Не наши идеи

      По телеку играют новости с МузТВ, а на коленях Гоголя лежит ведёрко мороженого. Как же он устал. — Я хочу лежать в кровати, пить пиво и читать мёртвых писателе-ей, — Николай протянул слова жалобным стоном, но на его любовь к драме никто больше не вёлся. — Откуда строчки? — Мёртвые писатели от психопати. — О, помню подобное Дазай в бреду болтал. Что-то о том, что хочет либо отъехать, либо уехать. — Оно.       Но Николай не хочет никуда ехать, более того, переступать порог и выходить из квартиры он категорически не намерен.        Сейчас хочется просто бездумно смотреть, как Бузова изображает шок с фотографий её и Давы, под возмущённый бубнёж Сигмы.       И дело не в Достоевском. Ха, конечно, много чести. Дело во всей ситуации. Не кризис мирового масштаба, но для Гоголя здесь и сейчас неразрешимая проблема.       Когда Дазай притащил его обратно, и на все предложения Сигмы проговорить свои эмоции, высказать недовольства, тот встретил не просто отказ, а практически протест, было решено взять тайм аут.       Никто не говорил, что Гоголь без грехов. Никто не говорил, что для разгрузки мозгов он медитирует меж высоких деревьев, любуясь водопадами.        Ничего в этом мире не поднимает настроение лучше, чем смех с тупости поп звёзд родной страны. И голова Осаму у его ног.       Но, он сам себе обещал не бить женщин, детей и Дазая.       Поэтому лучше бы им смеяться, тыкая пальцем в павлиньи перья костюмов, пока настроение не опустилось до щенков, а Гоголь не принялся криво зачитывать рэп про шрамы, путая главные слова и меняя рифму как душе угодно.       Как они, окружённые микрофонами, на полном серьёзе могут утверждать, что они звёзды? Гоголь не любил обсуждение артистов русской эстрады, зная, что их как слушали, так и продолжат слушать, а что-то на подобие «Солнце-Монако» будет всплывать раз в пару месяцев и трещать из каждого утюга.       Но, теперь, наблюдая за тем, как многоуважаемые самими собой звёзды устраивают скандалы, выбивая друг у друга первые полосы, всё в Николае сводилось к вопросу «а чем он лучше?».       Конечно, он не опустится до постановочных драк и неожиданной беременности, но, ещё чуть чуть и его фамилия может мелькать в одной строке с теми, кого он презирал больше всего.       Радует, что любимых им исполнителей не крутят здесь, надежда на то, что его минует подобная участь растёт.       С другой стороны, он сделал всё, что на данный момент было в его силах. Теперь он точно знал, что повлиять как-то на ситуацию изнутри не получится. Шаг влево, шаг вправо и вот он сам медийная личность замешанная в скандале. Лучше тихо пересидеть весь ажиотаж. Авось поможет.       Но, как назло желание действовать разгоралось в самые ненужные моменты.       Рядом спасительно шуршал новый пакет чипсов, а в комнате начинало пахнуть крабом и мысли о тяжком бремени музыканта распадались на атомы.       Дышать вновь становится приятно. Особенно, если упаковкой тычат под нос. — Брэм на выходные приезжает, слышал? — Сигма роняет чипсину в мороженое Николая и, виновато моргает.       Сверлит взглядом несчастный кусок, а потом лезет рукой в ведёрко, доставать. И Гоголь понимает, что больше мороженого он не хочет.       Он дарит фисташкам последний взгляд, прощаясь с приятным вкусом, с прохладой, и отставляет таять на столик.       Когда содержимое превратиться в вязкую зелёную жижу, прощаться с ней будет легче. А можно было бы сделать коктейль.       Но Сигма прерывает поток, слишком громко хрустя чипсами. И слишком заманчиво, чтобы Гоголь не попытался украсть пару штук. — Просил у нас остановится? — закидывая в рот чипсину, Николай откинулся на подушки, поворачиваясь к Сигме. — Нет, я сам предложил, — он тянется за пультом, ставя на беззвучный никому не интересный рассказ Киркорова, — Подумал, вам обоим будет полезно депрессивно посидеть под pirokinesys. И Гоголь хочет возразить.       Гоголь хочет насупиться, как в школе показать язык, отсесть на другую парту.       Но, ему снова протягивают пачку, и, это вполне тянет на подобие извинений. Он не в обиде, потому что знает, что Сигма прав. — А ему то что, — отнимая упаковку, Гоголь вытряхивает на ладонь оставшиеся крошки, держась из последних сил, чтобы не облизнуть палец, измазанный специями. — А он в вечно затянувшейся депрессии, это же Брем.       Наверное, лишним будет уточнять, что Сигма опять попадает в точку. Да и что Гоголь мог возразить?       «Нет, Брэм на самом деле такой мрачный, потому что мало витамина D получает».       «Сценический образ, сам понимаешь, по системе Станиславского работает, вживаясь в роль».       Но, не смотря на то, что общается он с Брэмом крайне мало, чаще просто поглядывает из дальнего угла, Сигма довольно точно даёт определения.       Закатывая рукава растянутой бежевой водолазки, он и думать не думает о том, как хорошо видит людей. Он просто говорит.       «Дазай переживает. Почему? Он оставил тебе сэндвич».       «Эдгар хочет увидеться. Всмысле откуда я знаю? Он в районе нашем бывает чаще, чем в библиотеке».       «Не думай, что Фёдор хотел тебя обидеть, ваше интервью оказалось самым комфортным, а для него это редкость».       На счёт последнего Николай сомневался. И на Машку бывает промашка. Только вышло правда неплохо, со стороны вообще не видно, что Колю попытались задеть. Что Николая задели.       Пусть в этом и был смысл, но Фёдор должен был понимать двоякость его слов. Более того, он понимал, как звучит и что это значит, для выступающего первый раз Николая.       Конечно, никто не рассчитывал на теплый прием и поддержку от каждого, но, когда слышишь подобное от человека, показавшего себя с достаточно сильной стороны, начинаешь искать минусы в себе.       Гоголь устало прикрывает глаза, нехотя подмечая, что снова столкнулся с образом Фёдора, возвращаясь к нему слишком часто всю прошедшую неделю. В его реальности Достоевскому не было места, но он захватывал новые территории сознания так часто, что становилось опасно. — А ты? — вопрос вылетел в воздух, но Николай точно знал, что его понимали. — Я к Дазаю уйду. Справедливости ради, это всецело его идея. Плюс, он предположил, что в вашем трауре я буду лишним.       Николай открыл рот, закрыл, и снова открыл. Но ни одного звука не вырвалось наружу. — Собьёшь весь настрой позитивной аурой? — отмер он через минуту, надеясь обойтись посредственной шуткой.       Он на нервах слишком долго, даже юла, и та крутится меньше. — Типо того, — Сигма устало смеётся, возится где-то справа, и Николай снова слышит телевизор.       На этот раз там заканчивают оглашать топ десять недели. Гоголь хочет спросить, знают ли там, что никого не удивить Кридом в первой тройке, но не делает этого.       Важнее было то, как часто Сигма стал видится с Дазаем.       Нет, он не ревнует друзей, и никому не напоминает, что вообще-то они в первую очередь его друзья, а во вторую друг друга. Он вырос из ясельной группы, и теперь не боится, что Дазая уведут показав другую машинку.       Он будет рад, если станет с ним пересекаться на треть реже, но проблема была обратная, Дазай стал появляться чаще. — Не нравится мне, что ты у Дазая тусуешься, — как бы Николай не крутил порядок слов, вылетело как вылетело.       Расклад событий выходил не лучшим. Но когда у Гоголя получались расклады? — Двоих не потянешь?       Сигма лавировал поразительно спокойно. Как профессионал, даже бровью не повёл. — От одной мысли, что ты можешь перенять хоть часть его скверного характера становится дурно, — он смеётся, представляя себе Сигму с короткой стрижкой, ещё и без сплита на голове. Хрень выходит проще говоря, — Ты ведь просто сбегаешь от Брэма, верно?       И он открывает глаза, только чтобы посмотреть, как от него отворачиваются. Как Сигма подтягивает ноги ближе к себе, придавливая плечами спинку. — Коль, мы это уже обсуждали, — из-за падающей челки, Гоголь не видит чужих глаз, не видит, хмурит ли Сигма брови, но догадывается, что да — Он крут, не спорю, но мы с ним не сходимся. Брэм другой, думаю, общение из вежливости его будет напрягать сильнее, чем меня.       Николай никак не мог связать слова воедино. Как они могли не сойтись? Оба закрытые, безумно недоверчивые люди, оба тащатся по тяжёлому металлу и в мечтах показывают средний палец прохожим чаще, чем здороваются.       Он не верил, что Брэм, предпочитающий просидеть в их квартире всю солнечную часть дня, собирающий пазлы на несколько тысяч деталей с читающим рядом Юнга Сигмой, и поющий ему «The Whole «Being Dead» Thing» на разные голоса, мог быть не рад Сигме.       Да, они это уже обсуждали. Не раз и не два. Каждый визит Брэма в город, по крайней мере несколько раз за сезон. И, Николай старался взглянуть с разных ракурсов, посмотреть глазами Сигмы в конце концов, но, то ли глаза всё-таки не те, то ли вжиться в образ не получается, только ничего не выходило. Он упорно упускал какую-то деталь, которая, как ему казалось, запустила бы остальной механизм.       Он думал, что, пускай местами с натяжкой, но их можно было считать друзьями.        Разум настойчиво твердил пересчитать. Сигма тоже.       Но Гоголь был бы не Гоголем, если бы не попробовал. В который раз на те же грабли? Всё в нём кричало «с удовольствием». — Я думаю, он не… — Он да. Это его выбор, и я полностью уважаю такой стиль жизни и не стремлюсь лезть, — слова давались легко, Сигма как будто рассуждал о чем-то постороннем. Наверно, рассказывай он о том, что банан это ягода, выглядел бы так же, — Ему не нужно много, если у него есть ты. Думаю, если бы было можно, он бы закрылся у себя и писал, писал, писал.       Поначалу было не просто, Сигма не знал, как Николай может истолковать для себя каждый проброшенный факт. А потом резко стало легче.       Не было какой-то точки, когда он понял, что может говорить прямо, не виляя по пустым метафорам. У него как пузырь лопнул, он может поклясться, что в тот момент даже звук услышал.       Брэм был чем-то не вполне понятным. Концентрацией такой мрачной, обречённой энергии, что становилось до абсурдного спокойно. Они с Николаем вызывали самый большой резонанс на его памяти, но, наверное поэтому для Брэма не было другого варианта.       Ему не нужно было участвовать в диалогах, не нужно было двигать фишки в монополии, не нужно было переключать каналы, если передача надоедала. Всё это делал Гоголь. А Брэм просто был.       Когда Сигма появился в жизни Николая, Брэм уже прочно закрепился рядом. Это рядом иногда пугало своей неожиданностью, иногда озадачивало, но всегда существовало.       Брэм тянулся к Гоголю как к источнику света, готовый убивать, если кто-то попробует его заслонить. Был период, когда он пробуждал в Сигме страх, просто оказываясь за плечом Николая. Он смотрел недоверчиво, опустив голову, выглядывал красными глазами, сильнее сжимал пальцы на предплечье Гоголя. Как личная охрана. — Описываешь как отшельника, — Николай хохотнул, скрещивая ноги.       Он правда старался верить в лучшее, но по тому, как Сигма мрачнеет, с каждой секундой, глубже погружаясь в себя, он мог судить, что сводить их ещё раз лицом к лицу не лучшая идея.       Если для Гоголя Брэм был как Метагерой для Шута, то для Сигмы скорее безумием, холодившим кровь.       И приступ решительного желания сдружить всех его друзей между собой осел так же, как возник.       Просто, Гоголю казалось, что, если они не будут общаться между собой, то и с ним перестанут. Страх привязанности, как и страх быть оставленным абсолютно нормален, это Сигма успел объяснить ещё несколько лет назад. Но, не когда он возведён в степень больше, чем в один знак.       И, друзей у него было не много. Конечно, он слышал все эти громкие высказывания «а много быть и не должно», «больше двух, уже так, товарищи», но не считал, что это правильно. В круг дорогих входили Брэм с Сигмой, да временами Дазай с По.       Гоголь и сам знал, что далеко «на любителя», потому что мало кто готов терпеть пёстрый образ не сочетающейся между собой одежды, громкие крики в общественных местах и вечные авантюры. Поэтому цеплялся как мог за тех, кто рядом с ним хоть какой-то весомый срок. И держать их старался вместе, чтоб как семья.       Наверное, идея слишком утопична. Наверное, пора бросать грезить настолько нереальными вещами. — Он практически такой. Его устраивает один друг и полная скрытность. А я люблю его музыку, но отличаю творение от творца, — вдогонку мыслям Гоголя заключил Сигма и замолчал на секунду, поправляя давящий ворот. Обдумывая, стоит или не стоит говорить, — Тебе бы не помешало тоже. — Прошу, отключай аналитика, а. Иначе с тобой становится невыносимо. — Учусь у лучших. — Поэтому я против твоих похождений к Дазаю. — Если он узнает, как высоко ты оцениваешь его талант, уже не замолчит, — Сигма улыбается, и он снова с ним.       Он снова мягко смотрит на Гоголя, чуть сморщив нос, и выглядит так уютно, что Николай готов утонуть в этом ощущении. Как бы приторно не было, ему было хорошо от того, что Сигма расслабляет плечи, а его волосы падают назад.       Всё в нём начинало петь от счастья. Хотелось чего-то на самые простые три аккорда. И если раньше настрое и вправду было на Бога Грома, а морально Гоголь ощущал себя только как Сёгун у снайперов, то теперь подходило «маленький» от дайте танк (!).       А мысли вновь возвращались к Фёдору, подкидывали кадр, когда тот дёрнул уголком губ, в обсуждении творчества группы. Как на его рубашке появилась сладка в районе локтя, когда он двинул рукой на встречу Гоголю.       Пара миллиметров, но Николаю всегда говорили, что он хорошо запоминал детали. — Горбатого только могила исправит, — он уже не знал, о ком говорит, но, возможно, в какой-то степени поговорка оказалась универсальна и подошла каждому. — Боюсь не в этом случае. Чёрт, они серьезно раскручивают тему гадалки? — Сигма ткнул в сторону телевизора, посылая туда взгляд, полный неодобрения. Николай и забыть успел, что они что-то смотрели — Не всё ли равно, когда у Клавы Коки появятся дети? — Что я слышу, неужели Сигма ругнулся? А как же тонкая душевная организация филолога? — Да тут и не такое скажешь, ты сам провоцируешь, включая телевизор.       Гоголь не помнит, к чему они пришли, но, когда он проснулся с утра, на полу валялись игральные карты, недоделанный пасьянс на таро и колода будущего.       Сигмы уже не было, что никак не удивляло. Он любил вставать раньше рассвета, и чем ближе подходило лето, тем меньше он спал.       А Николай вставать не хотел. Путаясь в небрежно накинутой на него простынке, он прятал лицо в складку дивана. Смотреть на комнату не было никакого желания. Узнавать, что стало с брошенным мороженным тоже. В дверь уже звонили.       Никем кроме Брэма эти три звонка, тишина и еще звонок не могли быть.       Поэтому Николай, подхватив по дороге пару сброшенных подушек, поплёлся к двери. Открывал он зевая.       А как только Брэм шагнул на порог, завалился на него всем весом, успевая подложить под голову подушку.       Что ему нравилось в Стокере, так это умение сделать правильные выводы о ситуации. Чемодан оказался брошенным у входа, ботинки валялись по одиночке, а они оба упали на пол при первой возможности. — Привет, — сонно протянул Гоголь, ещё раз зевая. — Привет, — пробормотали в ответ, закрывая глаза.       Цель проспать до обеда была полностью выполнена, потому что разлепив веки к закату, Николай не сразу понял, в какой точке пространства находится, и ударился коленкой об ножку дивана.       Кто вообще придумывал планировку их квартиры? Почему вероятность того, что они захотят провалятся на полу какое-то время, совсем не учитывалась.       На расстоянии протянутой руки тихо посапывал Брэм, поэтому весь поток ругани Гоголю пришлось направить в себя. Но, он всё ра вно был безмерно счастлив чужому приездом.       И желал скорее поднять Стокера. У него накопилось вопросов.       До поры до времени его любимому «вампиру» совсем не обязательно знать, что они о великом и ужасном Достоевском.