Не наши идеи

      Запереться в комнате с Брэмом на пару дней оказалось не плохой идеей. Для Гоголя точно лучшей из возможных.       Потому что лично для него чемодан вина, пара пластинок My chemical romance и плотно сомкнутые шторы были спасательным кругом. — Начался акт два, страдания поэта? — Гоголь не видел того, слышал только глухой звук чужого голоса. — Ничего ты не понимаешь, — он хохотнул, опуская на растянутую тряпочку пару бутылок колы. — Потому что у меня не было антракта.       Нога Брэма торчала из-под дивана, рука на ощупь искала еду, сминая ткань.       Вообще тряпка на полу хорошо заменяла стол, да даже любую доску.       Нашвыряв на тарелки хлеб, закинув сверху рыбы, Николай поместил её прямо к шоколаду и, довольный собой, уселся рядом. Если гулять, так гулять. — Я серьёзно, все мои старания как будто в одну секунду обнулили. — Ты сам их весь вечер обесцениваешь, чем Фёдор хуже? — У него не было права судить. — У тебя тоже.       Наблюдая за тем, как Брэм выползает из-под дивана, он рыбкой вылупил глаза. — Что? — Сказануть что-то самоунижающее очень весело конечно, но это значит оскорбить вкус всех тех, кто слушает, — Брэм пожал плечами, глазами указывая на бутылку.       Эти красные крышки, припаянные так, как ничего больше не паяли, были главными врагами Брэма. Когда-то давно он ещё пытался сражаться, обдирая кожу на пальцах. Сейчас сразу спихивает Николаю. — Я этого не делал, — возмущается Гоголь, отдавая колу, после тихий пшика. — Хорошо. Но факт остаётся фактом, хочешь унижаться, ради бога, но я в этом не участвую, — с наслаждением отпивая из бутылки, заявляет Стокер.       И жалобу подавать нельзя, никакой апелляции данное заявление не предусматривает. А жаль, Гоголь бы поспорил.       Но, в отражении слегка прищуренных чужих глаз, слишком явно читалось раздражение упрямостью Николая. Стокеру и без того хватит поводов считать Гоголя твердолобым. — Брэм. — М? — Тебе не было обидно, когда ты увидел как взлетел клип? — А должно было? Тебе бы было?       Никола замолчал резко, не донеся до рта кривой бутерброд. Как будто его глупость выставили на всеобщее обозрение. Рыба плюхнулась на подложенную тряпку, оставляя жирное пятно.       Брэм с отсутствующим взглядом беззвучно подхватил её, с победной ухмылкой забирая себе. В его мире все было просто, никаких потерянных х, никаких философских вопросов.       Повисла тишина, а Гоголь принялся рассматривать свои руки, пижамные штаны, торчащие волосы. Ему не принципиально, главное ухватиться за что-то, что не Брэм.       Потому что, ну, он никогда не думал с этой стороны. Николай вообще плох в таких вопросах. Потому что не было причин каких-либо «а если бы».       Потому что у них так сложилось. Брэм выкладывал песни, чтобы они не сжигали его, Гоголь не выкладывал.       Брэм давал концерты, зачитывая строки, похожие на рваную склейку всего, о чём хочется кричать. Гоголь ждал его после, скрывая от толпы, вёл к машине, сжимая дрожащие руки всю дорогу. Пока Брэм не засыпал.       Их стили были разными, как и взгляды. И не было мысли о том, что Гоголь может тоже, что он хотел бы.       Потому что Брэм знал, что он не хотел. А Гоголю нравилось быть единственным с автографом Стокера. Потому что тот не считал, что должен давать их, что должен общаться, что должен хоть что-то если чувствует музыку. — Нет.       Гоголь ответил тихо, скорее просто чтобы не молчать. По мягкому взгляду красных глаз всё было ясно и так.       Брэм не выглядел удивлённым или особенно тронутым, это Николай только что вернулся с небес на землю. Даже крылья не сжёг, хотя видимо был близко. — А что тогда, — Брэм поджал губы, первым захватив взгляд Гоголя. Уставшие зрачки смотрели куда-то за его сознание, шарились по тёмным углам, — Я тебя не понимаю, конечно горе от ума у каждого творца, но я бы лучше выпил и спать лёг, чем продолжил крутить по кругу Фёдора. Он того стоит? — Конечно нет! — Николай аж подскочил, чуть не сбивая банки.       Распрямился, вытянулся, недовольно зыркнув на Стокера. А ему хоть бы что.       При чём здесь Достоевский? Он и так отнимал слишком много. Времени, нервов, мыслей. Без своего вмешательства.       Какая-то дрянная супер сила, лучше бы путешествия во времени выбирал.       И, Николаю ведь не хотелось встретиться ещё раз, высказать всё то, что считает нужным. Или написать, пусть это звучит и реальнее, но желания тоже не было. Он бы ни за что не отправил письмо, где стал бы разъяснять, сколько мыслей, чувств и эмоции вкладывал в песни.       Потому что Достоевскому это было бы не нужно. Нет. Не так. Потому что Гоголю всё равно, нужно это Фёдору или нет.       Как же Николая раздражали вопросы в лоб. Эти утверждения, не имевшие смысла, начинали им переполняется. Заведённая внутри пружина так и наровила выскочить, а Николай начать кричать.       В нём слишком много всего. И ходить по комнате не помогает, и махать руками тоже. Он сцепил кулаки, замахиваясь на стенку.       Наверное, гул его топота заглушал любые другие звуки соседей снизу. Как ещё никто не пришёл стучаться и благим матом просить быть тише. — Ну и что? — резко выпалил Гоголь, в один оборот поворачиваясь обратно, — И что, Брэм? Может он прав? Откуда я знаю, как у других. Есть же те, кто сидят целыми днями, чиркают одну и ту же строчку, ради лучшей рифмы. — Но они её не находят, а ты находишь и без исправлений, тебе за это стыдно? Прочтение книги не гарантирует понимание людей, шаришь ведь за цитаты, да? Так и бесконечное стирание пары строк не гарантируют написание других.       От каждого слова Стокера, на душе становилось теплее и легче. Свора мыслей перестала давить на виски своей неправильностью и безвыходностью.       Гоголь успокоился. Потому что каждый сантиметр чужого лица излучал такую стальную уверенность, что впору начать верить самому. — Может я самозванец? — уже веселее добавил он, стараясь отогнать депрессивный настрой. — Дурачок ты, Коль, вот и всё. И с Сигмой общаешься слишком часто.       Брэм дёрнул уголком губ, а Гоголь в ту же секунду отзеркалил улыбку. — Я ему то же говорю про Дазая. — Воспользуюсь своим правом промолчать.       Николай не был уверен, есть ли у Брэма такое право, но спорить не стал.       Тишина уже не так напрягала, но, Гоголь всё равно решил достать колонку. Упоминание Сигмы напомнило про его предложение погрустить под пирокинесис.       Идея всё ещё была заманчива, поэтому после механического «соединение установлено», Николай принялся шарить по комнате в поисках телефона.       Брэм не помогал, просто водил взглядом по темному силуэту Николая, дёргано поднимающему валяющиеся журналы.       С помятым выпуском «все звёзды» в своей полосатой пижаме он смотрелся комично. — Ты бы принял награду, если бы тебе её дали? — натолкнутый на мысль о публичных вручениях, задумчиво протянул Стокер.       Николай замер, не донеся журнал до полки, сильнее смял обложку. Та с печальным треском пошла от края рваной линией. — За песню? — Не важно, лучший артист года или лучший хит, любимец публики, всё равно. — Думаю да, — Гоголь убрал журнал прочь, принимаясь за новую стопку хлама.       Телефон не попадался на глаза. Опасливое ощущение подкатывало к горлу. Ох не нравилось Гоголю, куда заходил диалог. — Почему? Разве ты достоин? — металлический звон чужого голоса разлетелся мгновенно, отскакивая от оград черепной коробки, повторяясь снова и снова — Ты утверждаешь, что нет, тогда так ли важно решение комиссии. Николай застопорился.       Где его мнение? Почему Брэм продолжает бить по шатким позициям, разбивая весь периметр.       Он брезгливо подумал о том, считает ли Брэм, что его мнение можно купить дешёвой статуэткой или письмом в позолоченной рамке.       Почему Стокер всегда подлавливал там, где Гоголя мысленно разрывался дилеммой. — Нет, но, разве это не будет признак неуважения? — Я не брал последние четыре награды, — безразлично пожал плечами Брэм, сморщив лоб на пробивающиеся солнечные лучи.       Уже рассвет? Сколько они проспали? А просидели за домино? Это было вчера, или…       Николай подскочил к окну, дёргая занавески. В его руках показались два магнитика, сцепляющие два куска между собой.       Никакого больше противного солнца. Никакого света вовсе, кроме слабого синего огонька колонки. — Ты последние четыре месяца вообще не появлялся нигде, — беззлобно заметил Гоголь.       Он, пожалуй, хотел бы быть таким же как Брэм. Игнорировать звонки, потому что на мелодии стоит неприятная песни. Совсем не важно, что Стокер сам тщательно её выбирал. Или письмо пришло с сомнительного адреса, или слишком поздно, чтобы открывать.       Его не мучила совести и, он даже не думал о том, а должна ли была.       Может, тоже стоило отказать Дазаю, когда тот потащил на это поганое интервью? Тогда он бы не столкнулся с Фёдором, когда бы эта саркастичная ухмылочка не мелькала перед глазами.       Как же он бесит, и вот почему? Почему снова о Фёдоре?!       В мире так много противных журналистов, на любой вкус и цвет, с любым набором премерзких черт, но ему достался Достоевский. Единственный изъян которого был в том, что он никак не встраивался в эту стереотипную цепочку представлений о журналистах.       Нет, нужно было бежать оттуда. Не оглядываясь. Кстати о побегах.       Николай мельком глянул на Брема, на бледную кожу, покрытую мурашками, и стянул с дивана плед.       Раньше претензии по поводу исчезновений Стокера всплывали часто. Гоголь сильно переживал. Особенно после обнаружения медицинской карты Брэма.       Он не специально. Его любопытство знало границы. Но, так получилось. У него нет больше оправданий. Только знание о всём, что было с Брэмом.       Поэтому когда тот исчезал больше, чем на три дня, Гоголь начинал рвать волосы на голове и без преувеличения звонить по моргам.       Как оказалось, звонить нужно было в полицейские участки. Не всегда, но, несколько раз точно. — А смысл? — Брэм отозвался безэмоциональным тоном, хлопая рядом с собой. Гоголь интуитивно плюхнулся на место руки, — Мне надоели люди. Надоело видеть их со сцены, мельтишащие силуэты где-то внизу. Зато я побывал на Rammstein, наверное, они ощущали всё также.       Брэм отпил колы, сдёрнул этикету «добрый», сминая её в колючий комочек. Завалился Николаю на плечо, откидывая голову. Колючие волосы щекотали шею.       Он протянул бутылку, пока в ней ещё что-то плескалось.       Каждый раз события повторялись с пугающей точностью. Брэм выпускал альбом и пропадал. Отключал телефон, менял симку, скрывался из города, из страны.       Продал из жизни Гоголя, а тот загнанным зверьком бился не хуже, чем в припадке. А потом успокаивался.       Иногда, перед сном задавался вопросом, существовал ли Стокер на самом деле. Приходил к выводу, что нет, и засыпал. — Ты терпел окруживших тебя фанатов? — без намёка на шутку, медленно спросил Гоголь.       Он знал, что Брэму не просто с толпой. Всегда было не просто.       Когда чёрные волосы резко начали седеть от корней в его 19 Брэм столкнулся с огромным вниманием. И не выдержал.       Он проклинал всех витилиго мира, проклинал существование подобной болезни, ощущал себя витринным зверем, в которого тыкают пальцем.       Музыка не спала, струны на гитаре менялись чаще чем банки кофе. Брэм возненавидел окружающий себя зоопарк.       Каждой клеточкой своего тела он впитывал ярость и жгучее чувство обиды ко всем, кто косо оборачивался, к каждому проклятому ребенку, что тыкал пальцем в дядю в черном плаще и с кусками выглядывающей сединой.       Гоголь додумался принести платиновую краску слишком поздно, тогда Брэм чётко для себя решил, что никогда и ни за что не подпустит к себе ещё хоть одного человека.       Николай стал вечным исключением и все эмоции, на которые был способен Брэм, он мог открыть только ему.       Потому что красились они вместе. Гоголь не умел поддерживать словами, они не клеились или выходили слишком неловкими, чтобы продолжать. Поэтому подыскав самый близкий оттенок для Брэма, он взял себе пару тюбиков белой. Чтобы не повторяться.       Брэм был благодарен, ощущая, что ему делают больше людей нормы.       Теперь говорить было легче, темы больше не входили в список табу, а Стокер мог шутить. — Сумка с шипами решает, — он умудрился хихикнуть. Может, это было нелепо. Ему всё равно. — Как её не изъяли.       Озадаченно моргнув, Николай прикусил губу, срывая обветренную часть. — Деньги решают.       На этом утверждении остановился Гоголь. Почему-то, оно никак не поддавалось объяснению.       Брэм открыл телефон, протягивая фотку.       Вид не с зала. Никаких размазанных рук. Идеальный кадр. — Ты был за кулисами. — Не тянет на вопрос. — Это не был он. — Был, но это не важно. Да, я стоял прижавшись к балкам и ждал конца.       Стокер затих, выключая телефон. Недолго покрутил головой, устраиваясь удобнее, сполз к плечу Гоголя.       Отчего то, у того не затекали конечно, ему не приходилось разминать шею, а ноги никогда не показывало. Николаю хотелось так же. Рука, на которую он опирался последние минут двадцать начинала уставать, он уже чувствовал, как заколет в пальцах, стоит ему двинуть ладонью или согнуть локоть.       Но, в отличие от него, он был уверен, что Брэм мог не только лежать не двигаясь, практически как сейчас, но и на концерте застыть не хуже статуи.       Он где-то читал, что останавливаясь, люди могут чуть ли не сливаться с окружением. Они становятся незаметны, мимо них проходят не обращая внимания.       А Стокер любил считать себя человеком невидимкой. — Как прошло хоть? Расслабился? — Слишком, так, что ещё пару песен и я бы там остался. — А в чём проблема? — Мне показалось, что я был нужен тебе здесь, — Брэм опустил глаза, бормоча себе под нос, стыдясь собственных ощущений, — И, возможно, Дазай проболтался про клип. Германия конечно вещь, только здесь моё место. Пока его не занял, скажем, Достоевский. — Что? — Гоголь дёргает плечом, попадая по чужой челюсти слишком резко, чтобы Брэм успел среагировать, — А он тут причём?       Потирая щёку, разминая пальцами линию челюсти, Брэм хрипло рассмеялся, качая головой.       Когда-нибудь Коля будет замечать свои эмоции так, как их видят окружающие. Но не скоро. — Извиняться не стану, ты болтал о нём слишком часто, чтобы я этого не сделал.       А Николай и не обижался. Он прекрасно знал, что таким было беспокойство Брэма. Он привык заглядывать наперёд и, прямо озвучивать свои опасения. Он боролся с тем, что последовало бы как итог.       Сигма бы разбирался с причиной до наступления следствия.        А Коля видимо просто страдать любит. — И не надо, — проворчал Гоголь, так для виду, пощекотать чужие нервы. А потом, хитри улыбнувшись, протянул, — только потом не возмущайся, если приедешь, а на кухне сидит Достоевский с чашкой чая. — Ты знаешь его вкусовые предпочтения? — Нет, но думаю, он бы пил зелёный.       Брэм поставил на чёрный, а на следующее утро получил сообщение: «ты проиграл, он пьёт Лунцзин».