На небе полная луна

— Ого! — только и смог выговорить Федька, переведя дух. — Доволен? А теперь рассказывай, как уговаривались! Как у вас с ним, ну это всё… — Дуняша не договорила, со смеху так и прыснула. Смешливая, темноглазая, нос чуть вздёрнут, брови, как серпик молодой луны. Как она сюда, к Лизхен, затесалась, Бог весть. Здешние девки хороши, да поговорить ведь тоже тянет — не толмача же в кровать за собой тащить! А Дуняша бойкая, говорливая. Уж пойдём, говорит, пойдём потешимся, да на всякий лад позабавимся, только уж и ты мне расскажи, что за страсти у вас с полюбовником… — Уговаривались же, ну! Да ты чего так смотришь? — Глаза есть, вот и смотрю! — Нравлюсь, что ли? А для чего же с ни́м тогда связался! Вот чума! — смеётся Дуняша. Сидит по-татарски, ни голая, ни одетая — в простыне. В ушах эмалевые серьги с мелкими жемчужинами, и жемчужные же бусы в три нитки на грудь спускаются. — Любовь зла! — бездумно ответил Фёдор. — Да тебе-то что унывать! Твоё житьё вольное! Захотел связался, захотел развязался. — Вольное, говоришь? — горько усмехнулся он. А пожалуй, что и так. И впрямь вольное — хочешь на осине вешайся, хочешь во Москве-реке топись. — А что, не так разве? Ведь не запрёт же он тебя в тереме! — Запереть не запрёт, да ему и не надо! Докатился я до скотского облика — как собака, за ним бегаю, — неожиданно сознался Федька в том, что давно лежало на сердце. Вот только ‘он’ был не красавец Афанасий. — До скотского, говоришь? — Дуня расхохоталась и скинула с себя простыню, прервав поток нерадостных федькиных мыслей. — Горя ты настоящего не видел, сам себя от безделья терзаешь, кто ж тебе виноват! — вдоволь натешившись, Дуняша сделалась на редкость рассудительной. — Такое-то безделье, что хуже кабалы! Не любила ты, видно, Дуняша! — Налюбилась уже. Хватит! — она решительно тряхнула головой, только серьги звякнули. — Здесь хоть деньги свои водятся. — Неужели совсем не скучаешь? — Не́ по ком печалиться. Отец да братья под Полоцком изгибли. По тётке с дядькой тужить и подавно не буду. Как попала я к ним в дом, так и впрягли меня в работу, воли ни в чём не давали, одна, вишь, тебе воля — во работушке. А тут он. Красивый, ласковый. Богатый жених, не нашенский. Деньгами не сорил, но и не жадничал. — А что дальше? — Будто не знаешь? Известно что. Но ведь жениться обещал. Как приедем, говорит, домой, к отцу-матери, там и обвенчаемся. Ну я и поехала. Искать никто не будет. Уехала — как в воду канула. У нас говорят — бойся богатых гостей. Говорят, водяной богатым женихом оборачивается. Женится, увезёт с собой, будто на дальнюю сторонушку, а сам завезёт к реке, да там и утопит. У нас омуты глубокие. — Омуты глубокие… — эхом повторил Федька. Вот и его словно в водоворот затягивает, на́ берег уж не выбраться. Раз шагнул — по пояс провалился, второй шагнул — по шею встрял, в третий и с головой под воду уйдёт. Сколько грехов уж принял он себя, смертей безвременных, винных ли, безвинных — он не спрашивал. То не его холопская печаль, а государева воля. Не с лёгкой душой Иван к преподобному Сергию в лавру поехал — слёзно каяться, грехи замаливать. Федьку от себя прогнал. Тебя, говорит, не надобно, прочь ступай! Видно, Господь Бог на Федьку прогневался, царь-государь свой гнев возложил… Тьфу ты, заморочила совсем своими сказками! — Да ты и сама, словно омут. Как бы не потонуть! Уснул он под утро. Приснился лес, густой, нехоженый. Ландыши жемчугами в густой траве рассыпаны… Проснулся заполдень. Выглянул в оконце на задний двор. Вроде, всё, как и вчера. Ни души, только куры бродят. Да у калитки стоит крытый возок. Вот выходит с чёрного хода сама хозяйка, поднимается в возок, о чём-то с гостем беседует. Слов не разобрать, но этот голос он узнал бы из тысячи. Ох, батюшка, не ты ли меня учил, со своднями не водись, с блядками не спознавайся! Фёдор отвернулся от окна и сложился пополам, сотрясаясь от беззвучного хохота.