На небе полная луна

Растреклятые стервы, ненавистные сердцу Марфуши, столпились на деревянной галерейке и оживлённо щебетали, то по-своему, то на ломаном русском. Их новый гость с не свойственной московитам любознательностью расспрашивал о тонкостях любовной науки, рекомой арс аморис. Какие, мол, такие ласки оказывают любовники дамам, а особливо дамы любовникам. Чего там у вас в Неметчине такого понапридумывали, чего на Москве не знают? Девицы уже завидовали неведомой избраннице гостя. Тому на вид было не больше двадцати, собой на редкость хорош, одет не только богато, но и со вкусом и, что в диковинку у местных жителей, гладко выбрит. — Кто же она, эта дама, ради которой ты так стараешься? — не удержалась хозяйка заведения, любопытная Лизхен. — Это не дама и не деви́ца. Это, — юноша понизил голос, изображая крайнее смущение, — мужчина. — Так это правда, что про тебя говорят? Что ты… — тут она наклонилась и зашептала гостю прямо в ухо речи неудобосказуемые, не для чужих ушей предназначенные. Тот аж подскочил: — Да ты что, сводня, поганых грибов объелась? Про царя такие речи вести! Да за такое знаешь, что бывает?! — воскликнул он с неподдельной страстью, ибо тайну царёву подобает хранить, а разглашать её опасно и губительно. — Тише, тише, Теодор, варум зо вютенд, не сердись! — испугалась Лизхен. — А кто же он тогда, дайн либер? Этого Фёдор придумать не успел. Он заозирался по сторонам, как бы в нерешительности. Есть! Вот он! В дверях, в сопровождении прихлебателей, показался Афанасий. На ловца и зверь бежит! Фёдор прислонился спиной к деревянной опоре, будто бы желая спрятаться: — Вон в дверях стои́т, майн либер херр, Афанасий Вяземский. Месяц мой ясный! — с нежностью прошептал он. — А чего же это он, дайн монд, по притонам шатается? — Да неуёмный же! Одного меня ему мало! А где ему другого-то найти, краше меня? Вот и бегает по бабам. Да всё больше мне назло, мучитель мой! Девицы смотрели в сторону Афони с нескрываемым любопытством. — Да смотрите. Он у меня ревнивый люто. Ежели прознает, что я здесь ошиваюсь, убьёт до смерти! А не то того хуже, совсем разлюбит, — и Федька состроил такое жалобное лицо, что шлюхи даже прослезились. — Ой, зо хюбш! Красавчик! И что, сильно ревнует? — Страсть! На меня уж и не взгляни никто, ни я ни на кого, а сам во-он, гуляет направо да налево! А чуть что не по нём, сразу поколотит, а рука у него ух тяжёлая! И плёткой лупит, и кулаком, и сапогами бьёт по рёбрам! — расписывал Фёдор своё горькое житьё, уж врать, так врать. — Ох, бедняжечка! Дизе московитер зинд барбарен! А в постели-то хорош? Федька только глаза закатил, словами, мол, и не расскажешь. За такое все попрёки и побои простить можно, только б и дальше любил. — Эй, красавицы, куда вы, ну не все же сразу, не замучайте мне его до смерти! Вы давайте-ка мне лучше показывайте всю свою премудрость, мне эта ваша арс аморис вот как нужна! — и ребром ладони по горлу провёл, позарез, дескать.