Миллисента или сватовство генерального конструктора

Миллисента Эшфорд проснулась хотя и немного усталая, но очень довольная. В кровати было тепло и хорошо. По выбившемуся из-под одеяла кончику ступни неспешно и с ощутимым теплом полз солнечный луч. За окном слышался задорный посвист какой-то птахи. Милли, позволив себе ещё немного понежиться и позарываться носом в пуховую подушку, с глубоким и довольным зевком, наконец, поднялась на ноги, в три шага проковыляла до подоконника, впустила через форточку свежего воздуха. Небольшие, аккуратные, точно специально слепленные и запущенные чьей-то рукой, плыли медленно по небу белые барашки облаков. Хорошо! В голове, стоило ей только немного прийти в себя, сразу стали всплывать подробности ночной проделки. Она вообразила, как Ллойд-Асплунд должен был во втором часу ночи слушать сперва её нудные поэтические излияния, а потом выбирать цвет и ткань обивки будущих кресел в гостиной несуществующего ещё особняка! Вспомнились сказанные невпопад дорогим женишком реплики. Что-то он сейчас делает, разлюбезный? Наверное, встречает этот новый наступающий день с мечущимися туда сюда мыслями, общий вектор которых: что Она на этот раз замышляет? Милли не удержалась и расхохоталась так, как звучал бы смех играющей с пойманной мышью кошки, если бы, конечно, они умели смеяться. Впрочем, что-то «добыча» всё никак не попросит пощады. У Миллисенты к её собственному изумлению начали подходить к концу идеи. Нет, конечно, она ещё позвонит непременно своему дорогому Хайраму – им ещё нужно до конца обставить их жилище, поговорить о музыке, живописи, любимых цветах, животных и птицах. Но вот что потом, после того, как закончится этот перечень, достойный первого дневника для подруг ученицы младшей школы? Свидание должно дать много хороших возможностей, только что-то подсказывало Милли, что граф не станет с ним торопиться. Можно, конечно, попытаться опять нагрянуть непосредственно к нему и заставить поторапливаться, но… родители. В первый раз ей всё сошло с рук, однако вторую попытку они просто непременно заметят. Эта игра, которую Миллисента ведёт – палка о двух концах, способная ударить в любую сторону. Не стоит забывать об этом. И вообще, хотя у неё, как кажется, всё пока выходит недурно, но нельзя расслабляться и забывать о конспирации. Ночью за чтением текстов о герцоге (или принце – она уже и сама точно не помнит) Гвидо, Милли так увлеклась, что явно говорила громче, чем следовало бы. Не то чтобы в особняке у стен были уши, и кто-то мог подслушивать её намеренно, но разбудить подобной декламацией можно было, наверное, даже и родителей в правом крыле. Меньше всего ей нужна огласка - любая… Если хоть кто-нибудь в Академии узнает, что глава Студсовета ночи напролёт изливает всю себя в беседах с очкастым, сутулым и заумным генеральным конструктором, чей возраст вдобавок отличается от её собственного больше чем на десятилетие, то никакой статус и ответные меры не помогут ей остановить девятый вал сплетен и шуток. А могут быть варианты и того хуже. Чем больше Миллисента рассуждала на эту тему, тем меньше оставалось от того приятного расслабленного ощущения, которое она испытывала после пробуждения. Больше всего беспокоили родители. Да, сейчас она получает подлинное удовольствие от того спектакля, который играет. Милли нашла в себе смелость признать, что ей очень льстит то, как ловко и решительно почти до беспощадности она взяла в оборот взрослого, куда как старше её самой, мужчину, причём обладающего пусть и необычным, но, так или иначе, сильным умом. В конце концов, Ланселот же он как-то построил! Однако неизбежно настанет момент, когда нужно будет заканчивать. Вообще-то ты ведь всё затеяла не для самодовольного веселья, а исключительно с таким расчётом, чтобы Ллойд-Асплунд оказался вынужден публично взять свои слова назад. Это было во многих отношениях выгоднее и удобнее её собственного прямого отказа. Но сейчас, по прошествии времени и имея опыт… Не слишком ли она рискует? Генеральный конструктор при всём смехе от его несуразностей и оплошностей, несмотря на массу колкостей и провокаций всех калибров, не проявляет никаких признаков готовности к капитуляции. А вдруг доконать Хайрама получится уже только после свадьбы? Главное же: ей не удалось по сию пору хоть приблизительно понять, зачем ему всё это? Что до такой степени нужно графу и генеральному конструктору Бюро перспективных разработок Хайраму Ллойд-Асплунду? Из-за чего он готов сносить то, что она вытворяет? Кто знает – а вдруг это нечто настолько важно для него, что граф, хотя бы даже тайно ненавидя Миллисенту, всё равно поведёт её под венец? При этом каждый лишний день, который для Филиппа и Анжелины Эшфорд сохраняется видимость скорой свадьбы любимой доченьки, осложняет будущую задачу Милли — потом, когда ждать станет больше никак нельзя и придётся, пускай ценой очень неприятных последствий, откатывать всё назад. Родители… Ведь они же просто живут теперь подготовкой торжества! Даже отец – и тот расшевелился. Едва не первое, что Милли услышала, причём случайно, проходя мимо столовой по дороге в ванную, это оживлённое и радостное обсуждение вопроса о том, где, какой и у кого заказывать торт. При самой новобрачной не то из деликатности, не то из желания сделать сюрприз, мама и папа сразу замолкали, так что яичницу с беконом ели за редкими фразами о погоде и о самом блюде, которое на вкус Филиппа Эшфорда было малость пересолено. Но стоило Миллисенте уже после завтрака отойти немного по коридору, как опять до её слуха долетели отрывки теперь уже бурного спора о том, нужно или нет украшать вершину творения кондитерского искусства фигурками жениха и невесты. Милли не выдержала и специально задержалась, прислонившись к стене рядом с дверным косяком. - …и это ужасно немодно! Ты же не хочешь, чтобы праздник нашей дочери выглядел как какая-нибудь банальная и… типичная мещанская свадебка? Я придумала целый проект. И ты о нём знаешь, мы уже несколько раз обсудили… Впрочем, о чём я говорю!? Ты наверняка вообще меня не слушал! - Я… Дорогая... Я только хочу, чтобы всё было так, как положено. Есть вещи, ну… обязательные, без которых уже выйдет нечто другое. Неправильное. Свадьба без колец, без обещаний, без венка невесты – это не то. Совсем. Совершенно не то, как… гольф без мячика и лунок! Да, может быть я старомоден… - Ха! Старомоден? Да ты помешался на своём гольфе! Открой глаза, Филипп: Миллисента получает в свои руки пропуск в совершенно другую жизнь, в прекрасный, удивительный мир. Она будет вращаться среди лучших людей империи, сливок из сливок. А ты хочешь, чтобы у неё всё было как у всех? И упорствуешь, упрямствуешь в том, о чём совершенно не смыслишь! - Ну, хватит, Эндж! Я знаю, что такое свадьба! - Ничего ты не знаешь! - Знаю! - Брось. Для тебя это просто набор картинок из старого кино! Фата, священник, розы и что ты там сам только что называл? Ты и понятия не имеешь… Боже правый, что и кому я говорю!? Наше собственное сочетание организовывал твой отец! А ты только ходил тогда с приятелями как гусь и… - Ну… право, не стоит, Эндж. Я… Прости меня, дорогая. Я не хотел тебя обижать. И не стану тебе больше перечить. Но… просто чтобы ты знала: меня очень порадует, если на торте будут маленькие жених и невеста. Милли и Хайрам, держащиеся за руки – это же так здорово! Есть вещи, которые нравится всем и… - Филипп Эшфорд, я вас услышала! Да и прежде была в курсе ваших предпочтений. Так вот: если вы думаете, что я позволю вам испортить своими глупостями и благопожеланиями лучшей день в жизни моей девочки, то глубоко заблуждаетесь! - Эндж! Я только… - Нет! - Но… - Нет! - Однако! Это уже чересчур! Я требую, чтобы ты говорила со мной… Эээ, не надо так смотреть. Что с тобой сегодня, дорогая? - Ничего. - Хорошо, дорогая, - послышался звук поцелуя, - Ладно. Я торжественно клянусь больше ни слова не говорить о фигурках и вообще о торте. Тогда, наверное, теперь о цветах? Ну? …Ты …плачешь? Действительно послышалось тихое всхлипывание. Милли, собиравшаяся уже иди к себе, остановилась, вернула на место уже занесённую ногу. Да что у них там в самом деле? Было любопытно и немного волнительно за маму, но войти Миллисента так и не решилась, чтобы не провоцировать у всех чувство неловкости. - Ты… извини меня, Филипп, — Милли чуть не ахнула: на её память случаи, когда Анжелина просила прощения у мужа можно было пересчитать по пальцам, — Мне просто очень волнительно, почти страшно. Я так долго со всех сторон готовила вылет нашего птенчика из гнезда, а теперь, когда всё уже вот-вот должно свершиться, боюсь… любой мелочи, которая может хоть на ноготок омрачить и испортить нашей Милли что-то. У неё будет удивительная жизнь! Такая, какую я всегда любила и желала вернуть, когда её лишилась – ты это знаешь. Только недавно сумела смириться с тем, что уже никогда сама… Прости меня, Филипп. Я до жестокости дохожу в своём перфекционизме, потому что пытаюсь будто сразу за двоих… Не слушай меня! Просто постой чуток и помолчи. Ты хотел подобрать цветы? Сейчас. Да… Я сейчас… - О, Энджи, как ты права! Я тоже боюсь. Он… куда вообще её увезёт от нас? На другой континент? Где они будут жить? Наверняка господину Ллойд-Асплунду придётся и дальше много времени проводить в разъездах. А Милли? Одна? С ним? На каких-нибудь военных базах… Ей ведь тогда и весточку толком не пошлёшь! Но… В общем, главное чтобы она была счастлива. Ну вот и как им таким сообщить, что дочь отказывается!? Они же вообразят, что это просто блажь, дурацкая выходка. Помутнение рассудка, страх ответственности – что угодно, но только не окончательное взвешенное решение! Разумеется, её не станут тянуть к алтарю за волосы, не будет насилия… Одним словом, если даже отказаться уже там — громко, прилюдно, то свадьбы не будет. Но такой скандал – и удар по ним... Мама, вероятно, вовсе год потом не будет со мной разговаривать, да и отец тоже наверняка почувствует боль и… Они так много себя вложили в эту подготовку – чувств, эмоций. А напрасные расходы? Об этом Милли как-то раньше не думалось, но сколько денег в итоге окажется истрачено на все бесполезные торты, стол, цветы, украшения и прочее? А она сама? Её будущее и репутация? Ведь каждый приглашённый гость будет уверен, что это она в последний момент резко пошла на попятную — и, конечно, только из-за ветрености. Весь Новый Токио запомнит её как Миллисенту Эшфорд, сбежавшую невесту. С учётом без того специфического восприятии семьи… кто и когда решится после подобного предлагать ей руку и сердце? Нужно срочно доводить всю эту историю до конца, иначе после веселья придётся ой как прослезиться! Дойдя до своей комнаты, Милли ощутила неожиданный холод — и тут же грустно усмехнулась: из-за её легкокрылой радости первых минут после пробуждения, она позабыла закрыть форточку. Между тем солнце давно уже спряталось за густой белой с чуть более тёмными зонами пеленой – оказалось, что пушистые барашки сумели, сбившись в стадо, обратиться в довольно хмурую и большую тучу. Миллисента попыталась было собирать учебные принадлежности, тетради, какую-то канцелярско-писчую мелочь, но вдруг с раздражением и даже яростью метнула портфель в стену над кроватью. Нет! Сегодня она просто не сумеет… Ей нужно время нормально, серьёзно и вдумчиво взглянуть на положение, в котором оказалась уже не одна только Милли Эшфорд — известная чудачка и маленький тиран в юбке, но вся семья. А в Академии – миллион причин найдётся, из-за которых она с лёгкостью откажется от концентрации и задумчивых раскопок в собственном внутреннем мире в пользу совершенно неотложных вещей, вроде организации конкурса среди студентов на лучшую фотографию с пририсованными кошачьими ушками. Подумать только – и такой чепухой Миллисента без тени сомнения готова была с упоением заниматься каких-нибудь пять или шесть дней назад! Уговорить родителей позволить ей остаться дома оказалось легко. Даже как-то слишком. Милли сослалась на недомогание – и даже не успела ничего конкретизировать, как ей тут же разрешили сегодня поберечься. Вообще родители оказались настолько предупредительными, что это даже пугало. Миллисента от неё почувствовала себя будто бы больной, причём тяжело, может – неизлечимо, о чём уже известно близким, а ей самой – пока ещё нет. И вот они заблаговременно, зная меру будущих страданий, щедро дают ей сейчас добра и понимания. Всё шло как-то не так. Ничего толком не придумав, Милли просто заперлась у себя на ключ, села за стол, стала напрягать ум, но ничего нового там не рождалось. Было стыдно – перед матерью и отцом, ребятами из Студсовета, самой собой. Вот ради чего ты опять всех обманула!? Слишком часто, мисс Эшфорд, начали вы это делать – так можно вдруг и прогореть… Мысль о признании вызревала медленно. Но к исходу первого часа дурацкого своего сидения, за которое больше успело появиться каракулей и чёртиков на листе бумаги в клеточку, который она машинально прихватила с края стола, да так и стала разукрашивать, чем дельных идей, Миллисента была уже на грани. Через полтора – почти готова. Два – и Милли практически решилась. Представила себе с тщанием и всей силой своего действительно богатого воображения, как распахнёт двери широким движением правой руки, спустится вниз, пересчитывая ногами каждую ступень — неспешно, почти с гордостью, пройдёт направо, позовёт их обоих – так будет лучше, если разом. А потом скажет, что не любит графа Ллойд-Асплунда и не будет с ним никогда… Миллисента начала уже было приподниматься с места, но тут внезапно раздался негромкий стук, а потом зазвучал голос матери: - Милли! Миллисента, открой, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить. Ох! Только этого не хватало! Но, конечно, пришлось открывать. Милли собиралась придумать что-нибудь, чтобы побыть ещё немного наедине с собой, но, стоило только ей кинуть взгляд на мамино лицо, как она вовсе об этом забыла. Анжелина Эшфрод выглядела такой, какой дочь её никогда не видела: тихая, с потупленным взором, ступающая робко с особенной, редкой грацией стеснительности. Лицо матери было румянее обычного, глаза то стремительно, словно звериным прыжком, обращались на Миллисенту, то силились смотреть куда угодно, только в не в её сторону. - Мама? Что-то случилось? - Нет-нет. Ничего не случилось. А что, обязательно должно произойти нечто особенное, чтобы мне можно было прийти и сказать дочери несколько слов? - Прости. Я только… - Нет! Ты права, милая. Я действительно должна объясниться, а не могу, всё никак не выходит подобрать… так боюсь, что не сумею выразить правильно… - Ты садись. Милли ничего не понимала, всё сильнее беспокоилась, а покладистость матери, немедленно опустившейся на край так толком и не застеленной кровати, заставляла её нервничать ещё больше. - …В твоей жизни вот-вот случится громадной важности событие. Замужество. Семья. Новая жизнь. Я пришла, чтобы напутствовать тебя, а также… Все эти слова Анжелина Эшфорд произнесла каким-то не своим, деревянным голосом. Медленно, чётко, будто диктовала под запись. Вдруг, теперь уже перепугав Миллисенту не на шутку, она, резко смолкнув, вскочила, без грохота и шума, но твёрдо затворила дверь. - Мама!? - Да неужели же я не в силах высказать того, что у меня на сердце, даже тебе!? Действительно нужное и важное. Филипп – он всё равно не поймёт! У него всегда всё просто! И в горе, и в радости. И сейчас: просто свадьба. Миллионы людей сочетаются браком, всё как у всех. Просто праздник. Просто будет кольцо на пальце. Просто дочь уедет навсегда, чтобы только навещать, временами давая знать о другой, отдельной своей жизни. А у него что изменится? Отпустит – и с лёгким сердцем. И – снова играть в свой гольф, да пить сидр в пабе на Флит-стрит, тот же распорядок! Не шевельнётся ничего! Не поймёт – и даже не задумается! Не скажет сам – и не спросит! А мне одной теперь с ним в этой Японии! Всё. Одной… Милли не рисковала перебивать. Понемножку её довольно чуткое сердце и сообразительная голова начали улавливать смысл. Но неужели она воспринимает это так тяжело? На слове «Японии» дочери показалось, что мать вот-вот разрыдается, упадёт на мятое синее одеяло. Но Анжелина Эшфорд вдруг волевым движением выпрямила голову, даже немного вытянула шею – и сдержалась. - Прости меня, Милли. Дети не должны видеть, как их родители плачут. Да. И ты не увидишь. Я страшная эгоистка, но всё-таки не настолько. Ты… Я наговорила глупостей, не слушай их, не принимай близко к сердцу. Ты стоишь на пороге счастья! А я так давно и сильно мечтала, воображала, готовила этот момент, что теперь, когда он уже почти пришёл, причём столь внезапно, чувствую себя немного потерянной. Миллисента вынуждена была приложить немалые усилия, чтобы после фразы о «пороге счастья» саркастически не хмыкнуть, или, как минимум, не отпустить какой-нибудь ироничный комментарий. Её остановили глаза матери – та действительно не допускала слёз, но тоска и тревога так явно читались на лице хозяйки особняка Эшфордов, что дочь не посмела проявить какой-нибудь несерьёзности, намёка на шутку, тем более издёвку. А главное – Милли решила вновь отложить своё признание. Ей представилось, что в нынешней ситуации мама подумает о нём так: любящее дитя просто любым способом пытается её успокоить. Всего вернее – только на словах. А если на деле, то и того хуже. Анжелина будет уверена тогда, что это она, её боль – причина перемены в сердце у Миллисенты. И дочь никогда не сумеет доказать, что изначально не испытывала по отношению к графу Ллойд-Асплунду ничего, кроме любопытства и желания похлеще его проучить. Пока мать искала путь, на который хотела бы теперь, когда уже вырвалось немало лишнего, вывести дальнейшую беседу, Милли пыталась, напрягая все свои скрытые таланты психолога и немножко детектива, определить суть того, что довело Анжелину до такого жестокого внутреннего противоречия, из-за которого она не постеснялась прийти с ним в комнату к якобы занемогшей ещё с утра дочке. Выходило вот что. Милли давно знала о маминой нелюбви к Одиннадцатой колонии. Анджелина Эшфорд была неспособна принять Японию как свою, но будто непрерывно находилась в долгой и неприятной поездке. Это в лучшем случае. А в худшем – в некоем подобии ссылки, вроде тех, что лежали в основе британского присутствия, скажем, в Австралии, где первой основой для населения стали выкинутые с родины на самый край света преступники и нежелательные элементы всех мастей. Леди Анжелина не понимала местную культуру, не любила кухню, морщилась при звуках музыки. Отторжение у неё вызывали даже сами лица одиннадцатых. Пожалуй, это почти переходящее в ненависть неприятие было во многом напускным, или скорее целенаправленно выпестованным, чтобы вытеснить из сознания нечто иное. Миссис Эшфорд отнюдь не страдала недугом национализма и расизма, модным у скромной провинциальной аристократии, по большей части составлявшей свет в Новом Токио. Она не пыталась строить каких-то обобщённых теорий и выводов о якобы неполноценности и врождённой ущербности желтолицых и узкоглазых, вовсе нет. Тем не менее, у неё всегда была исключительно британская прислуга, британские бакалейщики были поставщиками особняка, а платья заказывались в пошив только у британской швеи. Иллюзия, эхо, отголосок старого мира герцогини Сент-Олбанс. Истинная нелюбовь Анжелины – отнюдь не Одиннадцатая зона как таковая. Некогда мама даже обмолвилась, что любила восточную экзотику до… ну разумеется, краха и отставки лорда Артура. Не Япония выводила из себя миссис Эшфорд, а она сама, закинутая судьбой на Хонсю. Туда, где нет ничего, к чему бы тянулось её сердце, с мясом вырванная из если не счастья, то довольства. С нелюбимым – и с каждым годом всё больше – человеком в качестве спутника. Миллисента не хотела и даже боялась думать о том, насколько важна для матери, поскольку это всегда подводило к страшной теме о той незаметной для посторонних, но в действительности зияющей пропасти, которая разделяет миры Анжелины и Филиппа Эшфордов. Папа… Он любит и даже восхищается Милли так, как, наверное, в прежние времена сельские жители восторгались небом, полем, рекой, или дальними горами – как чем-то, существующим помимо него, неизменным, ни к чему не стремящимся, но всегда по кругу возвращающимся к себе же. В пять, десять – и теперь, в её восемнадцать лет это чувство отца было почти одинаковым. У мамы – совсем не так. Анжелина ругала дочь, умела проявлять строгость, была куда холоднее Филиппа в обычном повседневном общении. Но именно в Милли жили все её затаённые надежды, все планы. Она непрерывно трудилась, что-то делала во имя будущего, а то сосредотачивалось в её девочке. Теперь же наступает момент, когда всё должно завершиться. Вроде бы как на хорошей ноте «долго и счастливо». Но это всё равно конец. Дочка смогла прочувствовать главный нерв в страдании матери удивительно точно. Это было какое-то… наитие? Прозрение? Как ни называй, но Миллисента была уверена, что видит и чувствует правду так же ясно, как если бы она прочитала всё на страницах книги. Или, скорее тайного дневника, которому поверяют самые интимные терзания души. Уже много лет с того момента, как леди Анжелина потеряла последнюю надежду на возвращение – а значит и счастье для самой себя, главным в жизни миссис Эшфорд была дочь. Миллисента наполняла всё смыслом. Помогала если не примириться со скукой и серостью, неприязнью к облику и традициям места, куда урожденную герцогиню Сент-Олбанс занесла судьба, а главное – с нелюбимым мужем, то сравнительно успешно их терпеть. Все свои силы и разум мать тратила на то, чтобы её девочка не разделила с ней так отчётливо ощущавшуюся самой Анжелиной горькую долю изгнанницы, не оказалась насильно отрезана от того, чего больше всего желала. Эта непрерывная борьба за будущее Милли, ведомая, как оно часто бывает, в том числе и против её воли, конечно, не могла быть вечной. Но оказалась достаточно долгой, чтобы душа Анжелины привыкла к ней и могла не задумываться о том, что неизбежно настанет после. Начнись весь этот матримониальный процесс под её контролем, постепенно, наверное, она сумела бы свыкнуться с мыслью о новом будущем. Но эта горным обвалом сошедшая любовь и предложение от графа Ллойд-Асплунда, то, как быстро – и, по большому счёту, помимо Анжелины, всё покатилось и понеслось, вышибло её из колеи. Внезапное понимание — точно удар молнии и громовой раскат. Не сегодня, так завтра она навсегда останется наедине с Филиппом, и до старческой седины и морщин жизнь теперь будет тянуться однообразно с редкими, как волны на тиной поросшем пруду, всплесками пришедших из далёкой Метрополии новостей. И не окажется ничего, никакого дела, которое бы заставляло двигаться, а не каменеть, окостеневать понемногу внутренне. Осознание всех этих перспектив было мгновенным – и жутким. Она ещё так отчётливо помнила свою юность, слишком заметны до сих пор оставались следы прежней величественной красы, чтобы мысль о бесцельном и на десятилетия растянутом увядании не холодила разум Анжелины. Но каковы варианты? Порвать с Филиппом? Они оба живут на деньги сэра Артура – что и где она будет делать без них? Неумелая машинистка? Перезрелая куртизанка? Выклянчивать через океан подаяние у дочки и её новой родни? У Анжелины Эшфорд ещё хватало гордости, чтобы скорее удавиться, чем пойти по одному из этих путей. При любой возможности сбегать из особняка и от супруга в общество? Но что оно такое здесь, в колонии? Даже в Новом Токио – всё тот же ограниченный набор, на удивление узкий, если у тебя есть время это проверить, круг одних и тех же лиц – и до чего постные, пресные в основном эти физиономии! Она на зубок знает все их развлечения, неписаные правила, темы для бесед — а те не поменялись даже после убийства принца Кловиса и появления Зеро. Так, всколыхнулись чуть-чуть. После Пендрагона тут всё казалось фарсом, грубой подделкой – как спектакль поселковой актерской труппы после Ковент Гардена. Разумеется, Анжелина Эшфорд не собиралась, несмотря на это, вечно удерживать подле себя Миллисенту. Она радовалась – временами до опьянения – счастью дочери. Тому, что билет в лучшее завтра, в возможность вытянуть который верилось всё меньше, зажат у её девочки в руках. И одновременно не могла не испытывать грусти, предчувствуя собственное будущее, и, к своему чудовищному стыду, завидуя Милли, пускай и белой завистью. Из-за этой раздвоенности нервы Анжелины расшатались. Всякое замечание супруга, а то и сказанное невпопад слово, казались ей нарочито бестактными или глупыми. У неё не было собеседника – ни одного, ведь не на кухню же идти рассказывать все свои тревоги и надежды престарелой и простой, как яйцо, кухарке миссис Миллман? Не с горничными шептаться о самом важном. Только дочка – пока ещё – оставалась тем человечком, к которому можно прийти и поговорить открыто, почти откровенно. И вот – она была здесь. И… разумеется, преодолевая себя, запретила, даже поклялась внутренне в этом, надевать на волю Миллисенты незримые цепи своими жестокими жалобами. Радость! Да, именно! У всех Эшфордов скоро большая радость! Вот так… - Я только одно действительно важное хотела тебе сказать, — произнесла Анжелина Эшфорд после продолжительной паузы, — Предупредить… Граф Ллойд-Асплунд – несомненно, он достойный человек, но ты обязательно должна понять… почувствовать… В общем, он ведь… любит тебя, правда же? Родство с Эшфордами в нашем нынешнем состоянии не сулит ничего особенно. Да и граф был так трогательно робок, неумел, спонтанен, когда признавался нам за столом. Неужели вы до сих пор не виделись? Я понимаю, что он при его занятиях и трудах может быть просто неспособен посетить наш дом. Но ты… - Я была у него, мама. - Да!? - Только, пожалуйста, не спрашивай больше ни о чём. Я… скажу всё, когда… буду готова. Понимаешь? Когда будет надо. - Хорошо. Но только, он ведь… - Мама. - Прости. Я просто так хочу вместе с вами, осторожно, с краю, чтобы не помешать и не задеть, но пройти через это счастье. Тебе, наверное, так волнительно теперь? Представляешь: ещё вот столечко, чуть-чуть – и белое платье, фата, алые розы, бенгальские огни, шоколадные фонтаны, живые птицы, всеобщее веселье, благие пожелания, клятвы, а после – ночь… Я просто трепетала когда-то. Медовый месяц. Путешествие. Куда вы отравитесь? Где бы ты хотела побывать? Господи Иисусе, Милли! Ведь ты впервые с того рокового момента в нашей жизни покинешь эти выпучившиеся на стыке океанских вод и самого края Азии острова! Побываешь в Европе… Старая Англия? Париж? А, может быть, Рим? Италия... Я никогда не забуду Венецию – эти мосты, белых голубей, летящих над голубыми волнами. Там так красиво! Какое место бы ты выбрала? Миллисента молчала. Она смотрела на мать, которая расцветала на глазах. До чего же ей приятно, пусть только на словах, в мечтах, вместе с виртуальным образом дочери, вырваться из постылой Одиннадцатой зоны! Неужели она до такой степени ощущает себя тут запертой в клетке, пойманной в ловушку? - Не можешь пока решиться? Ну, время ещё есть – всё придёт. Но ведь это будет только начало! Метрополя, мегаполисы Восточного побережья. А потом вы вместе наверняка поедете в Пендрагон! Ты помнишь его, мой цветочек? В воспоминаниях Милли сохранилось кое-что, но довольно смутно. И, пожалуй, самым сильным в образе былого оказалось чувство обиды. Императорская резиденция и всё пространство усадеб, парков, переходящих в леса, и лесов, постепенно превращающихся в парки, вокруг неё хорошо охранялось, а потому всеми считалось безопасным местом. Даже совсем ещё маленькие детишки знали это и, ничего не боясь, совершенно самостоятельно играли повсюду, сбиваясь в кампании и ватаги. Родители, спокойные за благополучие отпрысков и часто вдобавок просто не имея на них времени из-за оживлённой светской жизни, дозволяли это полусамостоятельное существование практически всем, кроме самых слабых и болезненных, или совершенно несмышлёных. Но Миллисента вечно гуляла с бонной по имени Хуанита. Старая и набожная латинка была честной и обязательной до патологии, а потому считала своим долгом до конца отрабатывать деньги Эшфордов и ни на шаг не отходить от подопечной. Самым же досадным было то, что некто пустил слух, будто это Милли попросила няню о таком вот неусыпном эскорте. Вот такая мол девчонка Эшфордов несусветная трусиха! Это была полнейшая ложь, но у Милли даже возможности оправдаться не имелось – сам к ней почти никто из детей не подходил. В итоге, силясь доказать, что ровесники ошибаются на её счёт, она даже несколько раз сбегала от Хуаниты, хотя и знала: за такое после крепко накажут. Миллисента хорошо помнила, как мчится поперёк открытых аллей в самую темень, под наиболее густые кроны деревьев, вглубь кустов – и там прячется. Всё же, хотя бывало и страшно, и больно от царапающих колючек и веток, оно того стоило – её стали принимать в коллектив. Их обычно собиралось пятеро: она, Салли, Лиззет, Хелен, а ещё Рой – единственный мальчишка, который обычно и командовал, изобретая всевозможные маленькие приключения. Он был сыном маркиза… Нет, сейчас уже совсем забылось. Порой к ним присоединялись и другие. Кажется, иногда с их кампанией играла даже принцесса, впрочем Милли не была уверена, что это не её более поздняя выдумала. Особенно весело стало после того, как исчезла старуха Хуанита, и стало можно не думать каждый раз о непременно последующей за играми взбучке. Мать сказала, что дала смуглой и сухой няне расчет, но Миллисента уже тогда подозревала: на само деле та просто умерла. Много лет спустя, в Японии, Анжелина призналась дочери, что так оно и было. Их пятёрка — свободная, веселая — бродила по пропахшим хвоей тропам, оборудовала себе шалаши на окруженных кустарником полянках, о которых никто-никто больше не знал. Ну или им оно так мнилось… Но светлые деньки продолжались недолго: меньше года оставалось Эшфордам до их отъезда в совершенно другие, далёкие от Пендрагона края. Кроме этого, естественно, у Милли были какие-то общие представления и знания о реальном центре власти Британской империи, но уже не личные, а потому не вызывающие ничего особенного внутри. Может она слышала, видела, или узнала что-то ещё там, в самом Пендрагоне, или уже много лет спустя – в Академии, от деда, либо каким-нибудь ещё иным способом. Сейчас, оглядываясь назад в свои нынешние восемнадцать лет, Миллисента Эшфорд не могла сказать, чтобы её так уж сильно манил и привлекал этот закрытый от посторонних придворный мир. Но у её матери всё было иначе. Особенно и не дожидаясь ответа, она уже готова была продолжать сама. Глаза Анжелины сияли почти лихорадочным блеском. - Вы будете любить друг друга – красиво, горячо. Там ведь только так и хочется. Не просто жить, быть, чувствовать, а красиво. Шекспир сказал: весь мир – театр, в нём люди все – актёры. Пендрагон – самая главная сцена в человеческом спектакле, какая сейчас только есть на свете. Это потрясающее место. Будто отстроенный вживе Эдемский сад – такой же зелёный, цветущий – и беспечальный, буквально не знающий, что такое нищета, грязь, неустроенность, уныние, серость. Там всегда, стоит только пожелать, руку протянуть – и зачерпывай полной горстью искрящийся и шипящий непрерывный праздник. А нет – и ты наедине с вековыми деревьями, тихими ручьями, бездонным и чистым небом! Там умные, галантные, красивые люди. Ты живёшь в совершенно особом окружении, даже просто встречные, идущие мимо прохожие, незнакомцы – и они другие, иное чувство оставляют по себе. Там стоят дворцы и павильоны — не толкаясь и не теснясь, всегда цельные, как произведение искусства, словно тонко выписанное полотно талантливого художника. Земля тонкими и изящными руками башенок здоровается там с облаками. В Пендагоне даже, уж не знаю, потому что специально разгоняют тучи, или просто такое место подобрали, почти всегда хорошая погода. - Понятно. Там всё лучше, чем здесь, - Милли не выдержала и прервала поток маминых патетических восхвалений. - Ммм, да…, - протянула Анжелина с нежностью, - А ещё… У тебя есть дедушка и бабушка по моей линии, мои родители – герцоги Сент-Олбанс. Ты ведь почти забыла их, так? Но они… на самом деле всегда тебя любили, милая. Ты… верь мне, я знаю это. Они помнят. А я регулярно им о тебе пишу. Просто… таковы были обстоятельства, что они не могли после нашего отъезда в Одиннадцатую колонию держаться с Эшфордами по-прежнему. Но теперь, когда ты окажешься в Метрополии и тебя введут в свет в качестве супруги графа Ллойд-Аспулнда, мои родители непременно будут рядом с тобой, станут во всём помогать... Дедушку и бабушку по линии матери Миллисента помнила смутно. Дед, кажется, был басовитым, с густо-чёрными волосами (как теперь предполагала его повзрослевшая внучка – почти наверняка крашеными), такими же бакенбардами. Ходил он грузно, так что походил на косолапого мишку. Герцогиня была стройной, с холодными серыми глазами и очень строгой, а улыбалась она так, что про себя Милли иногда сравнивала её с акулой. Впрочем, их обоих она видела совсем нечасто, буквально на пальцах можно пересчитать эти встречи. После опалы сэра Артура они ни единожды не навещали Эшфордов, даже не звонили им. Отец, кажется, просто забыл об их существовании. Мама обычно помалкивала. Тем не менее, Миллисента откуда-то знала, что Сент-Олбансы по-прежнему обретаются при дворе и имеют некоторый, хотя не слишком большой, вес в высших кругах. Что дед слёг от какой-то болезни, а потом и вовсе начал вести себя словно мальчишка, так что его почти никуда не пускают, а при особе герцога непрерывно дежурит один из нескольких специальных лакеев. Бабушка, как кажется, была в добром здравии – настолько, насколько позволял её возраст. Но всё это происходило в каком-то далёком, практически параллельном мире. Милли почти не вспоминала о них и их жизнью не интересовалась, думая, что там, скорее всего, ситуация обстоит аналогичным образом. Действительно, уже который год только на Рождество неизменно приходили подарок и маленькая открыточка с текстом, настолько похожим из раза в раз, что даже ещё совсем девчонка Миллисента Эшфорд подозревала: его кто-то пишет по одному и тому же трафарету. И всё. Тот факт, что Анжелина постоянно шлёт письма родителям в Пендрагон, оказался для Милли в новинку. Понятно, она едва ли могла что-то запрещать матери, или даже выражать неудовольствие по поводу того, что та общается со своими родителями, но скрытность, тайна – это неприятно удивляло. Будто… какая-то интрига плетётся за спиной. У Миллисенты, конечно, самой секретов хватает, однако… Главное – ни в коем случае не допустить, чтобы о свадьбе узнали Сент-Олбансы! Милли вдруг поняла: если мама сообщит о том, что скоро Миллисента Эшфорд сделается графиней Ллойд-Асплунд, то старая герцогиня непременно воспримет это как сигнал к действию. Она начнёт хлопотать, строить какие-нибудь расчеты, вовлечёт в них других людей – и, когда эти планы пойдут прахом, семью ждёт такой новый позор, который похоронит последние остатки былого уважения. И всё – из-за Милли! Надо любым способом переубедить мать! В итоге, хотя в реальности она не испытывала к ним ненависти — только равнодушие, Миллисента решила, что лучшей тактикой будет максимально решительное словесное нападение на живущее в Метрополии старшее поколение предков: - Выходит, пока я оставалась Милли Эшфорд, то была им не нужна, а теперь, добро пожаловать, графиня Ллойд-Асплунд, мы к вашим услугам, так? - Всё совершенно иначе! Ты просто… Пойми, в своё время всё было столь решительно порвано – и в основном по инициативе сэра Артура, что просто нельзя, невозможно стало… - Нет! Тут понимать нечего! Они отказались от всех нас. От меня – и от тебя тоже, от своей родной дочери! И теперь просить их о чём то, унижаться – зачем? Для чего мне до такой степени потребуется помощь, чтобы… - Милли! …Ну и шипы же ты отрастила, цветочек мой. Они – наша кровь, а главное – вовсе не так плохи, как ты решила. Поверь, о тебе они готовы заботиться совершенно искренне. Для них нет никакой особенной выгоды в том, чтобы ты очутилась в Пендрагоне. Боюсь, отцу и матери вообще уже не до каких-нибудь, хм, хитростей. Слишком мало им осталось. Особенно отцу. Они это чувствуют. И хотят, чтобы рядом опять очутился кто-то родной, а не только безразличная прислуга, да льстивые приживалы. А ты могла бы… - Нет! Извини, мама. Но нет! Не нужно им сообщать ни о чём! И, тем более, просить. Когда я окажусь там сама, тогда, может быть, навещу их. Поговорю, пойму, какого отношения они в действительности заслуживают. Но не сейчас. - Хорошо, - произнесла Анжелина смиренно, - Будь по-твоему, хотя это и излишняя предосторожность – или жестокость, если ты не ждешь на самом деле какого-то подвоха. Не нужно отталкивать тех, кто искреннее к тебе расположен, кого заботит твоё настоящее и будущее, готовых сопереживать. Поверь – их, таких вот людей, не так уж много в жизни. Плохо, страшно, когда осматриваешься вокруг – а никого не осталось. Только равнодушные маски, холодные улыбки. Те, кто готов соприкасаться с твоей жизнью лишь в тонких кожаных перчатках, быстрым, забывающимся сразу движением. Или те, кто тебе противен. Держись за своего любимого, милая. Непременно! Держись! Жизнь подкидывает разные сюрпризы. Кольца – их не зря придумали. Это символ того, что вы теперь – одной цепью связанные, два её звена. И нагрузка, тягость испытаний – она делится на двоих. Держись за… - А я за тебя хочу подержаться! – и Милли действительно обняла её, тесно прижалась к груди, стала гладить ладонями спину. Она читала эту краткую речь матери, точно книгу раскрытую: всю невысказанную подноготную, то, что, предупреждая дочку, леди Эшфорд в действительности говорит о себе, о собственном опыте, своих призраков из прошлого и из будущего показывает, чтобы её девочка никогда не оказалась наедине с ними. Обе они умолкли. Тишина воцарилась в комнате. Анжелина пару раз попыталась было с осторожностью приподняться, выскользнуть, но скоро прекратила. Улыбка, полная тепла и благодарности медленно, но всё сильнее преобразовывала, меняла её лицо. - Не думай, что я тебя брошу! — сказала Миллисента твёрдо и решительно, — Никогда не думай! - Милли, цветочек мой, но разве я… - Просто не думай. И Ллойд-Асплунд… свадьба… это ничего не меняет и не означает… Миллисента очень хотела всё же, наконец, признаться – и только новая фраза матери окончательно остановила её, отвратила от этой мысли. - Оказывается, бывает грустное счастье, - Анжелина с нежностью и благодарностью смотрела на Милли, будто бы гладя её взглядом в ответ на объятия, - Я так рада, что ты оторвёшься от скудной почвы этих островов. Так верю в твоё лучшее будущее. Но, всё равно, я просто не могу не впадать в печаль, когда представляю, как эта комната опустеет. Что тебя, твоего смеха не станет больше в этом доме. - Мама… Видимо Анжелина услышала в этом слове скрытый упрёк. - Прости. Что бы там ни обрывалось у меня внутри, но это не повод… Прости, что позволяю себе вести себя совершенно непотребно, - сказав это, она, наконец, встала. - Я вовсе не это имела в виду. Знаешь… Я хотела… поговорить с тобой о свадьбе. Да! Я подслушала случайно часть ваших разговоров с папой – про покупки и все эти траты. Не надо столько. Ведь не в том же суть, чтобы поразить всех соседей отсветом прежнего блеска! Я бы вообще… хотела бы, чтобы поменьше было гостей, шумихи, суеты. Просто… Вы, особенно ты, взвалили на себя всё, а я сама пальцем о палец не ударила. Пускай это будет скромное, но только наше торжество. Не без труда, но Миллисента, как ей казалось, сумела повернуть всю беседу в то русло, которое могло принести пользу и хоть немного ограничить масштаб возможного грядущего бедствия. Чем меньше будет вовлечённых людей, тем проще, не отвлекаясь на них, сконцентрировав всё внимание и силы на родителях, объяснить им, как-то их утешить... - …Как тебе хочется, цветочек. В этот день ты – королева. Тебе решать. Я не стану рассылать приглашения никому без твоего одобрения. А ещё… Прав на этот раз Филипп. Пускай будут жених и невеста на торте! Ты и Хайрам. Пускай! Не модно, не великосветски, но зато мило сердцу! Я пойду – скажу ему. А ты прости меня ещё раз, что вот так штурмом взяла твою спальню, хотя ты ещё утром жаловалась на недомогание! У тебя мать – эгоистка, Милли. Не будь такой, - Анжелина улыбнулась и полушутливо погрозила пальцем. Миллисента, глядя на него, кивнула. - Всё. Ухожу. И, ускоряя шаг, расправляя плечи и возвращая себе привычный гордый, даже царственный вид, хозяйка особняка Эшфордов действительно вышла из комнаты, только на крохотное мгновение обернувшись в дверях на дочь. А уже секунду или две спустя Милли услышала, как, спускаясь по лестнице, она с усилием выкликает имя супруга: «Филипп! Я хочу кое-что тебе сказать! Филипп!». Разговор с матерью в итоге оставил у Миллисенты очень тягостное впечатление. Несмотря на её уверенно-весёлый тон в конце, было ясно, что это – напускное, или, если точнее, выжатое из себя через силу веселье. Что бы там Анжелина Эшфорд ни желала показать, но перспектива свадьбы дочери и её долгосрочного отъезда пугает мать и причиняет ей боль. Попытки же загнать эти мысли в подсознание только умножают безотчётную тревогу и скоро грозят довести урожденную герцогиню Сент-Олбанс до истерии, или паранойи. Впрочем, легко тебе так рассуждать о маме, психоаналитик ты несчастный! А сама!? Можешь сказать, что до конца разбираешься в своих чувствах, желаниях, уверенно их контролируешь, а Милли? Да чёрта с два! Напротив, после беседы, в которой леди Эшфорд была более откровенна, чем когда-либо прежде (не в том смысле, что раньше она врала дочке, но, как прекрасно знала Миллисента, есть немало тонких градаций на длинной шкале между сознательным обманом и полной искренностью), молодая невеста впервые за долгое время действительно серьёзно засомневалась в себе. Все её прежние наблюдения за собственной семьёй, отношение к родителям и их жизни, всё показалось Милли таким поверхностным, недопустимо детским, что эдакую нравственную лялечку впору отдавать не замуж, а снова в младшую школу. Не блистая ни в каких научных дисциплинах, ты всегда так гордилась умением «работать с людьми» – и при этом непростительно мало понимала тех, кто всего к тебе ближе! О Ллойд-Асплунде, о свидании, даже о свадьбе думать не хотелось. Вернее, всё это, конечно, было в голове, но лишь фоном, поводом действительно серьёзно поразмыслить о своём будущем. Ты отвергнешь Хайрама — это понятно, решено и вполне очевидно. А вот что потом? Чего ты хочешь? Чтобы не кончалась школьная пора? Но она неизбежно завершится – и очень скоро. Уже в следующем году ты перестанешь быть студенткой Академии. Боже, как же скоро! И? Куда пойдёшь? Где приложишь усилия? Ответа у Миллисенты не было. Она почти завидовала тем, чьи материальные условия хуже, кто должен выбирать не из всего на свете, а лишь нескольких реально достижимых вариантов, которые в самом скором времени смогут обеспечить насущный хлеб. А потом – как-то втягиваются, что-то делают, начинают придумывать планы – и вырисовывается их жизнь. Может отказаться от… всего? И пойти самостоятельной дорогой, которая… Ну и ерунду же ты порешь! Где тебе решиться на подобное? Да и разве это действительно поможет? Глупо на самом деле: она хочет поставить себя в некомфортные условия, чтобы обрести волю и цели – а на сам этот отказ от прежней жизни кто даст тебе отваги взаймы? Нет, это всё – бред взволнованной девчонки! А то, что родителей тогда обидишь смертельно – хорошо ещё, если не в буквальном смысле, об этом ты подумала? Всё, признайся, Милли, ты сама не знаешь, какой бы хотела себя видеть. Ну хорошо, а что остальные? Какой бы тебя хотели видеть в будущем другие Эшфорды? С мамой всё, как будто, ясно: чем бы это ни грозило для неё самой, но она твёрдо убеждена: лучшее будущее дочери – быть супругой искренне любящего её влиятельного дворянина в Метрополии. В идеале – в Пендрагоне. Для отца, наверное, если сама Миллисента будет довольна, равно хорош окажется любой вариант, который не подорвёт при этом в корне его представлений об общепринятом и приличествующем юной леди, не выбьется решительно из социального статуса семьи, вроде работы портовым грузчиком, или мясником, либо замужества за каким-нибудь немолодым одиннадцатым с парой-тройкой браков и детей от них за плечами. Для маминой родни я пока что вообще ещё не существую – и, пожалуй, пускай оно так остаётся и дальше. Ну а что же дед? Сэр Артур Эшфорд всегда поощрял у внучки самостоятельность в делах и суждениях, отмечал и поддерживал такие её способности, как коммуникабельность, находчивость, смелость, но никогда не указывал на сферу, где по его мнению было бы правильно их применить. Милли почти безгранично верила в мудрость деда, но… прямо пойти к нему и спросить совета, куда ей девать свою собственную жизнь? Это было неправильно, унизительно, а главное – в такой ситуации Артур Эшфорд наверняка и сам не пожелает давать какого-нибудь однозначного ответа. Но вообще посетить деда стоит. Миллисента уже давно не общалась с ним по настоящему серьёзно и глубоко – так, пересказывала при встречах какие-то отдельные факты и события из пары прошедших перед этим недель, что, конечно, в действительности ровно ничего не значит. Простая хроника будней вообще редко может поведать о том, что на самом деле владеет человеком. Артур Эшфорд весьма проницателен, но он не может, да и едва ли захочет делать первый шаг за неё. Тем более, сейчас, на пороге свадьбы, лекция на тему «Как плохо ты строишь своё будущее» была бы особенно бестактной. Ох уж эта проклятая комедия! А ведь сама её затеяла – и вечно у тебя так! Но теперь – хватит! Всё должно завершиться на этом их «свидании» – и никак иначе! И… ты не станешь ничего говорить ни маме, ни кому-либо ещё. Вот – твой стартовый шаг во взрослой жизни, первый тест. Сумей самостоятельно справиться с проблемой, не перекладывая ответственности и последствий на других! Ведь что такое сейчас пойти и признаться? Даже если в истинность и весомость слов Милли поверят, то это будет означать буквально следующее: мать, отец, я по глупости, девчоночьему, кошачьему любопытству и детскому желанию поиграть вляпалась в очень серьёзный переплёт – вытащите меня из него, пожалуйста. Нет! Первым позывом было позвонить Хайраму Ллойд-Асплунду немедленно и потребовать от него объяснений, отчего он позволяет себе затягивать решение вопроса с их новой очной встречей. И, если в процессе разгорится ссора, то тем лучше! Но, решившись вести себя как взрослая, Миллисента целенаправленно сочла за лучшее сперва немного охладить голову. Она спустилась вниз за чаем, медленно, не спеша выпила его у себя, глядя на то, как снаружи понемногу разбегаются во все стороны ошмётки пронзённой солнечными лучами давешней тучи. Погода определённо улучшалась на глазах. Вот бы так же – да с её настроением! В конце концов, Милли ещё и отправилась на прогулку, наскоро одевшись и прихватив с собой немного изюма. Она дошла до Зелёного парка, покружилась там возле прудика, в котором было, кажется, так много уток, что не везде получалось разглядеть воду. Пару раз швырнув им несколько изюмин, Миллисента оказалась свидетельницей такой беспардонной и крикливой свалки, что остаток горсти, хотя есть ей к тому времени и расхотелось, понемногу проглотила сама. Свежий воздух, яркое солнце, от которого постоянно приходилось прищуриваться, нежный шелест листвы – всё это действительно сказалось на умонастроении младшей из Эшфордов благотворно. Сорвав на ходу какой-то маленький желтенький цветочек, потирая его тонкий стебелёк меж большим и указательным пальцами, Милли мысленно говорила себе: ну вот и с чего бы тебе изображать такую страдалицу? Не знаешь, как сложится жизнь? Боишься неопределённости будущего? Так большинство людей на свете не знают, какой она окажется, что их ждёт. Некоторые не могут предсказать даже завтрашний день. А вообще, ведь бывает и хуже, намного страшнее, когда напротив, точно знаешь: впереди будет то же самое, что и позади. Когда заранее видишь на горизонте ни чистый простор, а нечто тёмное и страшное. И даже у тебя в окружении, под самым носом – ту же Наннали взять – вот уж кто точно наперёд может пророчить себе грядущие годы: как была калекой, так ею навсегда и останется. До самой смерти! А она не унывает. Или, пусть на так драматично, но вот взять отца. Какие у Филиппа Эшфорда планы? Задачи? Да ровно никаких! Выиграть, а не проиграть ближайшую партию в гольф! Однако, ему хорошо на свете. Тебе восемнадцать лет, Миллисента Эшфорд – и пора уже перестать быть малышкой Милли, которую эта цифра пугает: ведь это же едва не старость – столько и не живут. Наоборот! Всё только начинается. Не хочется их совершать, но, в крайнем случае, есть время даже на ошибки! Возвратившись в особняк, она взялась за телефонную трубку если и не с чувством умиротворения, то со спокойной решимостью. Ну, господин генеральный конструктор, я же видела ясно, что вам происходящее ещё менее по нутру, чем мне. Давайте уже заканчивать… Довольно долго – Миллисента даже успела удивиться насколько – на том конце никто к аппарату не подходил. Он же всегда в своём трейлере, как землеройка в норе! Уехал куда-то что ли? Но вдруг гудки прекратились и усталый, бесцветный голос произнёс: - Алло. Хайрам Ллойд-Асплунд слушает. Как же сильно, похоже, он устал! Милли, которая собиралась сначала продолжить разговор о детях и обстановке, чтобы только затем перейти к тому, что её реально интересовало, решила на сей раз не мучить жениха и сразу говорить по делу: - Хайрам! Это снова Миллисента. Я звоню спросить… - Одну минуту, - внезапно совершенно другим, отстранённо-меланхоличным голосом произнесла трубка, после чего Ллойд-Асплунд куда-то исчез. Не возвращался генеральный конструктор к телефону минут пять или семь. Милли терпеливо ждала, гадая, что могло случиться. Какой-нибудь эксперимент у него там в разгаре? Или кто-то явился в трейлер, скажем из военного руководства колонии? Как бы то ни было, но она решила разыграть эту ситуацию себе на пользу. Стоило только вновь прозвучать «Алло? Вы ещё здесь?», как она не без напора заявила: - Мой дорогой Хайрам, терпение и выдержка редко относятся к положительным качествам юной леди, даже горячо влюблённой. Вам следовало бы это знать. Я сгораю от нетерпения в ожидании того момента, когда будет назначено место и время нашей новой встречи. Свидание! Я так хочу… - Завтра. Это было сказано так кратко и сухо, что Миллисента даже не сразу уразумела — обращались именно к ней, а не к кому-то постороннему, находящемуся у генерального конструктора в трейлере. Поняв, что к чему, она даже удивилась: куда логичнее и привычнее со стороны Хайрама было бы попытаться как-то перенести, или вовсе заболтать свидание. И вообще он говорил более собранно и кратко, чем когда-либо за всё время, что Милли доводилось с ним общаться. Так или иначе, но, раз начав, экзальтацию чувства надо была разыгрывать и дальше: - Так скоро!? Это просто чудесно! Но где, в котором часу!? Ну же, не томите моё сердце, скажите… - В любом. - Что? – у Миллисенты от изумления прорезался её обычный голос. - Когда будет удобно – тогда и приходите. Ко мне, в трейлер. Только предупреждаю: я могу быть занят, работы очень много. - Но как же… романтика, как же…? - Я думаю, что для такой пылкой страсти, как ваша, дорогая, некоторое несоответствие обстановки не станет проблемой, не так ли? Ведь вы же хотели видеть меня как можно раньше и чаще. Я даю такую возможность. - …Да, конечно, просто… - Вот и хорошо. В таком случае – до завтра, - и Ллойд-Асплунд повесил трубку. Перемена в поведении Хайрама была явная, она просто бросалась в глаза. Милли не без раздражения отметила, что оказалась к ней совершенно не готова, и позволила своему «муженьку» полностью навязать канву беседы. Что ещё хуже, Миллисента Эшфорд понятия не имела, чем ей эти столь очевидные изменения грозят в дальнейшем. Почему они вообще возникли? Кто-то дал генеральному конструктору совет как действовать? Он нечто переосмыслил, на что-то решился? С учётом того, что Милли до сих пор не понимала его изначального мотива, все как одна эти версии были одинаково пусты. Значит, вместо свидания её ждёт очередной поход в передвижную лабораторию Бюро перспективных разработок? Что же, ей-то какая разница! Но, конечно, она была. Весь остаток дня Миллисента провела в неопределённой тревоге. Отцу и особенно матери попадаться на глаза не хотелось. Дел не было. На улице вновь стремительно сменилось что-то в небесных сферах, и до темноты накрапывал с небольшими перерывами мелкий дождик. Милли пыталась читать, несколько раз включала и вновь гасила телеэкран, силилась как-то сама себя подбодрить, но без особенного успеха. Вся та удаль и пыл, которые были у неё ещё вчера, да даже и сегодня ночью, когда она читала Ллойд-Асплнуду позаимствованную из самого пыльного тома, что нашёлся в домашней библиотеке, поэму, будто испарились. Завтра нужно, если так можно выразиться, нанести добивающий удар, окончательно вывести генерального конструктора из равновесия, принудить его отказаться от брака, а Миллисента Эшфорд чувствует себя менее уверенной, чем когда-либо с самого начала этой истории. Что она будет делать и говорить? Мысленный сценарий не клеился. Всё, что раньше казалось ей остроумным и тонким в рамках нормального, настоящего свидания, в трейлере Хайрама смотрелось явной глупостью. Чем они там вообще будут заниматься? Что граф задумал? До сих пор Милли не сумела, а, откровенно сказать, толком и не пыталась, понять его. Вникнуть в душу генерального конструктора, в те внутренние силы, которые им движут. Ну, найтмеры, наука. И что дальше? Как это может помочь в действительности характеризовать человека. Всё то же самое можно сказать в смысле интересов и про её дедушку Артура – но какие же они непохожие, до чего разные с графом Ллойд-Асплундом! Ничего не получится! Завтра она провалится! Не справится, а, скорее всего, ещё и опозорится. Эта идея, всё более и более обраставшая неприятно-реалистичными картинками, так и крутилась юлой у Миллисенты в уме – и избавиться от неё никак не выходило. Надо как-нибудь отвлечься… Но… Наедине с собой это явно было Милли не по силами. Родители исключались, остаётся… Пойти к друзьям! Придумать что-нибудь, какой-то повод – и собрать внеочередное совещание Студсовета! Однако, стоило только Милли получше вообразить себе эту, показавшуюся такой блестящей поначалу, мысль – а она уже даже начала было собираться на выход, как тут же яркость её заметно угасла. Быть рядом с Ширли, с проницательным Лелушем, с Роном – особенно с ним, и изображать, что у неё всё как обычно? Или вновь врать, выдумывать какую-нибудь причину, из-за которой ей плохо? О признании, разумеется, и речи быть не могло… Она ведь ещё и сорвётся на них от своей затаённой злобы! А если и нет, то о чём говорить и чем заниматься? Фантазия Миллисенты побитым щенком забилась куда-то в дальний угол её ума и не показывала оттуда носа. Совсем не так, как подобает леди её возраста, Милли шепча себе под нос ругательства, вернулась в ту позицию, с которой начала, и опять уселась за стол. Наконец, она решила сделать то, что хотела попробовать уже давно – написать автопортрет. Не без труда перетащив стол так, чтобы можно было видеть себя в прикреплённом к стене зеркалу, Миллисента достала и разложила справа краски и кисточку, а слева – большой остро заточенный карандаш. Она раскраснелась от веса передвинутого груза, а потому показалась сама на себя не похожей. Пришлось ещё подождать. Так, пока решить – в профиль или анфас? Пожалуй, лучше… да, вот так – чтобы оба глаза было видно. Работа пошла… Но, чем дальше, тем больше, Милли была недовольна результатом. Она раз за разом стирала и переделывала фрагменты, пока бумага до того не истончилась в некоторых местах, что стала грозить разорваться. Тогда Миллисента смяла в кулаке первый вариант рисунка – и принялась за дело с самого начала. Так повторялось раза три или четыре. В другое время она бы бросила свои попытки, но сейчас… Во-первых, делать было больше нечего. Во-вторых, ей очень захотелось продемонстрировать самой себе, что её не так-то легко испугать и заставить отступить. Что она может довести до конца трудное, тяжело дающееся дело. Младшая из Эшфордов всё сильнее давила на карандаш, и тот в итоге не выдержал, грифель обломился. Пришлось искать точилку. Только в этот момент Милли случайно посмотрела на висящие над кроватью круглые часы. Половина первого!? Да быть не может! Тихо, на цыпочках, она приоткрыла дверь комнаты и вышла наружу в коридор. В особняке было темно и тихо. Только большие часы с маятником мерно стучали, отсчитывая всё новые минуты ночи. Ничего не осталось, как вернуться и, напоследок, после вдумчивого осмотра, разорвав на части последнюю живописную версию самой себя, лечь в постель. Завтра нужно быть бодрой. Сон довольно долго не шёл. Миллисента злилась буквально на весь свет, так неверно и несправедливо устроенный, пару раз почти уже решалась встать и продолжить, но, в конечном счете, так и осталась под одеялом. Задремав, Милли — очевидно до того сильно ей хотелось доделать автопортрет — вновь очутилась с карандашом в руках, только уже перед полноценным трёхногим мольбертом. Она так старалась, но… получалось что-то ужасное. Самым худшим было то, что отдельные черты, взятые как бы сами по себе: нос, глаза, выбивающийся из-под волос кончик левого уха – всё было похоже. Однако вместе выходило нечто страшное, отвратительное. Миллисента, отойдя чуть назад, даже произнесла вслух: - Ну и гадость! - Но ведь я – это ты, - внезапно ответил ей портрет. Как часто бывает во сне, удивительные события оказываются словно бы совершенно обыденными, так что Милли нисколько не изумилась, но яростно заспорила. - Вовсе нет! Я – это я! И только. - Почему это? Мы с тобой в равных правах. - Да это же я тебя создала. Ты – всего-то картинка, да ещё и недоделанная! И я тобой недовольна! Милли действительно была возмущена. Кто такая эта наскоро набросанная карандашом девчонка, чтобы равнять себя с ней? Как она вообще могла подумать, будто они одинаковые…? - А у тебя разве нет создателей? И, думаешь, они тобой вполне удовлетворены? Может я справилась бы лучше? После этих слов Милли-с-Картины на ум Миллисенте разом пришли мама и папа, дедушка Артур и даже оставшиеся в Пендрагоне Сент-Олбансы, которых она помнила уже очень смутно. Ведь на самом деле решительно у всех из них были поводы, чтобы разочароваться в ней. Но это ведь ничего не значит! Всё равно…! - Я тебя нарисовала только что! Ты даже и не знаешь, что это значит – быть Миллисентой Эшфорд! - Ха! А ты, выходит, знаешь? – спросила Милли-с-Картины насмешливо. - Да! - Почему же у тебя тогда всегда так плохо получалось? Отвечать было нечего. Вернее, наоборот, слишком много мыслей теснилось и мешало друг другу, пока их все не перекрыла злость. Всё! Довольно! Теперь она с ней разделается! - Слишком много ты себе позволяешь для неудачного портрета! С этими словами Миллисента попыталась разорвать холст. Не тут-то было – с громким визгом и криком Милли-с-Картины внезапно… выскочила наружу. Нижняя её часть была прорисована откровенно плохо, но это не помешало ей вцепиться своей создательнице в волосы. Настоящая Миллисента отбивалась, однако она явно упустила инициативу из рук. Несколько раз Милли умудрилась промазать. Три или четыре удара нашли цель, но какую именно она так и не поняла. Лишь один единственный тычок попал противнице в лицо, но положение дел особенно не изменил. Милли-с-Картины драла настоящей Милли волосы, заставляя ту корчиться от боли, а потом внезапно обеими руками ухватилась за шею и стала сжимать… - Остановись… без меня… тебя же тоже не будет…, - прохрипела Миллисента с трудом. - Почем тебе знать? Зато так ты точно меня не уничтожишь! - Я… не стану…трогать…тебя… - Поздно! Ни за что не поверю. Миллисента пыталась разжать, разорвать эту мертвую хватку, но руки Милли-с-Картины оказались каменными. Ничего не получалось. Накатывала слабость. Она задохнётся и умрёт. Ну же, соберись! Неужели в ней воли к жизни больше, чем в тебе!? Последняя попытка! Иначе… Пнуть её и отправить назад на холст. Ну! Прямо сейчас!!! Милли изо всех сил ударила противницу ногами и… проснулась лежа на полу. В первый момент ей хотелось вскочить и побежать к зеркалу – искать кровоподтёки, следы от рук – настолько реалистичным было видение. Она подпрыгнула, начала разворачиваться – и, поскользнувшись на кончике одеяла, рухнула, как подкошенное дерево, на кровать. Постепенно морок прошёл, унялось сердце, успокоилось дыхание. Но какой-то осадок остался. Точно призрак целое утро преследовал Миллисенту Эшфорд, заставляя её суетиться и всё делать невпопад. Она перепутала в ванной зубные щётки, порвала, так и не поняв обо что, новые чулки. А когда, пытаясь сама себя развеселить и подбодрить, Милли, пританцовывая под недавно услышанный незамысловатый мотив какой-то польки, выходила из комнаты к завтраку, то умудрилась в не ко времени сделанном лёгком прыжке удариться головой о притолоку. Да пребольно – так и села на пол, обхватив макушку руками. Ела она быстро, потому что не хотела оставаться за столом вместе с родителями достаточно долго для того, чтобы завязалась более-менее определённая беседа. В итоге Миллисента уронила с вилки на скатерть несколько фасолин, а подали именно их, из-за чего отец, всегда степенный и даже чопорный за приёмом пищи (когда-то в семейном кругу Филипп обмолвился, что только в такие моменты ощущает себя солидным), сделал дочери замечание. Милли вспыхнула, но сочла за лучшее просто поскорее прикончить всё, что оставалось в тарелке. Её поспешность не осталась без внимания и была принята отцом и матерью на свой счёт. Сидящий во главе стола хозяин особняка Эшфордов хмурился и против своего обыкновения почти всё время молчал, считая это признаком должной строгости и уверенности. Анжелина явно грустила, думая, что причина поведения дочери – в том эффекте, который произвёл на Миллисенту вчерашний разговор. Одним словом, атмосфера стала совершенно мрачная и неприятная. К себе наверх Милли практически бежала, перепрыгивая ступеньки, и довольно сильно подвернула ногу на предпоследней из них. В общем, какой-то калейдоскоп мелкого, но очень раздражающего невезения! Злая и уже усталая, Миллисента всё же решила, что идти к Ллойд-Асплунду нужно как можно раньше – иначе всё равно ничего не получится делать, она только заест сама себя за часы ожидания. Вновь было извлечено из шкафа ярко-алое платье и… отправлено обратно на вешалку после недолгих размышлений. Нет! На этот раз всё будет по-другому! Милли твёрдо решила, что больше не станет впутывать в своё свадебное безумие Рональда, без его помощи же ей пришлось бы облачаться прямо здесь, дома, а потом преодолевать весь маршрут в общественном транспорте и на своих двоих. На каблуках – ничего другого, кроме высоких шпилек, сюда совершенно не подходило! В виде эксперимента, чтобы окончательно убедить саму себя, Миллисента обулась так же, как во время прошлого посещения трейлера Хайрама, и попробовала пройтись по комнате. Левая ступня мгновенно дала о себе знать болью, да и вообще младшую из Эшфордов шатало, как пьяную. Слишком велик риск упасть в грязь лицом – причём в самом буквальном смысле… Наконец, Милли в принципе устала скрытничать. Этот её поход должен стать последним, так что прятаться больше нет смысла. Вернее, конечно, Миллисенте по-прежнему не хотелось бы, чтобы её отношения с графом Ллойд-Аспулндом сделались достоянием болтливых гусынь из Академии, но там-то как раз сейчас никого нет – выходной. А вот родители… Здесь уже хватит, баста! Она идёт на свидание. Пусть знают и видят! Так Милли сейчас и скажет. Ничего в этом нет такого. А потом она как-нибудь объяснит… Но никакого разговора с родителями так и не вышло. Отец, как оказалось, успел уже куда-то уехать, а мама лишь долгим понимающим взглядом провожала Миллисенту до дверей. Только когда та уже вставляла ключ в замочную скважину, Анжелина предложила вызвать дочери такси, но Милли так вежливо и спокойно, насколько смогла, отказалась. И сразу, забыв попрощаться, вышла вон. На улице на Миллисенту опять напала проклятущая спешка: небеса как-то резко потемнели, стало капать. Никаких зонтиков, разумеется, Милли с собой не захватила – да и где ей было подумать об этом!? Мысленно приготовившись вымокнуть до нитки, Миллисента Эшфорд, испепеляя взглядом случайных прохожих, особенно тех из них, кто защитой от дождя озаботился, шла вперёд, стараясь прибавить шаг. А дальше вроде бы моросить перестало. Чуть погодя – опять кто-то сверху начал просеивать влагу через мелкое сито. И с каждым новым витком этого цикла Милли убыстрялась всё больше и больше. Когда, наконец, она достигла трейлера, то уже практически бежала, а перед тем как войти с минуту, а то и больше, была вынуждена восстанавливать дыхание. Если снаружи платье оставалось по преимуществу сухим, то внутри всё давно стало мокрым от пота! В последний раз выдохнув и разве только не перекрестившись, отметив про себя, что караул уже смотрит на неё как на свою, Миллисента осторожно, точно в логово к зверю, зашла внутрь. - Хайрам! Это я! Хайрам? Ответа не последовало. Милли, предчувствуя что-то нехорошее, сделала несколько шагов вперёд, осматривая внутренности трейлера. Ну, где же он!? Неужели куда-то отлучился! А ведь сам говорил, что свидание, - вот уж, конечно, тоже мне романтика, - сегодня, и она может приходить в любое время… - Граф Ллойд-Асплунд, вы здесь!? Она ещё чуть продвинулась вперёд – в направлении слабого голубоватого света, исходящего от какого-то работающего экрана. - Не стоит так кричать – я и в первый раз прекрасно слышал. Добрый день. Я здесь, просто немного занят. Подождите минутку. Спокойный и размеренный, этот ответ был до того внезапным, что даже слегка нагнал на Миллисенту жути. Быстро превратившаяся в злость, она заставила её рывком подбежать к источнику света – монитору, за которым в полутьме, теперь получилось его нормально разглядеть, согбенным и почти недвижимым сидел её суженый – Хайрам Ллойд-Асплунд. - Дорогой, с вами всё в порядке? Милли постаралась произнести это по возможности холоднее, но вышло всё равно с удивлённым, а не возмущённым оттенком. - Да, в полном. Присаживайся. Она устроилась на какую-то табуретку – жутко неудобную и низенькую, так что колени оказались выше живота. Больше генеральный конструктор не вымолвил ничего, так что Миллисента всё ждала, когда он… ну… разовьёт хоть как-нибудь свою мысль. Однако Хайрам лишь оживлённо постукивал по компьютерным клавишам с лицом, отражающим как заинтересованность, так и умиротворение. Милли кашлянула. Потом ещё раз. Ничего, ноль эмоций. После последнего уже просто оглушающего «Кха-кха!» она как-бы в пространство, но отчётливо заявила: - Кажется, я заболеваю простудой! И – о чудо, на сей раз добилась реакции: порывшись в карманах своего белого халата левой рукой (правая по-прежнему печатала), Ллойд-Асплунд, не оборачиваясь, вручил невесте… изрядно помусоленный носовой платок. - Ссспасибо, - зашипела Миллисента растревоженной гадюкой, брезгливо принимая двумя пальцами засморканную ткань. Нужно было как-то реагировать. Что вообще происходит? Он белены объелся!? Сейчас она… О! Сейчас… А что, собственно? Милли задумалась. Что она может в подобном случае сказать и как поступить? Отвесить пощёчину и уйти? Глупо. А главное – ей же надо подвигнуть женишка на окончательное объяснение, а при таком варианте до него явно не дойдёт вся серьёзность её слов: будет похоже просто на вспышку гнева от ревности. Поднять шум? «Хайрам! Дорогой, почему вы меня не замечаете!?» – блестяще, просто гениально. Что ещё придумаем? Упасть на пол и засучить, плача, ручками и ножками? Какого чёрта вообще творится? Может быть… генеральный конструктор оказался не так уж прост – и раскусил её, а теперь сам в отместку издевается и смеётся? Миллисента похолодела от этой мысли. Наконец, Милли решилась хоть как-то разорвать пелену молчания. Она просидела неподвижно, только изредка вертя головой, уже минут пять, никак не меньше. И, если ничего не предпринимать, то, проторчав на кособокой трехногой табуретке ещё столько же, Миллисента определенно или кинется на этого обратившегося в манекена «суженного», силясь расцарапать ему лицо, или свалится на пол, так как у неё окончательно отнимутся затекшие ноги. - Дорогой, я вижу, что, кажется, пришла не вовремя. Мне очень, просто до безумия хочется закрутить тебя на твоём стуле, откатить его прочь, — Да-да, а после вытолкать ногами на улицу и ими же допинать до края уходящего в море пирса на самом конце набережной, - поцеловать, начать говорить… обо всём, а главное – о любви. Но я не смею. На тебя, на твои изыскания ведь надеется вся Британия… Так что, наверное, нам стоит перенести свидание? В другой раз, в другом месте… - Нет-нет, сейчас! И здесь, - Ллойд-Асплунд впервые повернул к гостье трейлера свою голову, его очки блеснули, и Милли показалось, будто граф подмигнул всеми четырьмя своими «глазами» сразу, - Я специально хотел, чтобы всё было именно так. - Это весьма… неожиданно! В кои веке в их разговорах она не лукавила и полусловом. Действительно, то, что творил Ллойд-Асплунд, а главное – как разительно это отличалось от всего, что было раньше, просто потрясло младшую из Эшфордов до глубины души. Даже о несчастных своих ножках и неудобной позе она почти позабыла. - Удивлена? Ведь обычно свидания проходят в отелях, или ресторанах, - заявил Хайрам почти игриво. - Нет, граф. Вы – уникальная личность, так что… Милли сама ещё толком не решила, куда будет выворачивать разговор, опираясь на эту мысль, но ничего не успела – её прервали. - Уникальная!? – Хайрам умудрился одновременно выкрикнуть и протянуть это слово, как некоторые вытягивают длинной тонкой и сочной нитью жевательную резинку. И улыбнулся – чуть не в первый раз Миллисента разглядела, что у генерального конструктора Бюро перспективных разработок весьма неплохие ровные и белые зубы, - …Хм, неплохое описание. После этой ремарки «уникальная личность» вновь впала в задумчивость, а ещё чуть погодя… опять защёлкали под быстрыми пальцами клавиши! Ну это уже переходит всякие границы! Милли захотелось не пощёчину залепить, а треснуть Ллойд-Асплунда по голове чем-нибудь тяжёлым. Он точно что-то пронюхал. Как? Может… устройство у него есть какое-нибудь… сверхсекретное. Для чтения мыслей, например… Миллисента Эшфорд, ну и чушь же ты порешь! Прекрати сейчас же воображать вздор, как пятилетняя девчонка! Соберись! Ты должна… - …Нда, - сказал внезапно Хайрам как ни в чём не бывало, - Я намеренно решил, что встречи двух влюблённых должны проходить в той же среде, в какой они будут, как правило, случаться и позднее. Все эти красивые действа в пышной обстановке суть – театр, пыль в глаза. Жизнь после такою не будет. Я, если угодно, механик, а потому знаю, что механизм нужно тестировать не в тепличных условиях, а, так сказать, в приближенных к боевым. Иначе при первом же испытании – всё, поломка, крах, конец. Думаю, что люди должны сходиться так же – без иллюзий. Обычно я занимаюсь тем, чем и сейчас. Вы это видите перед собой – и всё будет аналогично в дальнейшем. - Это не страшно, я так ценю вашу работу! Милли едва не покраснела, выкладывая эту новую порцию лжи. По правде сказать, она вообще не понимала, чем Ллойд-Асплунд занят – пару раз ей удалось кинуть быстрый взгляд ему за плечо на монитор, но ей показалось, что там просто какой-то хаотичный набор букв и цифр без всякой связи. Видимо, таких сложных формул она не изучит не только в Академии, но и вообще за всю жизнь. А, пожалуй, ничего не изменилось бы и будь она круглой отличницей в каком-нибудь университете. Между тем, граф ответил на пылкое восклицание Миллисенты… - Рад слышать. Но, однако, позволю усомниться в том, что вы также цените и вид моей отнюдь не самой широкой и красивой спины. Да в этом и не может быть много удовольствия. По крайней мере, мне так кажется. К другому нужно привыкнуть, притереться, а это работа. Но, уверен, для такой горячей любви все мои умничанья – просто чепуха. Рестораны, галереи – это для неопределившихся, тех, кто ещё не сделал окончательно внутренний выбор. Но вы… Вас ведь уже не нужно завоёвывать, не так ли? Милли задумалась. Сказать «да» - значит дать ему индульгенцию на то, чтобы и дальше вести себя так, как сегодня. Ответить отрицательно - и кто знает, что её будет ждать? Какой способ покорения девичьего сердца изберёт этот мягко сказать странный человек? Ну же, надо как-то ответить - и поскорее! А не то граф или сам продолжит, решив, что вопрос его можно счесть риторическим, или опять затихнет - и сиди бессмысленно, жди, когда генеральный конструктор изволит вновь повернуть, да и то вполоборота, голову, чтобы произнести словечко-другое! - Вы, наверное, правы, Хайрам. Я понимаю это разумом. Но чувства... Извините и примите женскую слабость: как цветы без полива, так и мы чахнем без комплиментов. Каких-нибудь маленьких радостей. Цветку не важно, что солнце в принципе существует, когда оно закрыто тучами - ему необходимо, чтобы его грел и наливал силой тёплый луч. Превратить любовь в математическую константу - я не уверена, что смогу так. - Понятно. Я учту это. Милли подумала: «Ты бы ещё в ежедневник записал, образина!». И мигом представила, как Ллойд-Асплунд достаёт из одного из своих карманов записную книжечку, выводит там про солнце и тепло любви ровным, старательным почерком. Не удержавшись, Миллисента слегка прыснула в кулак. Впрочем, она быстро проглотила смех, с силой двинула всем горлом, как делают когда принимают пилюли, испугавшись, как бы граф не стал задавать вопросов. Но нет, Хайрам и не подумал этого делать. Милли окончательно решилась брать инициативу в руки и больше уже не выпускать. В мозгу у неё давно вызревал кое-какой план... - Дорогой. Я всё хотела спросить, но не решалась. А теперь... Верно сказано, что нельзя пускать пыль в глаза. Вы... Понятно, что на этот вопрос так легко не ответишь, может быть просто раз - и как удар, будто вспыхнувший и пляшущий в груди язык пламени. Я бы сама, пожалуй, не смогла, но вы — такой рассудительный, умный... Скажите: когда, почему, за что вы меня, такую ещё ничего собой не представляющую и маленькую, полюбили? Милли приняла позу любопытного и ласкового котёнка: слегка наклонила голову, широко распахнула глаза, даже чуть заметно приоткрыла рот. Ну же, расслабься. Я - милая простушка, мне можно сказать всё, что угодно. Именно это в идеале должен был прочитать подсознательно Ллойд-Асплунд - и решить самую серьёзную из всех её задач младшей из Эшфордов: помочь понять, чего же тебе, наконец, от меня и семейства надо? Первоначально, опасаясь, что, заяви она нечто в подобном роде прямо - и генеральный конструктор сможет легко скормить ей любой обман, благо всё равно не получится толком проверить, Миллисента рассчитывала разузнать всё не напрямую, но постепенно. Через мелочи, всякие воробьями вылетающие фразочки, спровоцировать своего жениха тонкими намёками. Однако... Какая уж тут тонкость! То на одной встрече он скачет от неё кузнечиком через стол, то на другой голосом учителя математики рассказывает, как и почему надо свидания организовывать! Всё, вопрос задан в лоб. Теперь говори, милый мой Хайрам, что тебе нравится в моей скромной персоне - и будь уверен: больше этих черт ты во мне с лупой не обнаружишь! А если я ухвачусь за нить, которая ведёт к каким-нибудь деловым выгодам, светской игре, к хитрости, то появится зацепка для разговора с родителями, первого выражения сомнений. Так можно суметь потянуть время - и всё же исполнить задуманное, представить свету графа Ллойд-Асплунда, умоляющего «Всё что угодно, только заберите, спрячьте меня навсегда от этой мегеры! Не женюууусь!». То ли от всех этих сладостных мечтаний голова у Милли отяжелела, то ли просто она наклонила её чересчур сильно, а только карлица-табуретка выдерживать это оказалась не готова. Вдруг, внезапно, Миллисента ощутила, как левая ножка начинает отрываться от земли и... В последнюю секунду ей удалось перенести центр тяжести, так что уродливый предмет мебели опять принял должное положение. Но сколько же грохота попутно она при этом произвела! Хайрам повернулся к Милли с такой амплитудой, что в итоге сделал на своём вращающемся стуле полный круг в 360 градусов, а потом мог бы совершить и ещё один, если бы крепко ни ухватился за стол обеими руками. - Вы... Миллисента... у вас всё хорошо? - о, вот теперь она узнавала прежнего генерального конструктора - тот замямлил и быстро отёр ещё одним носовым платком (сколько же он их носит с собой?) взмокший лоб. - Да, всё в порядке. Но... я очень хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос. Это же так важно. - Я не умею рассуждать о любви. Вы уже знаете. Я просто чувствую, что... только вы можете быть моей супругой, и... составить моё счастье, - последние слова Ллойд-Асплунд подобрал не сразу, - Ни с кем другим я никогда прежде не испытывал того, что ощущаю рядом с вами. И едва ли сумел бы найти подобное в будущем. - Да, понимаю. Но..., - Милли, плюнув на всё, выбиваясь из прежнего образа, пошла ва-банк, - Хорошо, есть ведь не только эмоции, но и более приземлённые вещи. Вы - граф, преуспевающий учёный, знаменитость. Вас уважает и лично знает сам премьер-министр. Вы можете с его помощью, да, в общем, и без неё тоже, своим входить в любой круг, во всякое общество. В Метрополии. В Пендрагоне. Наверняка там найдутся такие женщины... А я… Мне только 18 лет. Я ещё и школу не окончила. Молодость — не порок, однако разница между нами… Мне говорили, что я - симпатичная, но разве это стало для вас главным? Не думаю. Так что же? Женитьба - это ответственный выбор. Он определяет будущее на многие годы. И, не умолчу и об этом, связать свою жизнь с женщиной из Эшфордов, семьи, которая находится в немилости… - Все эти титулы и придворные интриги не имеют для меня никакого значения, - отрезал Ллойд-Асплунд уверенным тоном, - Размолвка сэра Артура с императором… Это никак меня не касается. Я всегда уважал лорда Эшфорда – и буду впредь относиться к нему так же. - Но… Ведь неудобства могут быть не только моральными. Недоброжелатели, праздновавшие десять лет назад падение моего деда, могут заподозрить в нашем альянсе попытку организовать возвращение того, что было прежде. И начать всячески вредить вам, ставить палки в колёса вашим проектам, выставлять вас в чёрном свете. Да мало ли что ещё! Это подлые, злые люди: кто знает, до чего они будут способны дойти, почувствовав страх? Может даже и до преступления… Миллисента, конечно, сгущала краски. Она не могла быть уверенной на 100%, но если бы и правда состоялся её брак с Хайрамом Ллойд-Асплундом, то в Пендрагоне он скорее стал бы поводом для насмешек и юмора, нежели для по-настоящему жестоких интриг. Однако, кажется, женишка Милли успешно напугала. Чем дальше Миллисента распространялась, тем больше он бледнел, а под конец и вовсе впал в глубокую и печальную задумчивость. - Его Высочество принц ценит мою работу – уверен, он не позволит произойти ничему… Да и, в конце концов, я работаю на армию. Сознательно вредить генеральному конструктору Бюро перспективных разработок – такое можно расценить даже и как измену. Особенно сейчас, когда здесь в Одиннадцатой зоне творится вся эта вакханалия. И вообще я вовсе не собираюсь отправляться в Пендрагон, что могло бы быть воспринято кем-то как попытка дорваться до власти. Так что, надеюсь, вы больше не станете забивать себе голову этими… беспочвенными опасениями? Спрашивал Ллойд-Асплунд вроде бы Милли, а смотрел при этом на собственный живот и нервически потирал руки. Одним словом, фразу о необходимости успокоения генеральный конструктор должен бы был в большей степени арестовать самому себе. Между тем Миллисента смекнула, что на сей раз вытащила крупную рыбу. Итак, граф не особенно задумывался о положении Эшфордов и их статусе – иначе не позволил бы так легко себя напугать в общем-то весьма простыми страшилками Милли. Нет, её слова для него явились если не откровением, то именно в исполнении Миллисенты впервые по-настоящему стали пищей для ума. Во-вторых, что ещё важнее, Хайрам не собирается в Пендрагон. Судя по всему, если присовокупить к новым данным прошлые наблюдения, он вообще не предполагает и очень не хочет что-либо серьёзно менять в своей нынешней полукочевой жизни. Что же можно вывести из всего этого? Только одно: никаких планов возвыситься, используя семью Эшфорд как трамплин, у Ллойд-Асплунда не было. Выходит, дело действительно в тебе одной? Он… правда в тебя влюблён!? И так себя ведёт? Да у автомата с газировкой, что стоит в холле главного корпуса Академии, тогда понятий о любви и том, как себя надо держать с объектом чувства, больше, чем у него! А может он просто не ждал с её стороны такого напора – вот и струсил? Ведь бывает порой, что когда слишком легко и полно, даже сверх меры, получаешь чего хочешь, то начинаешь бояться – как бы ни было подвоха. Отдачи. Как бы ни взяла всё назад обсчитавшаяся судьба, заметив свою излишнюю щедрость… А теперь, к слову, его как раз начало отпускать. Граф стал привыкать к мысли о взаимности. Но до конца не верит – оттуда и этот тест, дурацкое свидание-испытание. ...Да нет же! Это совершенно невозможно! Тут обязательно есть расчёт, который просто… ну не понимаешь ты пока! Не должно такого быть! … Генеральный конструктор, граф Хайрам Ллойд-Асплунд как щенок влюбился за пару взглядов и несколько фраз, виденных и слышанных им во время посещения дома Эшфордов, в 18-летнюю озорницу Милли, не знающую куда саму себя направить!? Чепуха! Такого на свете не бывает! Или… А может именно такое как раз и бывает…? За этими размышлениями Миллисента не заметила, что разговор опять оборвался. Она перестала тащить его на себе, как груз, а Хайрам и не подумал подхватывать брошенный канат. Он… да, снова печатает! И… ещё умудряется при этом глазеть куда-то в потолок! Ну, может не совсем, но Милли устойчиво казалось, что линия взгляда графа направлена выше, чем на стоящий перед ним монитор. Ладно! Молчит – и хорошо, пускай. Ты должна как-то решить, придумать… Может быть для такого человека какая-то выгода в браке вообще? Вот, грубо говоря, на первой встречной? Какое-нибудь пари? Угу, конечно: взгляни на него, произнеси мысленно слово «азарт» – и посмотри снова! Тогда, допустим, воля умирающего родственника? Какая-нибудь вакансия на службе, что доступна только женатому? Хм. Но какая? И, как бы там ни было, почему я? Ведь есть масса более простых вариантов, он просто мог бы… Надо снова напомнить ему: вопрос о том, что его в Милли привлекает больше всего, так и остался безответным. Она уже начала было открывать для этого рот, когда: - Вы прекрасны и восхитительны! - внезапно не глядя на Миллисенту гаркнул Ллойд-Асплунд так, что та едва не прикусила себе язык. - ...Спасибо, Хайрам. Но что-то вы не очень спешите наслаждаться этой красотой. Смотрите куда-то в другую сторону. Это даже, право, непонятно... - Я просто решил, что давно не радовал вас комплиментами - а вы говорили, они для вас важны. И опять пальцы затанцевали канкан на клавишах... Ну вот и как такое назвать? Даже маленький ребёнок не может говорить с такой наивностью. Граф просто издевается! Наверняка! И… Очевидно, раздражение оказалось написано на лице у Милли слишком явственно. Вообще от всё возрастающего недоумения с актрисы окончательно сползла маска – Миллисента уже не играла, но испытывала и демонстрировала вполне реальные эмоции. На этот раз Хайрам проявил несвойственную ему предупредительность и чуткость, но такую, от которой младшую из Эшфордов почти буквально бросило в дрожь: - Я смотрю, наше свидание оказалось для вас не самым приятным. Мне печально это осознавать, но во всём есть своя польза. Вы увидели меня подлинного. И сейчас самое время открыто сказать даже не мне, а себе: устраивает ли вас эта картина? Люди меняются тяжело, с трудом. А фальшь – от неё никогда не бывает пользы. Я вот попытался сделать вам приятное, а вышло глупо и неуместно. Не стану дальше затягивать – в этом, пожалуй, уже нет смысла. А главное – не хочется ещё больше добавлять мрачной краски на ваше лицо. Что вы скажете сейчас? Милли понятия не имела, к чему Ллойд-Асплунд клонит. Интонация у него была вкрадчивая, как на допросе. Вообще вид – безумный. Миллисенте представилось, что, может быть, генеральный конструктор на самом деле давно уже сошёл с ума, повредился рассудком от своей науки и машинерии, а сватовство его – просто одна из форм психоза. Вот сейчас вдруг, внезапно, он от своей тихой, вежливой и чрезмерно мягкой манеры перейдёт к собачьему лаю – и заскачет, запрыгает по трейлеру. Или захохочет, как гиена. Он смотрел не отрываясь ей прямо в глаза. В темном пространстве лаборатории, чуть освещённое работающим монитором, его лицо необычно искажалось, вытягивалось. Милли, просто чтобы сказать что-нибудь, выпалила первое, что пришло ей в голову: - Я… вижу, что вы и правда единственный в своём роде. Мне никогда не доводилось быть рядом с таким человеком. Жаль, что вы заметили мой… испуг. Он от смущения. Все же первое свидание… Миллисента косо улыбнулась, а Ллойд-Асплунд внезапно в ответ, напротив, растянул губы так широко, что это больше походило на оскал. - Не продолжайте. Я думал о нашей новой встрече, о том, чтобы увидеть вас такой, какой обычно вас видит жизнь. Может быть, на заседании этого Студсовета поприсутствовать – в статусе гостя, к примеру? - Милли похолодела, вообразив себе Хайрама, особенно такого, как сейчас, сидящего где-нибудь между Лелушем и Ширли, - Но не стану лишний раз вызывать у вас смущение. И тянуть время. На свете нет ничего дороже. Милли только быстро кивнула. - Так что, давай поженимся! Хорошо бы, если мы друг друга поняли и разглядели, уже завтра. - Что!? Вот так скоро? - Тогда подождём. Ллойд-Асплунд произнёс это весело, почти как шутку, а Милли, старательно отвергая такую возможность разумом, чувствами всё ждала того мгновения, когда и правда раздастся истерический смех и хихиканье безумца. И, чем больше Хайрам говорил, тем слабее были усилия рацио по сдерживанию накатывающего страха. Миллисенте твёрдо захотелось как можно скорее выбраться отсюда. Она ощутила себя маленькой, наверное, ещё даже не перешедшей в средние классы девочкой. - Подождём, - повторила она несмело. - Я готов ждать. Только хочу услышать ответ на самый важный вопрос. Я уверен вполне в вашей любви, но это не то же самое, что брак и замужество. Миллисента Эшфорд, - Милли показалось, что он говорит это как судья, точно приговор зачитывает, - согласны ли вы выйти за меня, Хайрама Ллойд-Асплунда замуж, совместно жить, начать делить друг с другом свои дни – и так много лет вперёд? Да или нет? - Да. Миллисента пропищала это, как мышь, которой прищемили хвост. Ну же, отпусти меня! Ведь всё, можно теперь уходить? Она приподнялась с табуретки, не без труда расправляя полуонемевшие конечности, закрутила головой – в накатившей панике Милли даже умудрилась позабыть где выход. Ллойд-Асплунд тоже встал. А он высокий. Только сейчас Миллисента заметила насколько. Он просто нависал над ней, при том, что и у самой юной мисс Эшфорд рост был вполне приличным. Она дала ему согласие? Да… И что он теперь может начать делать? Вот прямо здесь. Сейчас. Медленно, не поворачиваясь к генеральному конструктору спиной, Милли стала отходить всё дальше. Тот молчал, будто лишившийся языка. Руки его – Миллисента видела это, ей не мерещилось — мелко дрожали, лицо было искажено, точно граф боролся с чем то, прорывающимся изнутри, и с трудом себя сдерживал. Милли вспомнилась история о докторе Джекилле и мистере Хайде. - До свидания, д-р-гй (нормально выговорить «дорогой» она была не в силах)! С этими словами Миллисента Эшфорд сорвалась с места и уже совершенно открыто побежала, задирая полы юбки. Она выскочила на улицу, поскользнулась, но не упала – её схватила чья-то рука! Милли взвизгнула – а это оказался только один из часовых солдат. Нечего бояться. Но это уже было не важно – сердце колотилось о рёбра, как бьётся о прутья решётки какой-то пленённый зверь. Она кинулась дальше. Шёл довольно сильный дождь. Постепенно его холодные струи остудили голову Миллисенты. К тому же она стала задыхаться от бега. Перейдя на шаг, убрав не без труда волосы, налипшие на лицо, Милли в конце концов остановилась у ближайшего фонарного столба, приобняла его – и разрыдалась. Что ты наделала!!? Сказала «да»! Сама, по своей воле, в его присутствии она согласилась сделаться супругой графа Ллойд-Асплунда! И теперь любые её попытки что-то сделать, как то исправить… Он же может просто ей не поверить. Или устроить такой скандал! Выставить себя обманутым, представить дело так, будто… Да, как если бы Миллисенту специально использовали в качестве подсадной утки, приманки, чтобы при помощи генерального конструктора и его покровителей Эшфорды могли разделаться со своими недоброжелателями и вернуться во власть! И ведь это она сама подала ему такую мысль! Какой же позор! Зачем? Зачем!? Зачем ты сказала…!!? …От страха. Ты боялась… Чего, дура набитая!? Что он тебя съест? Страшный серый волк (ага — тонкий, заморенный, очкарик) маленькую овечку… Нет. Такую тупую овцу даже есть побрезгуют. Что с тобой делается? Ведь всё так просто было. Ты же смеялась над ним. Помнишь? Так недавно весело подшучивала над ним! А все твои планы, а расчёты! Куда это исчезло? Психическая! Больная! Милли ненавидела себя. Не понимала. Стыдилась. Как легко, оказывается, можно всё испортить в своей жизни из-за… Да из-за чего вообще? Слёзы, смешиваясь с каплями дождя, стекали по щекам и подбородку. И хорошо, пусть. Пускай сильнее хлещут, есть за что! Вот тебе! За малодушие! Что теперь делать? Куда идти? Домой? Ты же в этот раз умудрилась прогарцевать перед матерью, как призовая лошадь: конечно она поняла, что ты идёшь на свидание – и не преминет осведомиться о результатах! Нет, туда Милисента не отправится ни за что! К друзьям? К знакомым? В таком вот виде: мокрая, с потекшим макияжем? Курица ощипанная! Хочешь, чтобы тебя пригрели, пожалели? Милли поежилась. А за что тебя жалеть, трусиху? Дуру! Вот тебе сейчас, такой, какая ты есть – и Рону на шею повеситься? Мерзко! Что же я творю со своей жизнью!? Может и правда за Ллойд-Асплунда выйти? Заслужила себе красавца мужа. И будет у вас сын Ланселот и найтмер Реджинальд. Или наоборот… Миллисента надрывно захохотала. Людей на улице не было, но даже продирайся Милли сквозь плотную толпу – всё равно! Сейчас она отпустит столб и пойдёт. Просто – вперёд. И всё время так. И дальше – так. Бессмысленно. Не понимая, зачем. Чтобы не стоять, не мокнуть, не быть побитой кошкой. Девчонкой — беспомощной, слабой. Президент Студсовета Академии Эшфорд, внучка директора. Ах скажите, пожалуйста! А в итоге не осилила вдавить из себя слово «нет». Такое короткое и простое. «Нет». Ты ведь сегодня шла всё заканчивать, завершать – и вот тебе… Побежать назад? В лицо ему отказ выплюнуть? Поздно! Хороша ложка к обеду. Решит, что это – просто истерика от испуга. И будет прав! Но я должна и ещё скажу – перед алтарём, наверное. Так, чтобы все сразу поняли. Поверили. Чтобы окончательно. Есть у меня вообще воля, или… - Неееет! И ещё раз, криком на всю пустынную, мокрую, с пузырями от падающих капель улицу: - Неееет!!! Нет…