизни. Возможно всё дело как раз в том, что они в первую очередь именно друзья, а только после этого любовники.       Конечно, не всё у них идеально. Например, Минхо всё ещё иногда ворчит на него из-за отсутствия высшего образования. Он даже предлагал пару раз пристроить Джисона в свой универ, но тот, разумеется, отказался. Спокойно и с благодарностью за заботу. Больше Джисон не бесился так, как было в юности, теперь он понимал, почему Минхо волнуется (и почему тогда так сильно ругались родители), ведь работа Джисона хоть и стала одной и постоянной, но всё ещё была довольно нестабильной. Они с Чанбином держали магазин музыкальных инструментов на первом этаже и студию звукозаписи там же в подвале. Помимо этого они иногда записывали песни сами, а бывало и продавали их каким-нибудь студиям. Один раз Джисон даже написал песню для довольно известного певца, хотя саму песню он мысленно посвятил Минхо.       Минхо, который зная об этом, вслух ворчал, что лучше бы Джисон её сам записал, а не кому-то там продавал, а потом чуть не расплакался, когда услышал её по радио в каком-то магазине.       — Ты реально музыку пишешь? — Ингук таращит глаза настолько сильно, что за них впору начать волноваться, — я знаю эту песню. Её реально ты написал?       — Реально я, — дразнится Джисон, чтобы скрыть смущение, — доказательств нет, но как выберемся отсюда, могу показать переписку с агентством.       — Джисон-хён крутой, — с придыханием тянет Дохён, за что тут же зарабатывает возмущенный до глубины души взгляд Ингука.       — Ах вот значит как? Джисон-хён круто, а Ингук-лучший-в-мире-полицейский-хён не крутой?! Да я жизни, вообще-то спасаю!       — Жизни спасает бабушка Го, — с выражением святой невинности отвечает Дохён. Джисон и Хэюн давятся смехом — общее веселье подхватывает и весь вагон.       Но как внезапно может звучать смех в разрушенном и частично затопленном вагоне метро, так же быстро он прекращается.       Оказалось, занятость хоть каким-либо делом отвлекала не только Джисона. Хотя чему тут удивляться. Теперь же их единственная и основная задача — ждать.       А уровень воды тем временем становился всё выше. Все люди в вагоне — словно попугайчики на жёрдочке в клетке — такие же цветастые в своих некогда модных и ярких прикидах, и такие же обреченные на существование в неволе. Попугай вылетит из клетки и сразу же попадет на растерзание в лапы голодного кота. Прибывающая вода, конечно, не кот. Уж лучше бы их правда загрызли коты.       Они забрались на сидения (благо в вагоне изначально было не так уж и много людей), поджав под себя ноги и вдавившись друг в друга, как сардины в банке (Джисон обязательно пересмотрит свой запас метафор в голове, но ведь они действительно в тесной жестянке, залитые жидкостью). Все прекрасно понимали, что надолго их укрытия не хватит — уровень воды почти достиг поверхности сидений, однако несмотря на летнее время года, воды реки Хан были всё ещё холодными. Тем более грунтовые. Тем более в сезон дождей. Замерзнуть насмерть желания не было, они и так слишком часто вспоминали Титаник за последний час. Вот и Ингук туда же.       — Ну спой ты песню, тебе жалко что ли, — ноет капризная пятилетка в возрасте за тридцать и трясет не сопротивляющегося Джисона за плечо, — твоя же песня, ну. Даже на Титанике оркестр играл, когда они там тонули, а ты ломаешься.       — Они играли, когда Титаник тонул. А если я, ну типа, беду накликаю?       — Да мы тут и так не на курорте, — ворчит бабушка Го и, поймав смущенный взгляд Джисона, осуждающе тычет в него пальцем с противоположного сиденья, — вот тебе и отсутствие высшего образования — веришь во всякие байки.       — Не думаю, что дело в этом, — обреченно выдыхает Джисон. И начинает петь.       Он помнит, как писал эту песню. Редкий период их жизни — Минхо ещё не работает и даже не выпускается. У них много свободного времени и ещё больше желания проводить это время друг с другом. Они оба — один активно отрицающий концепт романтики, а второй ни разу даже её не пробовавший — ударяются в конфетно-букетный с таким энтузиазмом, как будто внезапно попали в какое-нибудь романтическое аниме про школьников. С блестящими глазами, алыми щеками, походами в парк аттракционов, прогулками под дождем с одним на двоих зонтом и подарками на день Святого Валентина. В попытке приготовить шоколадные конфеты (в форме букв имени Минхо — да-да, Джисон даже тогда понимал, насколько это идиотская затея) Джисон спалил кухню, так что вместо шоколада в качестве подарка Минхо получил вынужденный ремонт. Ну и хорошо, на самом деле. Шоколад раз и съел, а ремонт — на года. По крайней мере так Минхо утешал Джисона, когда тот около месяца винил себя за членовредительство и своё существование в целом.       Решив, что дарить нематериальные подарки романтичнее (и безопаснее), Джисон загорается идеей посвятить Минхо песню. Сочинялась она, естественно, в тайне. А поскольку именно Минхо-хён становился первым слушателем, критиком и фанатом любого джисонова творчества, хранить от него в секрете настолько важный текст было почти физически невыносимо. Особенно тот период тяжко дался Чанбину — он почти пал жертвой нытья Джисона, его бесконечных бомбардировок сообщениями с очередными правками текста, миллионов попыток записи в студии, «я недостойная Минхо-хёна бездарность» слез и, словно вишенка на торте, сотней вопросов по типу «точно нормально». Чанбин чувствовал себя Шрэком из той части, когда они с Фионой отправились в Тридевятое царство, а Осел постоянно спрашивал своё коронное «уже приехали». Ослом он Джисона тоже называл. Без привязки к мультфильму.       В конечном итоге песня была написана. Позже с неохотного согласия Минхо они продали её агентству того самого довольно популярного айдола, но первым её услышал всё равно тот, кому она и предназначалась. Чанбин не в счёт.       Гитары в вагоне метро конечно же нет. У Джисона из инструментов лишь собственный голос, но это его не особо волнует. Как впрочем и его слушателей.       В тот вечер, самый первый вечер, у Джисона дрожали пальцы. Он сотни раз пел при Минхо и играл на гитаре. Он тысячи раз косячил и фальшивил — для Минхо всё это не имело значения. Он мог посмеяться, мог, гадко хихикая, сравнить сорвавшийся голос Джисона с кошкой, попавшей под газонокосилку. Шутки Минхо оставались так же неизменны, как и молчаливая поддержка в глазах.       Вот и тогда, словно почувствовав, что конкретно этот раз для Джисона особенный, Минхо сперва пошутил, что может выйти из комнаты, чтобы не смущать, а затем, стерпев джисоновы удары о руку, лишь улыбнулся и едва заметно кивнул.       Ты можешь показать мне всё что угодно. Всего себя. Любую свою сторону. Я уже принял это всё. Я приму тебя любым.       У Джисона дрожали пальцы, и он, казалось, не отыграл чисто ни единого аккорда. Скорее всего и голос срывался на каждой высокой ноте, но это не имело значения. А вот глаза Минхо — неотрывно смотрящие океаны искренности и взаимности — единственная имеющая значение оценка.       Сейчас на Джисона смотрят совсем другие глаза. У кого-то наворачиваются слезы, кто-то смотрит с восхищением, кто-то опускает взгляд, погружаясь в собственные мысли. Джисон не видит ничего.       Напротив него в отражении треснувшего оконного стекла сидит Минхо. Он, как и прежде, прикован взглядом лишь к Джисону. Он молчит, улыбается, прислоняет руку к стеклу с другой стороны. «Всё будет хорошо», — говорят глаза Минхо, — «ты молодец. Я верю, что ты со всем справишься». Джисона душат слезы, дыхание прерывается — легкие коченеют, не позволяя кислороду проникнуть внутрь. Но он продолжает петь. Он обязан допеть. Нельзя прерывать песню его Минхо-хёна.       Джисон бы отдал все свои песни, чтобы прикоснуться к ладони Минхо в ответ. Но их разделяет далеко не стекло.       Вместе с песней заканчивается и наваждение. Эфемерный силуэт Минхо растворяется под восторженные возгласы людей в вагоне. Кажется, что Ингук хлопает его по плечу. Вроде бы что-то говорит бабушка Го. А может это Хэюн. Джисон едва ли находится здесь в этот момент.       В голове звучит голос хёна: «Мы вытащим вас, Хан-и, обещаю. Продержитесь ещё немного».

* * *

      Когда крик диспетчера разрезает напряженную атмосферу станции, студенты во главе с Минхо и Чаном заканчивают замораживать грунт около обвала. Минхо роняет опустевший баллон на рельсы — резкий звук отражается от стен и бьет по перепонкам.       — Связь! — хрипит запыхавшийся диспетчер, — п-появилась… они…       Договорить он не успевает.       Все, кто не был занят непосредственным разбором завала, тут же ринулись в радиорубку. Места там едва ли хватало на троих, но Чан с Минхо всё же сумели пробиться прямо под бок начальника станции, чуть не придавив застывшего в проходе Убина.       — Вы слышите? — раздался мужской голос, прерываемый жуткими помехами, — диспетчер, ответьте. Говорит машинист застрявшего поезда. Вы нас слышите?       — Машинист Пак, — громко отзывается начальник Чо, — мы вас слышим. Что у вас там происходит? Сколько людей пострадало?       Сердце Минхо, словно подражая отвратительной связи, начинает работать с перебоями. Он надеется… нет, он уверен, что Джисон не сел бы в первый вагон. После тех документалок про аварии в метро, Минхо сотню раз говорил ему не делать этого. Сам то до работы в автобусе ездит, а вот Джисон… Не то чтобы Минхо параноик, но те кадры смоделированных аварий были уж очень впечатляющими. Да, может он лишь слегка драматизирует, и что с того? Джисон вон вообще из-за своего волнения организовал переезд, а Минхо чем хуже?       Прав был Чанбин, когда говорил, что они не похожими характерами сошлись, а одинаковыми загонами.       — Я нахожусь в первом вагоне. Проход между первым и вторым перекрыт, поэтому мы не знаем, что происходит с остальным поездом. В вагоне сорок два человека: из них двадцать три ранены не критично и восемь не могут самостоятельно передвигаться — повреждены ноги. Тоннель быстро затапливает. Вода поднялась до уровня пола вагона, — машинист замолкает. На фоне слышны другие голоса. Минхо кажется, будто он слышит голос Джисона, но связь настолько плохая, что скорее всего это лишь проделки его обезумевшего от волнения сознания, — что ты сказал? Уже в вагоне?       — Вода уже в вагоне? — переспрашивает начальник Чо, выкручивая динамик на полную.       — Я не, — неуверенно начинает машинист, то ли отворачиваясь от динамика, то ли это связь всё-таки пропадает. Где-то за пределами их разговора шипят и квакают другие голоса, — эй, Ингук, замолчи наконец! Джисон, что с водой?       Грудь Минхо стягивает от резкой боли. Он не удерживает внезапный порыв и хватается за рубашку.       Когда кто-то с силой сжимает его руки, Минхо понимает, что осел на пол. Чан пытался удержать его, но не успел среагировать.       — Эй, Минхо, дружище, — голос Чана дрожит. Он то и дело оборачивается на начальника Чо, но быстро возвращает перепуганный взгляд на своего резко побелевшего друга, — это не… В Сеуле же не один только Джисон…       Перед глазами плывет. Удержать фокус внимания на лице Чана становится непосильной задачей. Минхо часто моргает и пытается сделать вдох. Нет, этого не может быть. Не должно быть.       — Я должен узнать, — невнятно бормочет Минхо, тяжело поднимаясь с пола. Чан вновь сжимает его руки, чтобы помочь.       И стоит только Минхо преодолеть бесконечные пару метров до микрофона, как сердце в груди умирает за день второй раз. Первый был в институте после звонка Чана. А второй…       — Вода поднялась на десять сантиметров где-то за двадцать минут, — частит голос Джисона, прерываемый помехами, — ну, десять — это примерно. Короче говоря, быстро. Мы думали начать разбирать завал между нашим и вторым вагонами, но сначала попытались наладить связь.       — Правильно сделали, — вклинивается Чан, не выпуская Минхо из своих стальных объятий. Это хорошо, ноги Минхо всё равно отказываются работать, — не трогайте завалы. В начале и конце состава обвалились несущие тюбинги, так что нельзя исключать, что и у вас произошло тоже самое. Неосторожное вмешательство может спровоцировать новый обвал.       Джисон какое-то время молчит. Кто-то на фоне ворчит что-то по типу «а я говорил не лезть к завалу». Как только в радиорубку возвращается Убин со схемами тоннеля, динамик снова оживает.       — Чан-хён? — удивленный голос Джисона звучит тише, чем прежде, но его всё равно слышно, — это ты?       Минхо хочет завыть в голос. Если до этого у него оставалась слабая глупая надежда на нелепейшее совпадение — мало ли в Сеуле Джисонов с похожими голосами, тем более связь с помехами, могло и показаться. То теперь он с душераздирающей ясностью понимает, что на весь Сеул есть только один Джисон с таким голосом, который в придачу ко всему знает Чана.       — Да, — выдыхает Чан, с опаской косясь на застывшего Минхо, — это я, Джисон.       — Значит и…       — Джисон, — голос подводит на последнем слоге подскакивая и выдавая с потрохами. Ноги таки не выдерживают, и Минхо падает на колени прямо перед столом с микрофоном. Чан порывается было вновь помочь другу подняться, но от него лишь отмахиваются, — Джисон, слышишь меня?       — Хён, что ты там…       — Послушай меня, — перебивает Минхо, цепляясь дрожащими пальцами за стол до побелевших костяшек, — вы молодцы, что смогли наладить связь, но больше ничего не делайте. Не трогайте завалы. Не пытайтесь выйти из вагона. Мы уже начали разбирать завал со стороны Чхонхо. Если вода будет пребывать слишком быстро, постарайтесь залезть на крышу вагона, но лучше бы до этого не дошло, — Минхо оборачивается на Чана и подошедшего Убина. Те кивают, подтверждая правильность указаний Минхо, — лучше отойдите от начала вагона в конец. Мы не знаем, какой тяжести обрушение там, но вот в носу поезда дела точно так себе.       — Хорошо, хён, — хрипит Джисон, и Минхо колит сердце от осознания, что дело не в качестве связи, — мы всё сделаем. Хён, я хотел… Сегодня утром…       — Нет, — в очередной раз перебивает Минхо, искренне обещая себе извиниться за это перед Джисоном позже, — не надо. Не извиняйся так, будто мы больше не увидимся. Я тоже не буду.       — Но если ничего не получится? Если я… Ты будешь винить себя!       — И поделом мне, — рычит Минхо, еле сдерживая порыв ударить кулаком по столу. Почему этот паршивец даже сейчас думает о нём?! — всё получится, ясно? Мы вытащим вас оттуда, и я извинюсь перед тобой, глядя тебе в глаза, ты меня понял? А до тех пор не вздумай меня прощать.       Джисон плакал уже вслух. Его всхлипы были слышны даже через ужасную связь. Перед глазами Минхо стояла слишком живая картина того, как перепуганный и возможно раненый Джисон сидит на полу раскуроченной кабины машиниста и не может сдержать эмоции.       Минхо и сам не замечает, как его собственные щеки намокают. Плевать на людей в радиорубке, плевать на репутацию перед студентами, плевать на вообще всё в этом мире, если он не может быть рядом с Джисоном, пока тот плачет. Минхо бы отдал всё, чтобы сейчас оказаться рядом. Разобрал бы завалы вместе с поездом по кусочкам голыми руками, если бы это не грозило новым обрушением.       Горло сдавливают ледяные тиски. Вместо голоса — невнятные хрипы, вместо сердца — пробитая в груди дыра.       — Мы вытащим вас, Хан-и, обещаю. Продержитесь ещё немного.